Николай Бондаренко - Будни и праздники
— Дед Тишка, а за что вас медалями наградили?
— За честную службу, — отрешившись от задумчивости, ответил дед.
— А у вас «За отвагу»! Значит, подвиг совершили?
— Ничего такого не совершал, — возразил дед Тишка. — Дак што такое — подвиг? Я считаю, это когда человек весь выкладывается, но делает непосильное для тех, которые не могут себя превозмочь. Скажем, несут люди нужный груз, вконец выдохлись, руки-ноги отказывают — и все, амба. А какие-то один или два, хотя глаза на лоб, кровь из ноздрей — волокут! Потому што — надо. Вот это есть подвиг… Так и на войне. Только задачи боевые, конешно. А мне вот случая для подвига не представилось. Просто делал, што солдату положено. С добросовестностью… Оно и правильно: разве возможно, штобы у всего народа на груди — золотые звезды?
— Вы где воевали? — огорченный из-за дедова невезения, спросил Васек.
— Подожди, я насчет геройства доскажу… К примеру учитель загадывает вам задачку: из пункта бэ в пункт вэ идет поезд, встречь ему — машина. Треба узнать — где пересекутся их путя. Задача непростая, спору нет Но тому, кто помучится-помучится с нею, да бросит — в герои не вылезть. Зато ежели усидит и превозмогет — это, по вашему возрасту, будет подвиг… А воевал я во многих местах — с Ленинграда и до Праги…
Заслушавшиеся мальчишки не обращали внимания на угасающий костерок — сухие деревяшки прогорали быстро. Но не успел смолкнувший дед Тишка потянуться за дощечками, как сразу несколько торопливых рук начали подбрасывать их в ослабевшее пламя. Через мгновение весело-злые огненные языки заметались, вылизывая темноту…
— Вот на Ленинградском фронте, когда немецкую блокаду уже разорвали, вышли мы в сторону Карелии, — оживился дед Тишка, его глаза заблестели еще ярче. — Наш полк принял бой не доходя реки Сестры — интересное такое у нее прозвание. В одной со мной роте был парнишечка узбек — черноватый, маленький да худой, к тому же голова большая — не по росту. Так его Головастиком и дразнили, а подлинное имя не помню… Так вот. Перед самой речкой Сестрой фрицы закопались, установили проволочные заграждения. Перед нашим наступлением большую часть саперы успели порезать, а на пути роты, в которой был я — вот они, ржавые колючки! Покидали мы гранаты, штобы подорвать — толку мало.. Бой гремит уже вовсю… Слышим: «Ура-а-а! За Родину!» — справа и слева пошли в атаку. Отстать в такой момент никак нельзя! А ходу нет… Вдруг выскакивает Головастик, ложится на колючую проволоку и машет рукой: лезьте, дескать, братишки, по мне! Конешно, спервоначалу все растерялись — это же по живому человеку надо… а потом кто-то первый, за ним и остальные, через его тело, вроде по мостику — вперед! Да-а… Дело было в июне: тепло. Шинели на исходной позиции оставили, штобы биться легше. Лежит Головастик в одной гимнастерке на стальных шипах, вонзаются они в живое тело, а мы, хочешь не хочешь, кувыркаемся по нему — вдавливаем в своего товарища вострые железяки… Эх-ма!
Дед Тишка умолк, прикрыл рукою глаза.
— А… дальше?! — через некоторое время заторопили его.
Лицо деда прояснилось, он даже чуть улыбнулся.
— Дале, дорогие мои сынки, получилось так, што я как бы к чужой славе примазался!.. Погнали мы фрица, а меня по правой ноге будто поленом ка-ак ахнет! Упал. Смотрю — из ноги кровь: стало быть, ранило. Хочу встать — не получается, нога вроде ватная. Сколь времени в таком виде провел — не ведаю. Но вроде недолго — подоспел санинструктор: весь в земле, облик черный, как у негры, даже сумка с красным крестом и та грязью затерта. «Живой?» — спрашивает. Вроде да. «Идти могешь?» Попробую, ежели надо. А от боли двинуться страшно. Перевязал меня по-быстрому, повыше раны жгут затянул — штобы кровь остановить. Хотел мою трехлинейку на себя нацепить, но я не позволил: личное оружие всегда держи при себе! Да и передвигаться с винтовкой легше — одной рукой упираюсь как на костыль, другой — на его плечо. И запрыгали в тыльную сторону…
Дед Тишка извлек пачку «Примы», вытряхнул из нее сигарету, прижег горящей щепочкой из костра.
— …Добрались таким манером до разворошенной колючей проволоки и вижу — Головастик! Только уже не на колючках он лежит, а окровенелый и недвижный на земле — головой в сторону отступивших фрицев. От проволоки за ним — красные следы: видать, пропустив всех товарищей, сполз Головастик с шипов и кинулся следом за нами. Тут его, стало быть, осколками мины и побило… Проверили — дышит! Правда, чуть слыхать, но признаки есть. Говорю санинструктору: вот кого в первую очередь вызволять надо. Давай, земляк, душевно прошу! А он вызверился: «Тронулся, што ли? Он же нетранспортабельный! Скоро сюда санитары придут, с носилками… С тобой еле управляюсь, а двоих эвакуировать — у меня возможностев нет!» Оно и правда: хрипит будто загнанный конь. Однако — как можно? Товарища в таком виде бросать? Вдруг его жизнь эти минуты решают?.. Не-ет, говорю, лучше от меня откажись, а его оставить нельзя! Бери парнишку, а я как-нибудь сам. Задумался санинструктор. Но поглядел я на него и кумекаю: он один Головастика не осилит, потому — выдохся до предела. Вношу предложение: давай, землячок, вместе попробуем! Скосился он на меня, вроде чумного, плюнул и… впряглись мы в Головастика с двух боков. Двинулись. Хорошо, невелик телом, весу — чепуховина. Все равно тяжко: боль в ноге такая, сейчас скажу вам, сынки, аж небо над головой крутится и судорога за душу хватает! Да што там, и санинструктору не легше: умаялся с нашим братом… В какой-то момент остановился, шатается, пот с носа ручьем, взор сумашедчий. «Все, не могу! — бормочет. — Кранты мне пришли…» И садится. Ну, опустили мы Головастика, упали сами. Неужто, думаю, сломился парень? Не должно такого быть! Между тем бой издалека еще шумит. Смотрю на Головастика — совсем побелел: кровь-то выходит, не переставая. Испугался я, прошу санинструктора: родной, кончай ночевать — так мы раненого нашего совсем уморим! Молчит парень, глаза закрытые, по лицу — мокрая грязь. Тогда, каюсь, я его оскорбил: братья, кричу, сейчас жизни отдают, а мы до тыла не в силах доползти. Да знаешь, охламон, какое дело совершил этот, который перед тобой помирает? Он десятки людей спас! Задержись рота перед той паскудной проволокой еще маленько — всех бы накрыли минометы! Не говоря о том, што атаку поддержали. А ты потом исходишь!.. Думал, не слышит меня санинструктор. Но вздохнул он с всхлипыванием, начал вставать. Как я поднялся — не ведаю: жгут ногу чуть пополам не разрезает, одеревенела она совсем, идти не хочет, перед глазами — черные круги… Потом мы еще разов пять или шесть присаживались. Но все же пришли… И вот ведь чудеса! До машины, штобы в медсанбат отправляться, несколько метров осталось, а я хоть убей — не могу шага сделать! Лежу колодой. Ежели што по силам — только дышать… А ведь Головастика, тужился правда, но тащить помогал? Вместе с ним и прибыл в медсанбат…
— Чо такое — мед… самбат? — нарушил полную тишину взволнованный голосишко.
— Не самбат, а санбат, — поправил дед Тишка. — У кажной дивизии были такие госпиталя, орудовали рядом с передовой — медицинские санитарные батальоны… Ну, Головастика сразу в тыловой госпиталь отправили, потому што дюже тяжелый. Я остался… Дак чего хотел сказать: вижу, санбатовский персонал таращится на меня, как на чудо. Сам начальник вместе со своим замполитом тоже пришли, выпытывают: какие были у меня соображения, штобы подвиг совершить? Да при чем тут подвиг, мать честная?! Чую, без санинструктора не обошлось — его байки! А это мне — нож вострый. Озлился. Такое, говорю, соображение, штобы смело держаться за санинструктора когда он нас двоих волок… Рассерчали на меня офицеры, отступились. Потом жалко их стало — ни за что обидел… Дак ведь действительно, ничего выдающегося не было! Боль, конешно, пришлось превозмочь, но ранение-то вышло простое — пуля прошла скрозь мякоть, кость не задела, разве порвала што-то. Да-а… Головастика же на фронте так и прозвали — «человек-мост». Героя получил. Я бы ему сразу две Звезды дал!.. И меня, благодаря ему, чуть было к геройству не пристегнули. Сбоку припека!
Бросив в огонь докуренную до ногтей сигарету, дед Тишка рассмеялся, даже помотал головой, искренне удивляясь подобной несуразности. Но смеха его никто не поддержал — это, пожалуй, был единственный случай, когда ребята не согласились с мнением деда.
— А вы… сколько фашистов убили? — задал кто-то наболевший вопрос.
— Откуда я знаю? — пожал плечами дед Тишка — его доброе лицо неузнаваемо переменилось, как бы окаменело. — Когда грудь в грудь бьешься, видать — кто жив остался, а кто нет. Дак ведь стрельбы поболе было. Поди узнай — попал ты или не попал? Не-ет, сынки, сколь убил — не ведаю. Одно скажу — старался. Потому што миловать лютого врага — гиблое дело!
…Укрепилась рассыпчато-морозная, белобровая сибирская зима. К этому времени, благодаря прямо-таки детской доверчивости и душевной готовности помочь каждому, которое излучало все его бородатое существо, а также ненавязчивой общительности, деда Тишку признали все. Притом оказалось, что он — мастер широкого профиля: починить ли электронагревательный прибор, подправить осевшую ступеньку в доме, где не было мужских рук, вывести с одежды несмываемое пятно или, несмотря на возраст, приладить на крыше телевизионную антенну — дед умел все. Были замечены и его недостатки. Хотя выпивал дед редко, зато, перебрав, в наступившей темноте выходил за ворота интерната и, напружинившись, командовал в ночь:
