Владимир Беляев - Город у моря
И тут неожиданно столик с ведомостями закрыла чья-то спина: у Закаблука получал деньги пожилой вагранщик Чучвара. Незадолго до получки он прогулял целый рабочий день на свадьбе у кума, в Матросской слободке. Музыка грохотала на той свадьбе так, что на косе было слышно, а Чучвара на следующий день ходил сонный. Теперь он решил, не делая шума, взять получку да убраться побыстрее с людских глаз, без лишнего позора.
– Почин есть! – громко сказал Коля Закаблук. – Кто следующий? Прошу поспешить.
И только теперь, впервые после шабаша, услышал я голос Тиктора. Молчаливый доселе и какой-то приунывший, Тиктор дернул Кашкета за руку и сказал:
– Нечего кобениться! Брак был? Был! С обеда прогулял на трех роликах? Прогулял! Получай деньгу – и уходи!..
Цех опустел сразу, как только Кашкет со своим напарником, проявившим на сей раз благоразумие, получил заработную плату. Мы шли к проходной вместе с Турундой и Закаблуком, и, помнится, Лука бросил невзначай:
– Глянь-ка, Василь! А ваш-то подолянин присмирел, увидя себя в такой компании. Подействовало! Не такой он отпетый.
Лука был прав! Я-то думал, что как раз Тиктор начнет бузить больше всех, завидя свой портрет в газете. Случилось обратное, и к лучшему.
Взволнованный схваткой с Андрыхевичем, шагал я вместе с товарищами к заводским воротам и думал: «Теперь „папуленька“ проработает меня, раба божьего, за обедом! „Такой-сякой, – скажет он доченьке, – чумазый твой поклонник! Поперек дороги мне стал. А мы его, шельмеца, пивом поили да осетриной угощали!“ И конечно же, Анжелика станет нос воротить при встрече со мною. Ну и пусть! Ради ее прихотей принципы менять, что ли? Моя дороженька совсем иная: с Турундой, Головацким, Науменко и со всеми моими новыми друзьями в этом городе».
Согретый этими мыслями, я, крепко взяв Турунду под локоть, сказал:
– Почин сделали, Лука Романович! То-то разговоров будет в литейной!.. А сколько боев нас еще ожидает!
– Большое дело делаем, Василь, – серьезным голосом ответил Турунда. – Политика – это бои миллионов, – сказывали мне в рабочем университете. Одиночки в этой борьбе всегда проигрывают. А ведь нас миллионы!
ЗАПИСКА ПОД КАМНЕМ
Спустя два дня после появления в нашем цехе стенной газеты с заметкой о прогульщиках, Маремуха, уходя после меня на работу, увидел на дорожке, ведущей к нашей калитке, придавленный тяжелым булыжником белый конверт.
Содержание письма заслуживает того, чтобы привести его полностью:
Слушай, ты, хохол голопупый! Больно задирист стал сразу. Не ведаешь того, что батька Махно скоро-скоро прибудет со своей ватагой в родные края. Перебьем мы тогда крылышки всем партейным и комсомолистам. Так что сиди потише, а то еще лучше – убирайся, пока ноги целы, с попутным ветерком в свою Подолию, откуда тебя черти принесли. И пикни, гляди, кому об этом письме – пощады не жди. Враз хавку закроем!
А вместо подписи – оскаленный череп и под ним перекрещенные две кости.
Когда мы вернулись с завода, Маремуха протянул мне конверт с этим письмом и сказал взволнованно:
– Гады, угрожают! Читай, Василь!
Пробежал я наспех это послание, написанное неровными буквами и, по всей видимости, левой рукой, и рассмеялся.
– Что за глупый смех, не понимаю! – буркнул Саша. Он, как деревенская бабка пряжу, наматывал на спинку двух стульев длинные и тонкие резинки для своего аэроклуба.
Я поглядел испытующе на одного, потом на другого и сказал:
– Вы меня, хлопцы, не разыгрываете?
Петр возмутился:
– Видал Фому неверующего! Он думает, что это мы ему от имени махновцев письмо послали! – И тут же Петро рассказал мне, как обнаружил конверт, прижатый камнем.
Доводы Петьки убедили меня. Да и в самом деле: разве пристало комсомольцам шутить так, подделываясь под врагов Советской власти?
– Кто же это написал, а, Василь? – наивно осведомился Маремуха. – Не из литейной ли кто?
– Ясно, из литейной. Кто-то из прогульщиков. Мы им на хвост наступили, а они теперь запугивают, – согласился я.
Бобырь полушепотом посоветовал:
– Раз ты уверен, что это Кашкет, – беги в ГПУ и заяви. Дело это политическое!
– Если бы я знал точно… Не пойман – не вор. Он отвертится, а я окажусь в глупом положении. Еще и на смех подымут!
Саша сказал очень уверенно:
– Ничего, ничего! Там разберут. Там умные люди сидят и до всего докопаются. По одному почерку всюду человека найдут.
– Василь, послушай, Саша говорит дело, – опять вступил в разговор Маремуха. – Письмецо это покажи кому надо. Там примут меры. Ведь это вылазка врага!
До позднего вечера мы обсуждали проклятое это письмо, заполнившее все наши мысли, и ни о чем другом не говорили. Мы пришли к общему выводу, что не от хорошей жизни, не от силы, а скорее всего от слабости прибегают наши враги к таким подлым письмам.
Еще совсем недавно я очень обижался, когда меня считали мальчишкой. Как хотелось побыстрее перескочить юношеские годы, сделаться взрослым, таким, как Турунда или хотя бы Головацкий! Однако обидное прилагательное «голопупый», намекавшее на мои молодые годы, задело меня сегодня не столько, как оскорбительная и противная кличка «хохол».
…Бобырь и Петро уже давно не подавали голоса. Саша посапывал все больше и больше. Желтоватый месяц, похожий на ломоть тонко отрезанной тыквы, заглядывал в распахнутое окно. В городском сквере по случаю субботы все еще шумели гуляющие. С востока потянуло бризом, и заодно с легким дуновением ветерка я услышал звонкий стук щеколды. Заскрипел гравий под ногами человека, быстро идущего от калитки к нашему домику. Кто бы это мог быть? Хозяйка давно уже спала. Соседи в столь поздний час редко ее тревожили. Из окна я окликнул идущего.
– Телеграмма! Василию Манджуре, – отозвался тот снизу.
Опрометью бросился я по лестнице. И пока расписывался у почтальона и взбегал обратно в мезонин, разбуженные суматохой хлопцы зажгли свет. Сонные, в одних трусиках, стояли они, поджидая меня, и лица их выражали нетерпение.
При свете лампы прочел я станцию отправления: «Синельниково». Что за чепуха! В Синельникове у меня решительно никого не было. А возможно, это мой батька решил проведать меня и едет из своих Черкасс в отпуск к морю?
– Да раскрывай ее скорее! Не мучай! – простонал Саша.
Внимая его совету, я разорвал синенькую заклеечку, и жесткая телеграмма с наклеенными ленточками букв раскрылась перед глазами, как маленькая географическая карта.
Печатные буквы запрыгали перед глазами. Их сочетание поразило меня своей неожиданностью, и я завопил: – Хлопцы! Никита сюда едет!
– Никита едет к нам? Ты шутишь! Тут какая-то ошибка! – выкрикнул Маремуха, приподнявшись на цыпочки и через мое плечо заглядывая в телеграмму.
– Какая ошибка? Слушай! – И я прочел раздельно: – Завтра полудню прибываю товарняком встречайте подготовьте немедленно прием груза тчк Коломеец.
– Как жаль, что я не смогу его встретить!
– С ума спятил? – набросился я на Бобыря. – Ты что?.. Не пойдешь встречать Никиту?
Бобырь жалобно протянул:
– Не смогу, Вася. Важное дело есть!
– Какие могут быть важные дела в воскресенье? – принимая мою сторону, сказал Маремуха.
Но Саша не сдавался и многозначительно заявил:
– Такие. Важные. Но пока они – тайна!
– Своего секретаря, Никиту, и не пойдешь встретить? Да он нам чугун везет, баламут ты этакий!.. Обязан быть на вокзале! В порядке комсомольской дисциплины. Понятно? – тоном приказа сказал Маремуха Сашке.
– А я не могу! – упрямо твердил Бобырь. – Как раз на полдень у меня такое назначено…
И ничто не помогло. Как мы ни укоряли Сашу, как ни стыдили его, что он встречу старого друга и воспитателя меняет на какое-то свидание, Бобырь оказался непреклонен и не поддался на уговоры.
На следующий день, прихватив с собою Головацкого, мы с Петром пришли на вокзал. Пассажирский из Екатеринослава пришел еще утром. Пустой зеленый состав давно угнали на запасный путь. Весовщики, стрелочники, буфетчик – все укрылись от полуденного зноя в прохладных комнатах вокзала, который еще не так давно был для нас, фабзавучников, новым и чужим. А сегодня приморская тупиковая эта станция с раскаленными от солнца, поблескивающими рельсами казалась родной и знакомой чуть ли не с самого детства. Как быстро можно освоиться в новом городе, если встретишь на своем пути хороших людей! Даже веснушчатый моложавый дежурный по вокзалу, похожий в своей красной фуражке на гриб мухомор, воспринимался мною как давно знакомый.
Вдали, у выходных стрелок, щелкнул, поднимаясь кверху, щиток семафора, и тонко загудели стальные тросы в ящике, проложенном вдоль путей. Мы услышали далекий гудок паровоза. «Каков-то сейчас Никита? Станет ли он по-прежнему беседовать с нами как старший или будет уже считать нас равными?» – думал я, напряженно следя за увеличивающимся клубочком паровозного дыма.
