Олег Кириллов - ВСЕ НА ЗЕМЛЕ
Жанна сидела с каменным лицом. А она красива… Особенно профиль. И ухожена. Будто специально холила свое тело. Говорят, она у массажистки просаживает половину зарплаты. Что ж, каждому свое. И может быть, хорошо, что она так прямо ему все сказала. Легче будет потом.
Он притормозил у первой автобусной остановки. Она сошла медленно, думая о чем-то. Перед тем как закрыть дверцу, спросила:
— Слушай, мы обо всем договорились?.. Перерешать не будем. Но все-таки: ты всерьез думал о том, что женишься на мне, если я уйду от Михайлова?
— Какое это имеет сейчас значение?
— Да, конечно… — задумчиво сказала она и глянула ему в глаза. — И все же кому-то будет очень трудно с тобой, Володя… Очень.
Она пошла к остановке, а он сидел, откинувшись на спинку сиденья, и глядел ей вслед.
6
Ох, и дорого обошелся тот денек Эдьке. Еще несколько ночей снились ему всяческие ужасы. То надвигалось на него. бурлящее коричневой жижей болото, то вдруг обрушивался небосвод с громом и молнией. То вездеход проваливался в какую-то темную душную яму, и как он ни крутил руль и ни нажимал педали, дышать становилось труднее и труднее.
Хорошо, что задержался Котенок, а то было бы неудобно перед ним. Появился он на шестой день после отъезда с тринадцатью бочками солярки и бензина, с провиантом кой-каким. Дорога, видно, досталась ему непросто, потому что после нее он отсыпался целый день, перед вечером выскочив в одних трусах к навесу тети Нади, торопливо перехватил что-то и снова вернулся в палатку. Только на следующее утро заявился к Коленькову, чтобы поругаться и пообещать «при свидетелях», что в следующий раз один в такую дорогу не поедет. Потом подался к навесу из брезента, где стояла техника, в «гараж», как он говорил, и с деловым видом обошел вездеход, разглядывая свежие царапины на его выкрашенных зеленой краской боках. Эдька держался от него подальше, потому что, несмотря на то что машина была чисто вымыта и даже мотор отдраен соляркой, вид ее был довольно плачевный и можно было представить, как прореагирует на это Котенок.
Попался под руки механику Любимов, и Котенок, ухватив его за пуговицу куртки, долго держал около себя, отводя душу в сетованиях на тему о вырождении честного шоферского племени и о приходе за руль сачков-профессионалов, которым чихать на все, кроме собственной персоны.
К вечеру Котенок уже отошел и довольно мирно рассказывал о своем рейсе. Досталось ему порядочно. Две ночи пришлось спать в кабине трактора, но это уже в привычку.
Любимов с Катюшей вернулся из тайги перед самым ливнем, и они не пострадали, зато: теть Лида с Турчаком хватили лиха полной мерой. Промокли насквозь, а Турчак руку распорол об острый сук. Перевязала его теть Лида косынкой своей. Еле добрели. Сразу по приходу обнаружилась у нее простуда, и Эдька помогал тете Наде готовить и ставить ей горчичники. Поэтому теть Лида не уехала вместе с Коленьковым и Любимовым, когда прилетел вертолет. Привез он инструменты, которые заказывал начальник партии, продукты, в том числе сгущенку. Эдька так и завертелся около тети Нади, но все напрасно, потому что отложили ее, эту самую сгущенку, в «энзэ».
Да, улетели в экспедицию для трудного разговора Коленьков и Любимов. А в лагере все было как прежде. Теть Лида уехала с Котенком к тому месту, где был Эдька с Коленьковым. Уехала, несмотря на то что еще не выздоровела. Катюша, предполагая, что теперь надо ждать важное начальство, целыми днями возилась у себя в палатке, приводя в порядок документацию. Турчак, обмотав руку толстым слоем бинта, носил ее перед собой как маленького ребенка и умудрялся рубить дрова одной правой.
Теперь, по прошествии нескольких дней, Эдька уже не думал об отъезде. Наоборот, с каждым днем все больше и больше крепла его уверенность в том, что он приобщился к условиям жизни этих людей и показал себя ничуть не хуже, чем они. Он ни слова не сказал никому о том, как тяжела была дорога, и только за завтраком, на следующий день после возвращения, то и дело поглядывал на Коленькова, ожидая, что тот вот-вот начнет рассказ о его геройском поведении, но начальник молчал, тяжело перемалывая зубами жесткое мясо. И никто больше не спрашивал Эдьку о том, что он пережил за эти самые трудные в его жизни часы, и он начал понимать, что здесь пет смысла ждать ни восхищений, ни восторгов, что здесь просто работа и тот, кто се выполняет хуже других, должен уйти. А если ты сидишь за общим столом, значит, ты такой же, как и все.
Эта мысль не только успокоила его, но и придала какую-то весомость его поступкам и словам. Даже на походке отразилась. Он стал подражать Любимову, потому что у Коленькова была походка какая-то дерганая, некрасивая, зато Любимов ходил чуть вразвалку, но споро, твердо ступая. Турчак даже похвалил Эдьку:
— Ты учись-учись у деда… У него много чего узнаешь.
Странный он был человек, Турчак. Когда его спрашивали, откуда он родом, отвечал шуткой:
— Родился на Украине, жил в Крыму, помру в Сибири.
Он уже двадцать лет бродил с партиями по тайге, выполняя трудоемкую работу при изыскателях. Он умел все, и когда Коленькову надо было сделать абсолютно невозможную вещь, вроде того, что достать пару лишних комплектов запчастей для техники или получить спецодежду со склада, когда у имеющейся не вышел срок, он звал к себе Турчака!
— Собирайся Савва…
И тот покорно собирался, долго перечитывая доверенности, отношения, которые ему писал Коленьков, вздыхал тяжко: «Ох-хо-хо… Опять в бедлам…» Уже потом Эдька, немало удивлявшийся первое время колоссальной пробивной силе тихого Турчака, узнал подробности редкого Саввиного дара. Тот никогда не пьянел и мог принять, как утверждал Котенок, сколько угодно спиртного. Вот это-то его качество и эксплуатировал Коленьков. Он выдавал Савве деньги и посылал его с первым же вертолетом в Ильинку, где были склады экспедиции. Савва устраивался в доме для приезжих, а то и к куму своему, работавшему шофером при складах, а вечером, в новом пиджаке и хромовых сапогах, появлялся в чайной, которую местные жители мягко звали бедламом. За два дня Савва утрясал все дела со снабженцами, получал все подписи и отправлял собственноручно груз в адрес партии. Затем являлся сам, торжественно вручая Коленькову счета из чайной. Они были любопытным документом, и на чтение их собирались все свободные от работы. Коленьков зачитывал их содержание под одобрительный, а иной раз и восхищенный шумок за спиной:
— Водка «Московская» — девять бутылок… Савва, сколько же вас человек было? Четверо? А сколько на себя взял?
— Да что я помню? Вроде две…
Котенок стонал от восторга.
— И остальные, выходит, по две?
— Не… Это Федюнин старался… Может, и боле меня.
— Он меня по миру пустит, твой Федюнин… Не имей с ним никаких дел. Насос, а не человек.
— Никак не можна… Большой человек. Экспедитор. Боле никого нет, кто с моторами может решить. Даже сам Рукавицын слабее… Тот своему заместителю все доверяет. А Федюнин — голова…
Вот таким был Савва Турчак. Зимой, когда кончался полевой сезон, он подряжался работать в Ильинке в мастерских. Кузнец был первостатейный. А уж к февралю начинал донимать Любимова:
— Василь Прокопич, пора б собираться., Надоело тут. В лес хочется… На воздух свежий.
Его переманивали все начальники партий, но он признавал только коленьковскую. Когда его спрашивали, почему он так привязан к одной и той же партии, он смеялся:
— Так Виктор Андреевич тайгу любит… Все зимой по домам, а он так же, как и я, в Ильинке. Одна у нас судьбина.
А тот, кто знал его поближе, вопросов не задавал. Не любовь к Коленькову определяла привязанность Турчака. Он преклонялся перед Любимовым. Они даже зимовали в одной и той же комнате общежития. Турчак и сапоги таежные ремонтировал для Любимова, не доверяя эту работу сапожникам:
— Это не дело… мужики… Я уж коли сделаю, так навечно. А Василь Прокопичу особо… Таких бы людей поболе.
Вечерами их видели вместе в клубе на киносеансе. Потом они прогуливались по тротуару около общежития и говорили о чем-то. При посторонних замолкали. Вежливый Любимов Савву называл только на «вы», хотя и был старше его. В общежитской кухне Савва варил борщи для себя и для Любимова и очень гордился этим обстоятельством:
— У меня стряпню сам Василь Прокопич хвалит, а ты мне говоришь, — часто упрекал он тетю Надю, которая старалась не подпускать его к своей печке.
За глаза он называл Любимова чуть фамильярно: дед. Однако, когда кому-либо приходило в голову сказать при Турчаке, что постарел, сдал за последнее время таежный орел, как иногда называли Любимова, Савва безоглядно бросался в атаку на обидчика:
— Да что вы понимаете? Это ты сдал… Во какое брюхо запустил. А ты глянь на Василь Прокопича… Хоть под венец веди… А в тайге выйди с ним на тропку. В момент позади будешь… Тоже мне!
