Иван Свистунов - Жить и помнить
— Кто был тогда в буфете? Ваши старики, Элеонора, Ванда, вы, я… Вот и все!
— А официант?
— Веслав?! Туп как бревно. К тому же глухарь. Исключено!
Исключено… А сам опустился на стул тяжело, устало. Вот когда сказываются годы, склероз, повышенное кровяное давление, грудная жаба. Ничтожный повод — дурацкие страхи Юзека, а у него уже тупая боль в затылке и такое ощущение, что вот сейчас, сию минуту, лопнет какой-нибудь сосуд в мозгу и горячая кровавая волна собьет с ног, зальет глаза, зажмет в тиски сердце: апоплексический удар!
Конечно, Веслав бревно, и только трусливый Юзек мог высказать такое предположение. Но все же в душе заскребли сомнения. Ему самому не нравится новый официант. Глядит, будто глотком подавился. Рожа каменная. Проговорил в раздумье:
— Черт его знает. Завтра выгоню вон. Спасал отечество, пусть отечество его и кормит.
То, что такой иезуитски-дотошный человек, как Пшебыльский, разделил его подозрения, доконало Юзека. От волнения он не мог даже стоять на одном месте и заметался по комнате.
— Что же делать? Что?
Пшебыльский со злобой смотрел на гостя. Казалось, еще немного — и у Юзека начнется форменная истерика с закатыванием глаз, выдергиванием волос и пусканием слюны.
— Перестаньте психовать. Выход один — скорей кончать с шахтой.
— Но здесь Станислав! — взвизгнул Юзек, как щенок, которому наступили на лапу.
— Станислав! Станислав! Тем более нельзя медлить. Надо действовать быстро и решительно. Вам не хватает смелости.
Юзек огрызнулся:
— Вы же сами говорили, что надо быть и лисой и львом!
Пшебыльский скривил губы:
— Но я не говорил, что надо быть ослом.
Юзек подскочил к Пшебыльскому:
— Как понимать?
— В прямом смысле.
По синевато-бледному лицу Юзека поползли багровые пятна:
— Я не позволю себя оскорблять!
— Опять истерика. Пейте валерьянку.
— Замолчите! — Высокие ноты вот-вот перейдут в плач.
Пшебыльский почувствовал, что струна слишком натянута.
— Успокойтесь. Вы стали раздражительным.
— Вы меня сделали таким.
— Вам нужно переменить климат. Уехать куда-нибудь.
— Но когда же, когда? И так я живу, как на мине. Когда дома Станислав…
Нижняя челюсть Пшебыльского отвисла, как у покойника:
— Чем занимается гордость вашей семьи?
— Что он может делать! В свою веру обращает Яна. Фарширует политграмотой.
Пшебыльский усмехнулся:
— Трогательная картинка. Из романа Генриха Сенкевича.
Но Пшебыльскому совсем не было весело.. Много у него врагов, но Станислав Дембовский — враг номер один. Антифашист. Боец Войска Польского. Конечно, русский агент. Вот кого с наслаждением собственноручно повесил бы он на первом телеграфном столбе. Выругался зло, нецензурно.
— Выбирайте выражения, — неизвестно почему оскорбился Юзек. — Он мой брат.
— Эх, Юзек, Юзек! В старые времена были братья, сестры, отцы, дети. Теперь в мире есть только враги и друзья. Станислав наш смертельный враг. Вы думаете, у него дрогнет рука, если он узнает, что вы с нами?
Юзек уныло согласился:
— Я сам так думаю. Что же делать?
— Как можно скорей устраивайтесь на шахту… Во что бы то ни стало!
— Я стараюсь… но…
От злости и без того бескровные губы Пшебыльского стали совсем синими.
— Никаких «но»! Шахту надо остановить в ближайшие дни. Уголь — хлеб промышленности, как говорят русские. Надо отнять хлеб у народной республики. Голодом надо ее душить. Голодом! Вы слышали, что произошло на шахте?
— Там работали советские шахтеры и добыли…
Яйцевидная на тонкой шее голова Пшебыльского затряслась от раздражения.
— Работали! Добыли! Вы круглый осел! Разве дело в том, что русские шахтеры добыли лишние сто или двести тонн угля? Они заразили наших рабочих. Понимаете: за-ра-зи-ли! Есть такая бацилла: соцсоревнование.
Юзек уныло смотрел в окно на глухую кирпичную стену, по которой рыжими лишаями расползлась сырость. С какой радостью выскочил бы он сейчас в окно и бежал, бежал. Куда глаза глядят! В Карпаты! В Беловежскую пущу! Еще лучше за границу, чтобы только не видеть Пшебыльского, его лысого черепа, не слышать скрипучий голос, не чувствовать в сердце поселившейся там крысы — страха. Но куда убежишь? А началось все в лагере с лишней миски баланды — будь она проклята! Воистину за чечевичную похлебку!
Пшебыльский покосился на Юзека:
— У вас скверная привычка смотреть в сторону, когда с вами говорят. Вы плохо воспитаны. Я чувствую, что поглупел с тех пор, как связался с вами.
— Я слушаю вас.
— Мне надоело, что вы только слушаете.
— Я делаю…
Нервы, оказывается, были и у Пшебыльского. Проговорил сипло, как астматик:
— Да поймите своей бараньей башкой: нужно спешить. Как дела с Яном?
— Брат оказался упорным…
— Расколется. С такой анкетной он от нас не уйдет.
— Все охает и ахает по поводу советских добродетелей, которые ему живописуют родственники.
Пшебыльский на мгновение представил себе всю семью Дембовских. Прескверное родство у Юзека. Старик совсем спятил с ума, а о Станиславе и говорить нечего. Да и Ванде пальца в рот не клади. Жестоковыйный народ. Остается только Ян. Ну что ж, он сам за него возьмется.
— Адрес портного Яну дали?
— Дал. Завтра придет. На Вокзальную.
— Отлично! Я сошью ему смирительную рубашку. Что вы еще сделали?
Юзек усмехнулся:
— Я помахал перед носом брата красной тряпкой. Теперь он свиреп, как бык.
— Ясней!
— Намекнул, что его невеста была любовницей русского офицера и прижила с ним сынка. Приданое.
Губы-пиявки Пшебыльского расползлись, обнажив обломки гнилых зубов.
— Сильно закручено. Вы умеете находить больные места. — Добавил как бы между прочим: — Если не ошибаюсь, вы тоже пытались ухаживать за Элеонорой. Даже собирались жениться.
— И не думал!
— Правильно. Лучше быть холостяком. Жена бывает мила только два дня в жизни.
— Какие два дня?
— Первый день, когда в дом вводят, и второй, когда из дома выносят, — хихикнул Пшебыльский. — Но вам это не грозило. Ухаживали вы за Элеонорой, насколько я осведомлен, безрезультатно.
— Если бы я ухаживал за ней, то лоб моего братца украшали бы ветвистые рога. Я предпочитаю падать с хорошего коня!
— Сомневаюсь. Элеонора приличная девушка.
— Что вы хотите сказать?
Но Пшебыльский не был расположен к пустопорожней болтовне.
— Ну, хватит! Садитесь и запоминайте.
2. Любовь
Как-то невзначай, из пустого женского любопытства, Элеонора спросила Петра Очерета:
— Как поживает ваш лирический капитан Андрюша?
— Спасибо, жив-здоров! Скоро генералом будэ! — равнодушно ответил Очерет и без особой гибкости перевел разговор на другие рельсы. Незачем рассказывать о капитане, ни к чему ей его вспоминать. Ничего она не знает и, наверно, никогда не узнает. Знала бы, не спрашивала так легко, шутя, мимоходом…
Капитан Андрей Барулин был заместителем майора Курбатова, непосредственным начальником Петра Очерета. Осенью сорок шестого года, похоронив погибшего при автомобильной катастрофе гвардии майора Курбатова, старшина Очерет и капитан Барулин уехали на родину. Очерет, уволившийся в запас, направлялся в Донбасс, на родную шахту «Центральная», капитан Барулин взял курс на Москву, в Военную академию имени Фрунзе. На Белорусском вокзале столицы однополчане обнялись, пожелали друг другу счастья и успехов. Прощались надолго, может быть, навсегда.
Минуло немало лет, а все же снова нежданно-негаданно пересеклись их жизненные маршруты. Перед поездкой в Польшу Петр Очерет по профсоюзной путевке отдыхал в Сочи, в шикарнейшем горняцком санатории, походившем больше на старорежимный графский дворец, чем на заведение, где ремонтируют бренные человеческие телеса.
Как-то перед ужином Петр с дружками забойщиками из Бодайбо зашел в «Седьмой корпус» — так курортные остряки называли невзрачную шашлычную с гордым названием «Казбек», не без умысла обосновавшуюся на стыке двух крупных здравниц — шахтерской и военной.
В забегаловке, среди шашлычных благовоний, перезвона фужеров, хлопаний пробок и оживленных возгласов, и встретились Петр Очерет и Андрей Барулин. Петр Очерет едва узнал своего бывшего командира. Одетый по-курортному — в кремовой тенниске, синих хлопчатобумажных штанах и сандалиях на босу ногу, — Барулин имел самый что ни на есть штатский вид и так закоптился на сочинском солнце, словно перешел в африканскую веру.
Фронтовики расцеловались, уединились за отдельным столиком и для начала вместо обычного меланхолического цинандали потребовали бутылку коньяку. Настоящего, армянского, из бывших шустовских подвалов.
![Вера Кауи - Любить и помнить [Демоны прошлого]](/uploads/posts/books/9379/9379.jpg)
