Феоктист Березовский - Бабьи тропы
По толпе прокатился смешок.
Афоня переждал смех и спросил Сеню:
— А ты как поживаешь, дядя Семен?
— Я-то? — переспросил Сеня и громко ответил: — А у меня только за тем дело и стало, что работы да хлеба не стало… А так ничего… живу!.. Живу, Якуня-Ваня!
— Ну, что ж! — басовито воскликнул пастух. — Это не беда, что нам с тобою есть нечего, зато всем мужикам теперь будет весело, мать честна!
Вновь прокатился по толпе легкий хохот.
И вновь Сеня спросил Афоню:
— А что это люди-то как будто неладное про царя говорят. Ты слыхал?
Афоня сразу ответил:
— Да вот говорят, что остер был топор, да на сук наскочил… и так зазубрился, что пришлось его выбросить.
Все поняли, о каком топоре идет речь, на какой сук он наскочил и кто его выбросил.
Вокруг опять засмеялись.
Кто-то из молодых фронтовиков крикнул:
— Ура, Афоня!
Но старики и богатеи заворчали:
— Перестаньте!
— Не озоруйте!
— Еще неизвестно… что к чему выйдет…
Дед Степан вступился за Афоню…
— А что он, Афоня-то, плохого сказал?.. Он человек известный — собой неказист, зато на миру речист. А про царя все говорят… Не один Афоня…
— Правильно, Якуня-Ваня! — пропел Сеня Семиколенный. — У Афони хоть мошна пуста, зато душа чиста!
Афоня поглядел на богатых мужиков и сказал:
— Знают миряне, что мы не дворяне… Я сегодня вроде как во хмелю, что хошь намелю, а вот завтра проснусь и начисто ото всего отопрусь! Так-то, мать честна!
— Верно, Афоня, — выкрикивали из толпы фронтовики, косясь в сторону недовольных богатеев и посмеиваясь. — Правильно, Афоня!
И дед Степан продолжал поддерживать пастуха:
— Хорошее да короткое слово и слушать хорошо, а под умное слово да под длинную речь и уснуть можно. А мы не спать пришли сюда…
Богатеи кержаки продолжали ворчать, поглядывая в сторону Афони и Сени.
— Вертят языком, что корова хвостом, прости ты меня, господи и матерь божья, — недовольно проговорил плешивый и седобородый старик Гуков.
Его поддержал такой же плешивый, но чернобородый и красный, как рак, Клешнин:
— А им что… голодранцам-то?.. Переливают из пустого в порожнее. Вы посмотрите: кто языком-то треплет? Голытьба… фронтовики…
Стоявший неподалеку от них мельник лукаво усмехнулся:
— А по-моему, кто ладно говорит, тот густо сеет, а кто хорошо слушает, тот всегда обильно собирает.
Чтобы показать народу, а главным образом умному и речистому мельнику, и доказать всем, что и богатые люди могут сказать меткое слово, осанистый и светлобородый кержак Оводов недовольно крикнул в сторону пастуха:
— Будет тебе, Афоня, балясы точить, пора и голенища к бродням строчить! Поди, сам понимаешь, что не все годится, что говорится.
Афоня смолчал.
Но мельник, не уступая Оводову, свое подтвердил:
— Меткое-то слово, Илья Герасимыч, все равно, что обух: иной раз в лоб не попадает, а сердце ранит!
Поглядывая в сторону кучки богатеев, Афоня махнул рукой и, обращаясь к мельнику, нарочито громко сказал:
— Ничего, ничего, Авдей Максимыч… Пусть старички поворчат! Я не спесивый, а они, видать, не понимают, что всякая сосна своему бору шумит…
— Правильно, Афоня! — вновь громко пропел Сеня Семиколенный. — Может еще случиться, что и богатый к бедному постучится, Якуня-Ваня!
Богатеи продолжали ворчать:
— Шутки шути, а людей не мути, — говорил Гуков.
— Умей пошутить, умей и перестать, — вторил ему Оводов.
Но на стариков и богатеев уже никто не обращал внимания.
Толпа разноголосо гудела. Только не заметно было ликования. Настороженно ждали белокудринцы приехавших из волости гостей.
Глава 20
Наконец из деревни вышли и направились поляной к мельнице гости. Их было трое.
В середине крупно вышагивал волостной старшина. Илья Андреевич Супонин — человек высокий и тучный, одетый по-городскому; рядом с ним шел сухонький, длинноволосый, седенький горожанин в широкополой шляпе и в белой сорочке — при галстуке; по другую сторону от старшины браво шагал рыжеусый солдат с двумя лычками на погонах, немного приотстав от них, шел староста Валежников с семьей.
Говор в толпе затих.
Мужики расступились, давая дорогу гостям.
В задних рядах провожали их сдержанным говором:
— Двое-то, видать, городские… солдат который и в шляпе…
— Старичок-то из господ… это верно…
— По всем видимостям…
— Говорят, слабода!.. А приехал барин…
— Вот те и пал царь…
— Тише! Послушаем, что скажут.
— Господа тоже всякие бывают…
По жиденьким и скрипучим ступенькам гости полезли на продолговатое и узенькое крылечко ветрянки — под красный флаг.
Толпа опять загудела и зашарашилась, заворачивая с двух сторон — от крыльев мельницы к сходням.
Только бабы кучками жались в сторонке. Бабка Настасья звала их подойти поближе к мужикам и, опираясь на клюшку, сама раза два выходила вперед.
— Пойдемте, бабы… может, и нам какую-нибудь весть привезли… Не шибко я верю сдобным голяшкам…[4]
Да ведь надо послушать… Пойдемте…
Но бабы, смеясь, отмахивались:
— Ну их к лихоманке!..
— Как бы чего не вышло, бабушка Настасья…
— В прошлый раз вон какой приговор сделали…
— Ну их!..
Старшина взобрался на крылечко мельницы последним, обернулся, снял картуз и, опираясь руками на балясину, крикнул с крылечка вниз, в толпу:
— Граждане мужички!..
Толпа замерла.
— Граждане мужички! — зычно продолжал старшина. — Поздравляю вас с праздничком, с падением самодержавия и со свободой!.. Ура!..
Из толпы недружно вырвалось несколько солдатских голосов:
— Ура!.. Ура!..
Большинство мужиков молчало.
Из-под ветрянки загудел голос Панфила-Дегтярника:
— Ты нам про царя расскажи, Илья Андреич…
— Про царя говори, Якуня-Ваня! — вылетел из середины толпы высокий голосок Сени Семиколенного. — Где он, царь-то?
За ним выкрикнул Афоня:
— Про войну сказывай, мать честна!.. Скоро замиренье будет, аль нет?
Старшина переглянулся со старичком горожанином и крикнул:
— Граждане мужички!.. Вот это есть перед вами товарищ Немешаев… Борис Михалыч… Он уполномочен от губернского комитета… Он вам обскажет про царя и про все…
Седовласый человек встал на место старшины — к балясине; снял с головы шляпу, поправил галстучек и, откинув кивком головы длинные и волнистые седые волосы, начал:
— Граждане крестьяне!.. Я уполномоченный губернского Комитета общественной безопасности… и член партии социалистов-революционеров… Я послан в ваши края объявить о совершившемся в столице революционном перевороте… Граждане крестьяне!.. Далеко вы живете от культурных центров… Половодье надолго отрезало вас, можно сказать, от всего мира!.. Вот почему так запаздывает к вам всякая информация. Но лучше поздно, чем никогда!.. От имени губернского Комитета общественной безопасности объявляю вам официально: в конце февраля сего года бывший царь Николай Второй свергнут с престола революционным народом! Нашей страной управляет Временное правительство, назначенное Государственной думой… А на местах организованы Комитеты общественной безопасности… и назначены уполномоченные Временного правительства. Я буду рассказывать вам по порядку, как это произошло…
Уполномоченный рассказывал о затянувшейся войне; о бездарности царя и его чиновников; о поражениях, которые терпела русская армия; о Распутине, об измене, о голоде в рабочих центрах и о том, как все это в конце концов привело к взрыву народного гнева и к падению монархии.
Говорил уполномоченный долго, подробно и цветисто. А большинство мужиков и баб только и поняли из всей его речи, что царя с престола убрали, а вместо царя поставили какое-то временное правление. Не привыкли здесь к таким длинным и мудреным речам. В толпе перекатывался легкий говор, а в задних рядах мужики и парни, разговаривая, переходили с одного места на другое.
Стоявший рядом с мельником дед Степан напряженно всматривался в розовое лицо оратора-старичка; столь же напряженно вслушивался он в его четкий и звонкий голос, стараясь не проронить ни одного слова из его длинной и цветистой речи с множеством непонятных слов; вслушивался и ждал с тайной надеждой, что скажет же наконец уполномоченный об отмене царских законов и о возвращении ему, Степану Ширяеву, всех гражданских прав. Вместе с тем дед Степан слышал в речи городского уполномоченного какие-то знакомые звуки и слова, напоминавшие далекое прошлое…
