Рустам Валеев - Земля городов
Временами он вдруг бросался по зрелищам. Собственно, с первых же дней их проживания в Челябинске он с этого и начал, затаскал и Делю по зрелищам, пока наконец она не отказалась со всею решительностью. Он продолжал сам колесить по городу, интересуясь буквально всем: балетом на льду, оперой, безголосой эстрадной певицей, хоккеем, игрой заводских футбольных команд. Он восторгался и стилизованной мазней в новомодном кафе, и старинным бревенчатым домиком с коньком на крыше. И с книгами то же самое: только что читал Бальзака, а тут же с упоением следит за детективом в журнале. Он старался быть, походить, и эти его старания были для него просто мучительны. Тем более мучительны, что рядом жила Деля с непостижимым для него постоянством интересов, непостижимым, нет, не умением, а сутью быть такой, какая она есть. Он жаждал споров с ней, отважно бросался в дебри беспорядочно и во множестве прочитанных книг, все запутывал, ставил с ног на голову — в конце концов споры оканчивались взаимными обидами. И все это усугублялось частыми наездами родителей и родичей, вмешательством в их и без того не очень прочные связи.
Да, городок не спускал с них глаз. Это любопытство, ревность, уязвленность были, конечно, удобрены теми четырьмя годами, которые Билял и Деля провели в городке. Тетя Биби не без опаски приезжала в Челябинск. Могла произойти нечаянная встреча с сестрой. Они не видались, наверное, лет тридцать, с тех пор как моя мама уехала из городка, а тетя Биби вскоре же вышла замуж за моего отца. Ее совесть, видать, была неспокойна. Но и раскаяться и получить прощение было бы для нее делом нелегким, так что она предпочитала отчужденность, которую подогревала теперь в себе давними обидами: Айе родители дали образование, а ее с пятнадцати лет послали на кожзавод; Айе простили ее связь, до свадьбы, с Якубом, а ее выдали замуж за непутевого торговца топливом. Впрочем, раньше тетя Биби не чувствовала себя такой уж уязвленной и не было в ней язвительности, которая сказывалась теперь. Два года назад она вышла на пенсию, стала быстро стареть, денег не хватало, тем более что Якуб свое пособие тратил на оформление музейных экспонатов, все больше загромождая единственную их комнату. Видать, они скандалили, и тетя Биби после каждой свары собирала кой-какие гостинцы и направлялась в Челябинск.
Она приезжала уже наэлектризованная, но приветливость Дели обезоруживала ее. А Билялу каждый приезд матери стоил немалых терзаний. Сперва я никак не мог понять, почему он, взрослый, разумный человек, бледнеет и трясется от негодования, когда его мать, почти старуха, боится трамваев, подолгу ищет их дом среди десятков похожих домов, вцепляется в него и закрывает глаза, когда надо переходить дорогу? Потом я сообразил: да ведь он стыдится матери, провинциальной, малограмотной женщины, ошеломленной городской толчеей.
Однажды на моих глазах он подошел к ней, взял за рукав и поглядел ей в глаза с гневной отчужденностью, и увел на кухню. Тетя Биби просидела там, пока не ушли гости. Но уж потом она отвела душу, да только на снохе.
— Ты отчего нос-то задираешь? Не оттого ли, что все вы институты позаканчивали? Вон ведь какие умные, а пока еще не догадались спросить: как, мама, живешь, не нуждаешься ли?
— И правда, не догадались, — без обиды признала Деля. — Билял, ведь маме, наверно, нужно помочь?
А тетя Биби:
— Я подарочек от тебя не возьму. — И тут же сыну: — А ты слюнтяй! Учительница Хава стыдилась свадьбы, дескать, слишком богатая. А не постыдилась отдавать дочь без приданого. Кто купил мебель? Наши. А вы теперь стыдитесь посадить мать за полированный стол.
В ее речах можно было уловить все давние и недавние обиды: и то, что у самой у нее не было веселой свадьбы, и что всю жизнь она стирала, убирала за другими, а сама не наряжалась в хорошие одежды, и что в городке никому нет дела до ее жизни, и что сын слюнтяй, и что породниться-то породнились с учительской семьей, а чужие друг другу…
Догадывалась ли Деля о том, что происходило в душе у свекрови, или пренебрегала ее выпадами, но она никогда не отвечала зло. Между тем, как это нередко бывает, именно терпимость распаляла гнев тети Биби. В следующий свой приезд она стала угрожать судом:
— Вот вы должны помогать родителям, так суд-то и присудит платить сколько положено.
Будь Билял проницательней, он бы догадался, что угроза тети Биби с холостым зарядом. Но он, видать, вообразил матушку в кабинетах у адвокатов и судей, ее слезы, ее неправильную речь, прохладное сострадание тех, к кому она обращалась бы, — и он брякнулся перед ней на колени и взвыл, чтобы она ничего такого не предпринимала. Тетя Биби расхохоталась, но, хохоча, она смотрела в лицо снохе, прямо-таки буравя ее победным своим взглядом….
Часто бывала и тетя Хава. Приезжала она обеспокоенная. Но, видя, что дочь не удручена, успокаивалась. Билял, правда, выглядел унылым и похудевшим, и она утешала его как могла. А Биляла беспокоило совсем другое. Он жаловался мне:
— Тетя Хава привозит мне книги, которые покупает по знакомству.
— Тебе просто везет, — отвечал я, — хорошую книгу купить не просто.
— Да, но дело в том… она ведь считает меня ужасно необразованным. Я, например, почти не читал Тургенева.
До чего же он был подозрителен, мнителен! Я и то знал: тетя Хава, привыкшая проливать слезы над стихами Тукая, упивающаяся романами Тургенева, конечно же, хотела, чтобы и дети ее читали хорошие книги. И, я уверен, книги она привозила не одному Билялу, но тому повсюду виделся подвох. О, сейчас бы он дорого дал за то, чтобы отвязаться от всех своих родичей из городка! Но момент был упущен. В свое время он, да и Деля тоже не сумели сказать родителям и сородичам: не суйте нос в наши дела. Момент был упущен, у них даже не хватало решимости поставить на свое место Алму.
Я запомнил Алму в рыжей шубке, в чесанках, пуховой шали, из которой, выглядывало круглое мучнисто-белое лицо, а на нем круглые медвежьи глазки. Очень подвижная, велеречивая, она победоносно ввинчивалась в их заботы, сокрушая их энергией соучастия, изумляя непоследовательностью своих пристрастий: чью сторону она принимает в конфликте между сторонами, чего она хочет, что получает от соучастия в чужой жизни? В первый же день, как только Билял и Деля вселились, она завезла в их жилище комплект мебели; отчаянно спорила, какие занавески лучше повесить на окна, как оборудовать кухню, будто не Деля, а она собиралась тут жить. Она обрушивалась на них подобно стихийному бедствию внезапно и так же внезапно уезжала, сказав:
— Как там без меня Арик? У меня ведь не вы одни. А вы еще не знаете, каково растить ребенка, — как будто Арик опять же был ее ребенок. У меня и то сжималось сердце, когда она говорила: «Как там без меня Арик?» Я советовал Деле поскорей забрать мальчика, она соглашалась, и Билял соглашался: вот, дескать, устроюсь на работу (ему обещали место все в той же ветлечебнице), разгрузимся с благоустройством; а вообще Алма может обидеться, она нам помогает, вот мебель помогла купить.
Алме было лет двадцать семь или двадцать восемь, она делала отчаянные попытки выйти замуж. Кандидатов в мужья она, видать, ошеломляла все той же энергией и, пока те не, успевали опомниться и удрать от нее, вела в гости к молодоженам. Билялу и Деле ничего другого не оставалось, как бежать в магазин, готовить угощение и просиживать с гостями унылый вечер. Однажды она привела парня лет тридцати, одетого в короткий летный бушлат и шапку с подобающей эмблемой. Он налетал триста часов, истово говорила Алма и нежно смотрела на угрюмого чубатого поклонника, который молча выпивал рюмку за рюмкой и становился все молчаливей. Когда он собрался уходить и наклонился зашнуровать ботинки, из бушлата у него выскользнула книга. Деля машинально подняла книгу, покраснела и, усмехнувшись, подала ее Билялу. Это был томик с иностранным детективом, который Билял приобрел на днях и еще не успел прочитать.
— Вы… вы… — сказал он, заикаясь, — я вам п-подарю эту книгу. Нет, нет, я п-подарю. — И протянул книгу гостю.
— Он дарит, понимаешь, дарит! — затараторила Алма, беря книгу и выталкиваясь со своим кавалером в коридор.
Билял сидел за столом и ужасался своему поступку:
— Я, п-представляешь, п-подарил этому оболтусу книгу!
— В самом деле, — сказал я, — ведь ты и сам не прочитал.
— Да черт с ней, что не прочитал! Но почему я подарил этому оболтусу?
Деля собрала горку тарелок и ушла мыть их на кухню.
— Ты потому подарил, — ответил я Билялу, — что хотел быть вежливым хозяином, вежливым, деликатным. Потому ты и в магазин побежал, а Делю заставил угощение готовить. Неужели тебе так ценно мнение Алмы или ее оболтуса?
— А? — встрепенулся он. — Ты сказал…
— Излишек самолюбия вредит достоинству.
Он сидел и печально кивал головой. Закончив дела на кухне, вернулась Деля, увидела наше уныние и решила, видать, рассеять его. Она поставила пластинку с цыганскими романсами. Но нам было не до музыки.
