Людмила Уварова - Лики времени
Я сползла с постели, открыла дверь, позвала деда:
— Подойди сюда, мне плохо…
Дед явился мгновенно, он брился в столовой перед зеркалом — полотенце через плечо, одна щека выбрита, другая густо намылена. Как мне ни было тяжко, я не выдержала, фыркнула, уж очень смешно он выглядел — одна щека гладкая, другая в мыльной пене.
— Что с тобой, Маша?
Я показала на низ живота.
— Болит все время.
Он положил меня на диван, легко коснулся пальцами живота и тут же отдернул пальцы. Я вскрикнула от боли.
Открылась дверь, на пороге встала бабушка.
— Что случилось?
— Ничего страшного.
Дед вытер полотенцем щеку.
— Сейчас мы вместе двинем в больницу.
— Аппендицит? — спросила бабушка, все еще стоя в дверях.
— Не исключено.
Она подошла ко мне. За стеклами очков строго и печально глядели на меня ее глаза, темно-карие, усталые, окруженные крохотными морщинками.
— Сильно болит? — спросила она.
— Ужасно.
Бабушка села на диван рядом со мной. Может быть, хотела погладить меня по голове, сказать какие-то добрые, успокаивающие слова?
Не знаю. Глаза ее все смотрели на меня с непритворным участием, губы чуть заметно шевелились, словно она старалась сказать что-то и не могла придумать, что же сказать…
— Анюта, — дед обернулся к ней, — сходи в больницу, скажи, чтобы прислали лошадь.
В ту пору в городской больнице не было ни одной машины, за больными ездила единственная живая лошадиная сила, как говорил дед, древняя кобыла со странной кличкой Парабола; кто ее так назвал и почему, не было никому ведомо.
Спустя примерно двадцать минут прибыла Парабола с кучером, дед взял меня на руки, осторожно положил в телегу и вместе со мной тронулся в путь.
Он не успел еще устроить меня в палате, как явился доктор Турич. Громогласный, румяный, улыбчивый, он казался воплощением здоровья.
Наверное, некоторые больные, особенно тяжелые, завидуют ему, подумала я.
— Что такое? — жизнерадостно спросил Турич, подойдя ко мне. — Ты что это, девочка, болеть надумала в такую прекрасную погоду?
— Погода тут ни при чем, — пробормотала я, стараясь не глядеть в его золотистые глаза, проворно обегавшие всю меня, с головы до ног.
Дед произнес несколько непонятных слов, наверное, латинских. Турич мгновенно сделал серьезное лицо, но ему это не удалось до конца, потому что его румяные, пухлые, будто покусанные пчелами губы с видимым трудом старались сдержать улыбку; он перевел взгляд на меня и, я поняла сразу же, с видимым облегчением улыбнулся во весь рот:
— Что же это такое, мил человек? Ай-а-а-ай, какая нехорошая девочка, вздумала огорчать нас, старых, мудрых докторов!
Почему-то я поняла мгновенно, Турич просто нанизывает слова одно за другим, не только не стремясь вдуматься в смысл, но старательно притворяясь, будто бы он и вправду тревожится за меня.
Я отвернулась к стенке, а он продолжал, не замечая ничего или не желая замечать:
— Ладненько, дорогая моя, полежи у нас тихохонько да смирнехонько, а мы тебя полечим как следует и здоровенькой домой отправим!
Я отличалась нетерпимостью — большой мой недостаток, который позднее сумел причинить мне много досадных неприятностей.
Я едва сдерживалась, считая про себя: «Пятьдесят, пятьдесят один, пятьдесят два, пятьдесят три, пятьдесят четыре…»
Не досчитав до шестидесяти, я попросила деда:
— Уходите все, хочу спать.
— Успеется, — непривычно строго ответил дед.
Повернулся к Туричу.
— Представляешь себе, не могу лечить своих.
— Вполне допустимо, — хохотнул Турич.
Порой он внезапно взрывался смехом, как мне думалось, ни с того ни с сего и, само собой, деланно.
— Я считаю, нужно немедленно сделать операцию, — сказал дед, слегка наклонился надо мной. — Не бойся, Маша, Василий Ермолаевич сделает тебе операцию, я буду ассистировать…
— Одну минуточку, — сказал Турич, — прости, дружище, одну минуточку…
— Жду, — сказал дед.
— Я не считаю нужным спешить, — начал Турич, — к чему, Алексей? Не лучше ли подождать немного…
— Нельзя больше ждать, — оборвал его дед, — это у нее уже не в первый раз. Как бы не опоздать, Василий…
— Не бойся, не опоздаем…
Турич снова засмеялся, как мне подумалось, ни с того ни с сего.
«Чего ты смеешься? — мысленно спросила я его. — Чего тут такого смешного?»
Турич пошел к дверям, дед поспешил за ним, потом обернулся:
— Я скоро вернусь, Маша.
Он шагнул к дверям, но, словно бы одумавшись, подошел ко мне.
— Не бойся, девочка, все будет хорошо, уверяю тебя.
— А вдруг не все? — спросила я.
— Что не все? — не понял дед.
— Не все будет хорошо, вдруг операция не поможет?
— Поможет, — уверенно сказал дед, — не может не помочь.
Он бегло глянул на свои часы и заторопился:
— Ладно, лежи пока что спокойно, я скоро вернусь.
Я натянула одеяло повыше, хотя в палате было совсем не холодно, огляделась по сторонам. Здесь стояли три кровати; я лежала у самой двери, возле окна лежала женщина, как мне показалось, немного моложе бабушки, но все равно достаточно пожилая, а рядом с нею — девушка, постарше меня, может быть, лет на 5—6.
Едва дед вышел из палаты, обе они — и пожилая женщина и девушка — начали расспрашивать меня:
— Кто ты? Неужели дочка Алексея Алексеича? Ах, внучка, ну это, пожалуй, и впрямь похоже; Алексея Алексеича все в больнице уважают. Правду говорят, что он раньше был главврачом?
— Правда, — ответила я, — мой дед вообще человек замечательный, — у него нет ни одного, самого маленького недостатка!
— Таких людей не бывает, — заметила девушка.
— Бывает, Майя, — сказала женщина, лежавшая напротив нее, у окна; звали ее Клавдия Петровна, как я после узнала, — редко, но все же…
— А Турич тебе нравится? — спросила я Майю.
— Кто, Турич? Главврач?
— Он самый.
— Не знаю, — сказала Майя, — как-то не думала об этом.
Тут в палату вошла сестра Ляля, которую я знала, она иногда приходила к нам, когда дед почему-то требовался в больницу.
— Пошли, — сказала Ляля, — будем тебя готовить к операции…
Признаюсь, я заплакала. До того это страшно прозвучало: «Будем тебя готовить к операции»… Вслед за Лялей в палату вошел дед.
— Маша, даю тебе самое честное слово, все будет хорошо!
Он обнял меня. От него пахло йодом, немного табаком, почему-то горькой травой полынью. Я прижалась лицом к его плечу:
— Не хочу, чтобы Турич меня резал!
— Он — хороший врач, — сказал дед, — отличный хирург, поверь, Маша…
Я перебила его, повторила снова:
— Не хочу, чтобы он меня резал!
— Он отличный хирург, — снова сказал дед, — и потом, операция по поводу аппендицита — это отработанная, проверенная, поверь, я не сомневаюсь, все будет хорошо!
— Тогда режь меня сам, — сказала я. Слезы с новой силой хлынули из моих глаз.
— Не могу, — дед с сожалением развел руками, — не могу своих оперировать, хоть убей, никак не могу!
— Я вас, Алексей Алексеевич, очень даже понимаю, — вставила Клавдия Петровна, — я бы тоже, наверно, не сумела бы своего сына или, скажем, сестру, оперировать, как это, подумала бы, как это можно, чтобы своего, кровного, да ножом, да по самому живому?
Дед обнял меня.
— Пойдем, Маша, прошу тебя, не упрямься…
Много позднее, когда я уже окончательно поправилась, я узнала о разговоре, который произошел в тот раз между дедом и Туричем.
Турич, едва лишь осмотрел меня, сразу понял все как есть.
— Это перитонит, — сказал он.
— Знаю, — сказал дед. — И что же?
— То, что уже поздно, — продолжал Турич. — Поздно оперировать.
— Ты в этом уверен? — спросил дед.
— На все сто, — ответил Турич, однако тут же поправился: — На девяносто процентов.
— Стало быть, есть всего-навсего десять процентов? — спросил дед.
— Да, — сказал Турич. — Всего-навсего десять процентов, что операция может удаться.
Дед сказал:
— Я согласен.
— Не могу, — возразил Турич. — Ничего не получится, ты и сам все видишь не хуже меня! Поздно…
Тогда дед произнес повелительно, таким тоном он никогда ни с кем не говорил:
— Я настаиваю на операции, и как можно скорее!
Но Турич еще долго сопротивлялся. Он приводил различные доводы, он уверял деда, что мы ничего не добьемся, что я наверняка не выдержу и ни к чему меня понапрасну мучить, но дед оставался непреклонным. И в конце концов добился своего — Турич решился на операцию…
Кажется, никогда не забуду лица Турича, склоненного надо мной. Он снял очки, вглядываясь в меня, и я словно впервые увидела грубо сбитый лик прожженного лукавца, глубоко посаженные глаза, избегавшие встретиться со мною взглядом, лицемерно поджатые губы, толстые, как бы надутые щеки, я пристально, как бы впервые увидев, разглядывала его, и он, будто поняв, что внезапно раскрылся передо мной, показав себя вовсе не тем, кем ему хотелось бы казаться, быстро нацепил очки, и лицо его вновь обрело привычно благообразное, добродушное выражение.
