Александр Лебеденко - Лицом к лицу
Командир сохранял в своем кабинете спокойствие барина, который не хочет, чтобы гости знали, что делается на кухне и в прихожей.
Дмитрий Александрович был представлен комиссару. Он ожидал расспросов, исповеди. Готовил объяснительные фразы. Но встреча произошла на ходу. Сказав какие- то незначащие слова, комиссар Малеев помчался в Совет.
Сверчков пытался было получить какое-нибудь задание от командира батареи, хотя бы связь с артиллерийскими складами, наконец, надзор за ремонтом помещений, но адъютант и батарейный уверили его, что скоро прибудут люди и работы будет гора, а пока делать решительно нечего, и пусть Сверчков не заботится ни о чем.
Комбатр Александр Александрович Шавельский был мягкодушный человек с лицом юноши, хотя и в капитанском чине, обладатель нежного тенора и молодой, по слухам капризной, жены. Он сразу же пригласил Сверчкова к себе. Комната была на Кирочной, одна за все, но когда-то явно служила гостиной большой квартиры. Зеркала и лонгшезы столкнулись теперь с обеденным столом и проволочной вешалкой у двери, с венскими стульями, у которых отлетали сиденья, а за ширмой сердито копошилась застигнутая врасплох жена. Шавельский стал перед зеркалом в оперную позу и, еще не сняв шинели, полным голосом запел сладкий романс о ночи, травах и облаках. Он так любовался собой, что забыл предложить Сверчкову сесть. Шавельский пел долго, за ширмами шумели все раздражительней, и Дмитрий Александрович чувствовал себя глупо.
Одевшись, жена немедленно прекратила пение мужа, и они стали вслух обсуждать, что делать и как принимать гостя.
Сверчков догадался заявить, что сейчас он никак не может задерживаться, что зашел, так сказать, с первым визитом, и стал откланиваться.
Упоминание о «первом визите» оказало магическое действие. Супруги вдруг светски подтянулись и согласно проводили гостя даже на лестницу.
Сверчков прыгал через пять ступеней и громко, издевательски хохотал не то над хозяевами, не то над собою. Так и не пообедав, он отправился на Екатерингофский к Валентине.
У Валентины была квадратная комната, чистая и пустая. Кровать была ее центром и почти единственной мебелью. Зато вся она была в белом и взбитая, пушистая, как замоскворецкая невеста. На стене к потолку лестничкой шли фотографии каких-то молодых людей с напряженными лицами, тугими воротничками и деревянными галстуками. Валентина сидела у Сверчкова на коленях, угощала его белыми семечками. Потом заперла двери и сняла туфли…
На крыльце дома, в потерявшем обивку кресле, сидел ее отец. Он был строг и неподвижен, как старообрядческий начетчик. После революции исчез домовладелец, он потерял службу, и, в довершение всего, у него отнялись ноги. Но каждый день он требовал, чтобы его выносили на крыльцо. Он зорко следил за воротами, за домом. Он покрикивал на жильцов и прохожих, грязнивших тротуар и подворотню, но равнодушно смотрел на излюбленную исстари ворами и проститутками улицу, как смотрит усталый пастух в зеленое поле, где живут только кузнечики и порхают белые капустницы.
Дочь, не говоря ни слова, положила ему в карман ключ, и Сверчков отправился с девушкой в Юсупов сад на гулянье.
В одном из складов Виленских казарм Сверчков получил сухой паек. Но ни пшено, ни сухие овощи, ни чечевицу нельзя было есть, не приготовив, а перед этой задачей Сверчков был безоружен, как младенец. К Маше теперь не было приступа, Валентина тоже была бесполезна, и Сверчков вспомнил о Катьке. Кстати, можно будет узнать подробнее об Ульрихе.
Катька долго вытирала руки передником и смотрела на Сверчкова как на выходца с того света.
— Что вы так смотрите, Катерина Михайловна?
— Разве вас большевики не… — она не кончила.
— Н-нет… как видите — жив, здоров. Служу в Красной Армии.
— Красноармейцем?
— Командиром.
Катька поила Дмитрия Александровича кофе. Подумав, она даже поставила на стол масло и свежий ржаной хлеб. Об Ульрихе Катька говорила, несмотря на природную болтливость, с неохотой. Видимо, его отъезд обидел Катьку.
— Куда уехал, не сказал… А только, я думаю, или в Самару, или в Гдов.
«Значит, или у Колчака, или у Юденича», — решил про себя Сверчков.
Как заговорить с Катькой об обедах, Сверчков положительно не знал, но Катька сама разрешила вопрос.
— Паек у вас большой? — поинтересовалась она.
Сверчков сделал полный отчет по записке.
— Можно кормиться, — решила Катька. — Если еще прикупать на жалованье…
— Можно-то можно, а только что ж, сырую чечевицу есть не будешь.
— Сварить надо. Постного масла немножко. А то и на воде. Сόли ложку…
— Ну, какой я повар, — безнадежно махнул рукой Сверчков.
— А Маша?
— Маша какая-то странная стала…
— Ваша Маша — это… — Катька сделала многозначительную гримасу. — Знаю я вашу Машу.
— Она ничего…
— Ничего? Про всех на лестницах язык чешет, а сама полквартиры брату в деревню спустила.
— Как? — изумился Сверчков. — По-моему, все на месте.
— Сундуки на месте, а в сундуках кто проверял? А на других треплет. Кто в квартире побывал — значит, уже что-нибудь взял. Очень кому-нибудь нужно…
Сверчков понял, что речь идет о пальто профессора. «На этом надо сыграть», — подумал он.
— Да… Она иногда поругивает соседей.
— Обо мне что-нибудь говорила? — догадалась Катька.
— Да нет… так…
— Сволочь ваша Машка. Вот я ее на чистую воду выведу. Поймаю на лестнице, оттреплю за косы. Пальто это… цена ему — грош. Ульрих просил принести. Сказал, зеленое. А я знаю, где какое пальто?
— Он увез его?
— Висит там на вешалке… А только, если она так треплется, так я и не отдам. Она к вашему пайку еще не пристраивалась? Теперь все с красноармейцами жить рады. Хотите, я вас кормить буду? Сыты будете, еще чай и сахар отдавать буду. А из муки пироги можно печь, с легким, с капустой… Прямо объесться можно…
Договор был заключен, и паек перекочевал к Катьке.
Уносил его Сверчков так, чтобы Маша не видела. Тайна, однако, сохранялась не дольше трех дней, и узнал об этом Сверчков неожиданно и очень просто. Однажды он вернулся от Катьки во втором часу ночи, но дверь профессорской квартиры так и не открылась ни на какие стуки. Сверчков стоял на лестнице, кричал со двора в окно и наконец опять постучался в Катькину квартиру. Катька, не сразу, тревожным голосом спросила:
— Кто?
— Это я, Катерина Михайловна. Не могу достучаться к себе. Прямо не знаю, что делать… Может быть, разрешите пересидеть у вас до рассвета? Я в кресле…
Катька опять долго молчала.
Сверчков хотел было уйти, как вдруг раздался Катькин шепот:
— А вас никто не видел?
— Ни одна душа.
Дверь открылась, и Сверчков на цыпочках вошел в кухню.
— Господи, как вы меня напугали! — говорила Катька, зажигая лампу. — Посмотрите, сердце до сих пор стучит.
Она приложила руку Сверчкова к высокой и мягкой груди. Сердце действительно стучало.
— Я все продукты успела сунуть в дрова. Теперь надо вынимать.
Кульки, ящички, свертки пошли обратно из ловко сложенной поленницы в кухонный шкаф.
— Там мыши поедят…
Сверчкову стало неудобно.
— Простите меня, Катерина Михайловна, но эта дура…
— Да уж. Она как раз и донести может. Ну, пусть попробует — глаза выцарапаю…
Катька была в бумазейном халате. Сорочка с кружевами.
В соседней маленькой комнате горела зеленая лампада.
— Ложитесь, — показала Катька на приготовленную постель. — Я смотреть не буду. Я только помолюсь. Я всегда на ночь. Это уж вы только не смейтесь…
Сверчков не стал ни спорить, ни возражать. Давно ли была тюрьма, и вот уже третья женщина… А он все одинок и бесприютен.
Катька молилась долго и совершенно молча. Сверчков лежал не шевелясь.
Катька подошла и, снимая халат, спросила:
— Погасить лампаду?
— Как хочешь. Я люблю тихий свет.
— И я тоже.
Часть третья
ВОЕНКОМЫ И СПЕЦИАЛИСТЫ
Глава I
«ДРУЗЬЯ»
В оживленном и красочном городе Бейцзине, что по-русски пишется Пекин и означает «Северная столица», в самом центре, между шумным Тяньцзинским вокзалом и дворцами и парками богдыханов, еще не так давно гнездился серым, чужеродным телом дипломатический квартал.
Сер он был только снаружи. Низкие толстые стены крепкого привозного гранита боевыми амбразурами глядели на под каток выровненные площади, лишенные каких-либо насаждений и построек, могущих препятствовать ружейному или пулеметному обстрелу.
За стенами прятался роскошный, почти сказочный город дворцов и буйно разросшихся парков, пронизанных пряным ароматом цветов и неумолкаемым стрекотом цикад. Город подтянутых, уверенных в себе дипломатов, томных и чопорных посольских дам, несуетливых колониальных чиновников, рабски услужливых боев. Город, охраняемый отрядами иностранных войск, недоступный простому китайцу — жителю этой столицы.
