Геннадий Пациенко - Кольцевая дорога (сборник)
Как-то под самый вечер в саду замелькал крупный пушистый снег. Вначале не верилось: казалось, падают под ветреным порывом лепестки отцветших деревьев. Но, приглядевшись, можно было понять, что идет снег, и такой плотный и крупный, какой доводилось видеть лишь у себя дома, на Севере.
То косо, то прямо забивал снег холодным пухом траву, садовые заросли, ветви деревьев, кустарники. Крепкий ветер наискосок погнал в залив волны, и море заухало, завздыхало и, казалось, приблизилось к самому дому.
Вечером после прогулки я зажег в комнате свет и приоткрыл балконную дверь, впуская свежий солоноватый воздух. К моему удивлению, из метельной темноты ненастного вечера в комнату мгновенно метнулся трепещущий темный комочек, вроде бы брошенный кем-то нарочно, который, однако же, не упал.
По трепету крыльев и белой подгрудке я узнал ласточку, быть может первую, прилетевшую в эту весну из-за моря. Она заметалась под потолком, как бы изучая жилище, и я был уверен, что она сразу же вылетит в дверь обратно. Однако ласточка опустилась внезапно на карниз со шторой.
В смятении я стоял посреди комнаты, не зная, как держаться при такой необычной и странной гостье. По старому поверью, помнил: залетевшие в дом птицы приносят недоброе…
Между тем ласточка продолжала сидеть на карнизе, сжавшись, притихнув, и я отчетливо снизу видел, как медленно закрывались, словно у засыпающего ребенка, ее усталые веки.
И вопреки примете вдруг захотелось, чтобы ласточка в моей комнате оставалась дольше: человек и птица неожиданно оказались наедине друг с другом. Я приехал на юг за теплом, птица стремилась из далеких краев на родину.
Первый раз в жизни в моей комнате ночевала ласточка: какое счастье или беду сулила?
Я погасил свет и тихонько лег. Близко шумело море. Волны ворошили гальку и бились о набережную, ряд за рядом катились на свет фонарей. Звякали камешками о металлические столбы на пляже, крышу над которыми за зиму растрясли шторма и ветры. Ветер и морской шум убаюкивали, и я уснул.
Ночью снег сменился дождем, часто барабанящим по жестяной кровле. С рассветом дождь полился затяжно, отчего не хотелось вставать и идти на завтрак. В саду под окнами тем не менее радостно пели птицы. Наверное слышала их и ласточка. И тоже не просыпалась, как бы боясь потревожить хозяина.
Я осторожно повернул к ней голову. Ласточка неподвижно сидела на прежнем месте.
На цыпочках я пошел открывать балконную дверь. Ласточка однако не шелохнулась, никак не отреагировала на мои шаги. Как бы, чего доброго, не умерла за ночь, ведь странно, чтобы не слыхала шорохов столь чуткая птица… Но тогда она, должно бы, упала, а не сидела бы под потолком на карнизе.
На смену этой пугающей мысли пришла другая: не отдыхает ли птица после изнурительного полета над морем, не отогревается ли в освещенной и теплой на холодном берегу комнате, чтобы держать путь дальше?
Знать, в неблизких от Крыма краях ждал ее дом, где-нибудь на Смоленщине, в Белоруссии, на Вологодчине — на чердаке деревенского дома в полумраке слепит она гнездо либо обновит старое и проведет в нем мимолетное росное лето.
Ради этой минуты и преодолела она море, обрадовалась родному берегу, впорхнула в первый же дом.
Я тотчас вообразил майский денек, первотравные у деревенских домов лужайки, день выгона в поле стада. И вдруг над просохшей дорогой, трепеща крыльями, щебетнув, мелькнула первая ласточка.
«Прилетела, певунья!» — скажут, любуясь ею, женщины, провожающие в стадо коров. И у каждой хозяйки после суровой долгой зимы затеплится надежда на хорошее лето, на урожай.
И еще подумалось, что в краях, откуда ласточка прилетела, вероятно, жили добрые люди и она привыкла не бояться залетать к ним в дом.
На перекладине послышался легкий шорох.
Втянутая прежде головка неожиданно зашевелилась, и ласточка потянулась, повела поочередно то одним, то другим крылом, затем прошелестела кончиком хвоста по белой стене, проверяя оперенье после долгой дороги над морем. Это было нечто вроде зарядки, вслед за которой ласточка взялась поправлять перья.
После прихорашивания она внимательно оглядела жилище, покрутила головкой, изучающе и удивленно повела бусинками глаз по сторонам.
Не знаю, понравилась ли ей моя комната вблизи моря, только ласточка вдруг сорвалась с карниза и устремилась, вскрикнув, к оконному стеклу в прихожей.
И я услышал, как клювом ударилась она о стекло. Растерянный и смятенный, я рванулся в прихожую. Сердце сжала щемящая тревога, что могло быть глупее и хуже, чем погибнуть в комнате на берегу моря?
Оконные стекла в прихожей выдержали ее удар. Под потолком трепыхал вновь темный комочек. Облетев несколько раз комнату, ласточка вырвалась в балконную дверь наружу, вскрикнула в полете от радости. Она исчезла наподобие пушинки в ясный день лета.
Шли дни, и за всю весну не было у меня большей радости, как радость от ночевавшей по дороге на родину ласточки.
И пока жил я у моря, всегда держал балконную дверь открытой — вдруг да залетит случайно изнемогшая птица?
Стаями и в одиночку пролетали они над приморским поселком, спешили к своим гнездовьям и гнездам, а я ждал, не закрывал стеклянной балконной двери, не гасил света, дрожал под одеялом…
Но ни одна из ласточек ко мне больше не залетела.
За полосой прибрежных деревьев стонуще билось о берег море, пленило и полнило весеннюю ночь звучными всплесками.
Согреваясь, засыпал я незаметно под шумящий прибой и думал часто о ласточках, садящихся на мачты кораблей, перелетая море. А то воображал их на проводах, одной большой стаей, перед тем как покинуть гнезда.
«Прощай, матушка-Русь! К теплу потянусь!» — вспоминалась мне кстати и некстати пословица.
И в прощальной птичьей многоголосице был голос и моей ночной крымской гостьи…
И не однажды думалось: какую же весть приносила ты из-за моря, что сулила мне, первая в весну ласточка?
В ответ с монотонной привычностью шумело вечернее море. Волны белели и бились, листали в ветреной темени вечную книгу, читать которую нам суждено всю жизнь.
Два звука
Я лежал на прогретом у моря песке и, не поднимая головы, прислушивался к звукам. Их было два. Один я хорошо различал и знал, отчего и как он возникает… Второй же казался мне зыбким, щемяще-сладостным малиновым чудом, и я боялся шевельнуться, боялся потревожить его или рассеять. Я явственно слышал звук колокольцев, четко улавливал их бренчание. Они словно бы возникали справа и слева, внезапной дробью тревожили душу. И то тянулась, то замирала, затаивалась на их звук душа, не веря, что в южной осени мглисто рассыпается невидимый чей-то звон. Чей и откуда он? Чья упряжка, какой ездок с колокольцами проносится близ меня по местной дороге?
И как возник в наши дни этот забавный звук, когда и в помине-то нет никаких троек, тарантасов, шарабанов, основательно вытесненных упорным автомобильным наплывом?!
Колокольцы меж тем нет-нет да и отзывались чарующим тихим стоном. Но лишь тогда, когда не глушил, не перекрывал их второй, тугой и более сильный звук, как-то сразу же мною распознанный.
Он был привычен — знакомый звук самолета.
Затаенно лежал я, пытаясь вникнуть и разобраться в двух озвученных, непохожих друг на друга мгновениях.
Звук колокольцев, размышлял я, древен, почти забыт, быть может, оттого и непривычен. Звук же пропеллера известен каждому и, пожалуй, где-то даже обыден. Я ловлю одновременно оба звука, и кажется при этом, будто они соперничают друг с другом.
Первым я ищу вокруг себя тоненький, паутинный голосок колокольчика. Оглядываю внимательно местность. И невдалеке вижу: подросток запускает с футбольного поля маленькую модель самолета. Ее моторчик нарастающе оглашает роскошь осеннего дня, врезается стремглав в октябрьскую голубизну.
Модель, кувыркаясь, делает виражи. И как только иссякает в самодельном моторчике запас бензина, приземляется точно, легко и быстро. Гибкий подросток тотчас бежит к ней. Он берет с земли созданное им творение и радостно несет к месту запуска. Наступают несколько минут благословенной врачующей тишины, в которой вновь возникает знакомое звяканье колокольцев.
Но в кратком затишье я успеваю теперь уловить, что звон доносится не со стороны дороги, как полагал я вначале, а от моря, от самой воды, от чего-то как бы понизу движущегося…
Я удивленно вглядываюсь в светло-желтую песчаную полосу. Видны рыбацкие удилища. На их-то лесах и висят маленькие колокольцы, позванивающие от трогающей приманку рыбы. Малиновым звоном осыпают они осенний берег. Вот оно, древнее чудо, в памяти воскресившее исчезнувший звук. Наивно не догадаться об этом сразу!
А в душе — невысказанное благодарение рыбакам за их колокольцы, что пронесли близ тебя невидимого ездока да припомнили тютчевское: «Впросонок слышу я — и не могу вообразить такое сочетанье, а слышу свист полозьев на снегу и ласточки веселой щебетанье».
