Л. Пантелеев - Том 4. Наша Маша. Литературные портреты
Обедали «Под Розой». Так мы прозвали молочную столовую, над которой живет Роза Григорьевна Виллер. Пять лет назад эта женщина помогла Машке появиться на свет. В столовой Машка самостоятельно, без запинки прочла аншлаг на стене «У нас не курят».
Вообще ее образование достигло уже той стадии, когда она не может пройти мимо печатного слова, чтобы не остановиться и не прочесть это слово. Идет и читает: «Четыре-четыре (то есть „сорок четвертый“) Октябрь», «Слава», «Театр», «Сегодня», «Один год», «Воды», «Булочная», «Сберегательная касса», «Да здравствует»…
. . . . .
На днях самостоятельно прочла вывеску: «Вегетарианская столовая». Спросила, что такое «вегетарианская». Объяснил. Рассказал про Льва Толстого, который не ел мяса. Очень ей это понравилось. Ведь до мысли о том, что нехорошо убивать и есть животных, она дошла своим умом еще года два назад.
А перед праздниками была с мамой на Сытном рынке. Мама что-то покупала, стояла в очереди, оглянулась – Машки рядом нет. Кинулась искать ее. Через пять минут нашла – в мясном ряду. Видит, Машка стоит перед прилавком, что-то горячо говорит, а вокруг толпятся и смеются покупатели и продавцы… Подходит мама ближе и слышит:
– Вы зачем маленьких теленочков убиваете?! Вы знаете, что Лев Толстой даже котлет не ел!..
Какой-то красномордый мясник выскакивает из-за прилавка, хватает телячью голову и с хохотом тычет Машке в лицо:
– На, на, целуйся с ним!..
У Машки уже слезы в голосе.
– Вы нехорошие… Грузины лучше вас. Они мяса не едят. Они только апельсины и хурму продают.
На этом Машкина проповедь была прервана мамой.
Вечером я говорил с Машей на эту тему. А насчет грузин, которые питаются одними фруктами, разочаровывать ее не стал.
. . . . .
Третьего дня потеряла, оставила в автобусе, своего любимца – маленького плюшевого слоненка.
Думали, будут слезы. Нет, хоть бы что. Если бы слоненок на ее глазах упал, скажем в Неву, – это действительно было бы горем и даже трагедией. Если бы его схватил вор (или хотя бы незнакомая девочка), это было бы несчастьем. А сейчас она уверена, что «еще найдется». Мало ли она в жизни теряла – и ведь почти все находилось. Папа найдет!..
. . . . .
Ночью оставил ей две записки: одну, так сказать, общего характера, с просьбой тогда-то и тогда-то разбудить, а вторую, маленькую, вложил в руки Левы, а Леву посадил на стул возле Машкиной постели. На этой записочке написал:
«Маша, не буди маму, дай ей поспать».
Машка утром проснулась, увидела у Левы в руках записку и первое, что сделала, – оглушительным криком разбудила маму:
– Ой, мамочка, мамочка, посмотри, какая прелесть!
Но тут же, бегло прочитав записку, пришла в ужас:
– Ой, что я наделала!
Вскочила, напялила туфли, подбежала к матери.
– Спи, мамсинька! Спи, моя хорошая. Я все сама.
Укутала мать одеялом, стала делать гимнастику, сложила и запихала в ящик постель, вынесла в коридор горшок… Мама лежала, прищурив глаза, и наблюдала.
Машка на цыпочках подходит и говорит:
– Спи, спи… Спишь? Ну, спи. Я потихоньку.
11.11.61.
Гуляли в Дивенском садике. Холодно, неуютно. У Машки ручонки совсем ледяные, нос посинел, но уходить не хочет:
– Еще! Еще!..
Не везет ей с подругами. Не умеет их привечать, не умеет держать себя с ними. Ласкова, предупредительна, нежна даже, но нет у нее никакого жизненного опыта, и это очень мешает ей. Знает она больше многих своих сверстниц и вместе с тем совершенный сосунок даже рядом с девочками младше ее.
Вот вчера пришла в сад девочка Марианна. Ей три года десять месяцев. С Машкой они уже знакомы, месяц назад вместе играли в «телефон», Марианна не по возрасту большая, очень свободно держится, даже развязна. Увидела Машку:
– А-а-а! Давай в телефон играть?
Стали бестолково играть, Марианна не умеет, и Машка тоже не умеет. Она вообще ничему никого не может научить (кроме, может быть, азбуки, счета и прочей книжной премудрости). Всегда охотно поддается власти «коллектива» (любого) и других детей вообще. С совсем маленькими цацкаться не может. А вот если девочка или мальчик моложе ее на год-полтора, глядишь, через полчаса они уже командуют в игре, а Машка хоть и не понимает, а подчиняется им и при этом подчиняется с радостью.
А если девочек несколько и они не знакомы, Машку очень скоро отшивают. В чем же дело? Неинтересно с нею? Или дружбе – и даже простому знакомству – надо окрепнуть?
Вот и вчера. Пришла какая-то четырехлетняя Наташа, приятельница Марианны, грубо оттолкнула Машку и стала играть с Марианной.
Машка подавила вздох, как-то уже привычно отошла в сторону, села в качалку, стала качаться одна.
Когда мы выходили из сада, я сказал:
– Эта Наташа мне не очень нравится. А Марианна славная.
– Кто?
– Марианна.
– Да, она мне очень нравится.
И – никакой досады, раздражения, мстительных чувств.
12.11.61.
Пошли вчера – Маша с мамой и папой – гулять. Собирались дойти до Литейного, до аптеки, до книжных и других магазинов, но было так холодно, дул такой мерзкий пронзительный петербургский ветер, что прогулку отменили. Погуляли с полчаса в парке Ленина и вернулись к очагу…
. . . . .
Пересказывала «Девочку Лизу». Там есть такое место: дядя по просьбе детей выпустил из клетки чижика, и дети кричат «ура».
Машка так пересказала этот эпизод:
– Дети все обрадовались и стали кричать «караул».
Пришлось объяснить, что есть некоторая разница между этими двумя словами.
13.11.61.
Третьего дня сошлись на кухне все члены нашей семьи, мама, Машка и я. Мама собирала пустые бутылки, нашла несколько водочных.
– Надо бы узнать, что с Валей, – сказал я.
И не успел закончить фразу, Машка вскрикивает:
– Только что подумала!
– О чем ты подумала?
– О тете Вале.
– Вот как! Это хорошо, что мы с тобой об одном и том же думаем. А что же ты о ней думала?
– Не скажу.
– Тайна?
– Да, тайна.
– Ну, хорошо, тайна так тайна.
– Ай, ай, – говорит мама. – Не хочешь папе и маме сказать!..
Машка повернулась ко мне.
– Тебе скажу.
– А маме нет?
– На ушко скажу.
– Ну?
Покраснела и – на ухо мне:
– Как Снегурочка растаяла.
Почему она сказала это только мне? Как поэт поэту? Ведь до сих пор она во всех случаях предпочитала маму… Одно могу сказать: это была не игра, не шутка. Образ тети Вали, которая появилась на ее горизонте, радовала ее хотя бы тем, что у нее был Толя, и вдруг неизвестно почему, волей каких-то роковых обстоятельств, исчезла, пропала, растворилась, – этот образ был ей очень дорог, и она боялась разбить его.
А мамочка наша, конечно, очень хорошо почувствовала прелесть этой детской мысли. И Машка не ее боялась. Она боялась гласности.
14.11.61.
Весь день гостил у нас дядя Ваня Халтурин.
Машка поражала его своей «воспитанностью», «светскостью», как он выражался. А он Машку – своими рассказами. Рассказывал о Гайдаре, с которым они много лет дружили.
. . . . .
Раздеваясь перед сном, говорила матери:
– Все-таки, мама, я думаю, что у Снегурочки папа и мама были глупые. Почему они отпустили ее на солнце? Если бы они были умные, они бы держали ее в тени, и она не растаяла бы…
15.11.61.
На днях ласкала меня, обнимала и вдруг говорит:
– Алексейчик ты мой… маленький… бездарненький!..
Мы с мамой, конечно, крепко посмеялись.
А сегодня она спрашивает у мамы:
– Что такое «бездарный»?
. . . . .
Сегодня же спросила:
– Что такое богатый?
Мама сказала:
– Это человек, у которого много денег и который другим не дает.
– А вещей?
– Да, и вещей тоже много.
– Ну, я буду всем давать – и деньги и вещи. – Потом подумала и спросила: – И чужим тоже?
– Да, – ответила мама.
Конечно, мама правильно сказала: богатство и скупость часто соседствуют. Но богатый и скупой все-таки не синонимы. Я прочел Машке державинские строчки о богатстве, «какого Крез не собирал». Не поняла, но «понравилось».
16.11.61.
Вечером вчера гуляли. Дошли до Зоопарка. Там уже темно, ворота и кассы закрыты, но на обратном пути мы с Машкой все-таки видели обезьянок… Да, и видели их, так сказать, в каникулярное, нерабочее время, дома, а не при исполнении служебных обязанностей… Верхние окошки обезьянника выходят в сторону парка. Если стать подальше от забора, можно увидеть мартышек и других четвероруких. Там очень светло, горят лампы дневного света, и видно, как обезьянки сидят, бегают, ходят, раскачиваются на трапециях, дремлют и укачивают обезьянышей. Я поднимал Машку над забором, и она смотрела.
