Петр Павленко - Собрание сочинений. Том 3
Ру перебил его:
— Скажи спасибо, что язык ковра понимаю один я. Если мои друзья могли бы читать ковры так, как я, они…
— Эфенди, — сказал тогда Саади, — а разве король англичан разговаривает со всеми?
— Не говори чепухи, — сказал Ру.
— Подожди, эфенди, — Саади прикоснулся горбатым пальцем к рукаву гостя. — Скажи мне, эфенди, зачем это делает твой новый падишах монеты со своим лицом, когда много еще есть у вас монет с лицом отца его? Много было узоров в Ушаке, эфенди, но Саади — один, и Саади выбирает. Твои дети будут вспоминать тебя по делам твоим, мои дети вспомнят меня по моим коврам.
Шафрановые вечера Ушака приходят с гор, они сухи и движутся быстро, легкой поступью диких коз, и на обратном пути вечер обогнал авто. Свет фонарей рвал медленную нить дороги и рвал в глазах Исаака Ру нить коврового узора, развернутого им на станке горизонта. Автомобиль бежал черным тараканом, бойко шевеля огневыми усами. Англичане вполголоса пели песенки о девочках из мюзикхоллей. Исаак Ру перебирал в памяти ковер Саади; священный лебедь Чи, изображаемый иероглифом облака в виде суставчатой змееподобной спирали, лебедь Чи, столетиями шедший из Китая, через руки китайцев, персов, армян, курдов, греков к османам явился не лебедем Чи, а облаком, и не просто облаком, а облаком горя. Прямая линия в Японии, стране туманов, символизирует небо, а волнистая линия обозначает землю; в Китае прямая — земля, а волнистая — небо; в Анатолийской Азии прямая линия — жизнь и небо.
Боб командует:
— Сегодня в полночь уходит «Шотландия». Зашить ковер в брезент, сдать в багаж, предупредить капитана я успею. Генри, ты приготовишь письмо президенту англо-восточной торговой палаты сэру Герберту Лайну. Ру, на вашу долю остается пресса. Выжмите все ваши философии и напишите поэму об этом ковре.
— Я напишу, — говорит Ру. — Я напишу о Саади.
— О ковре, — поправляет его Боб.
— О мастере, — повторяет Ру.
— Ну как вам удобнее, — соглашается Боб.
— Мне удобнее о мастере, — объясняет левантинец. — О короле Саади.
1928
Родина
По просьбе героя посвящается Фр. Нансену.
Исмет-Халаф был родом из Фессалии, из деревин возле города Фессал, издавна заселенного турками и издавна же принадлежащего Греции.
Так давно принадлежали фессальские турки грекам, что многие из них, особенно горожане, забыли родной язык и говорили и думали по-гречески.
Город Фессал лежит на юге Фессалии, далеко от беспокойных турецких и албанских границ, до него никогда не долетали шумные события, и ни один фессалиец не носил оружия и не принадлежал ни к какой политической партии.
Жили очень спокойно и не бедно. Редко кто бывал дальше своего округа, а немногие счастливцы никогда не имели нужды побывать дальше родной Фессалии.
Старые города ее — Нифия на севере, Галос и Фивы на востоке и Гамфы на западе — стерегли покой и порядок на старой фессалийской земле.
Так жили веками, так же думали прожить еще века.
Даже мировая война не сломала этого векового покоя.
Сначала, правда, думали, что будет плохо. Из Стамбула пришли жестокие вести, на один момент выбившие всех из состояния привычного бездействия.
Какой-то приезжий утверждал, что султан грозным фирманом повелел правоверным встать на защиту родины, где бы они ни были и чем бы они ни занимались.
Приезжего слушали со страхом, но понимали плохо. У многих загорались глаза и выступали на глазах слезы. Женщины причитали и пели старинные песни об оттоманских богатырях, имам рассказывал про Стамбул — эту величайшую жемчужину ислама, про ее храмы и про ее великий турецкий народ, бывший еще не так давно хозяином Балкан и всей Северной Африки.
Когда приезжий из Стамбула уехал, выяснилось, что с ним скрылись два брага Исхан-Бея, племянник имама и молодой адвокат Экрем-Бей, единственный ученый человек из фессалийских турок.
Молодежь зашумела.
Но так как никто не знал, куда и как нужно ехать, чтобы пробраться через границу, во что это обойдется и каков риск, связанный с поездкой, то ничего не предприняли.
Греческий губернатор назначил расследование, двух-трех арестовали и выпустили, сделали объявление, что изменники будут караться смертью, и взяли заложников из некоторых подозрительных сел. Это было единственное недоразумение с властями короля эллинов. Остальные годы войны прошли спокойно, молодежь служила в тылу армии, старики работали дома и все ждали, что вот-вот кончится война и тогда все изменится.
Что именно изменится, никто не знал. Люди знающие находили, однако, существующий порядок несправедливым и толковали, что пора бы мусульманам потребовать обратно свои земли, прогнав неверных, и определить новые границы Оттоманской империи…
Император Германии обещал в этом поддержку султану. Решено, что у Турции отберут Северный Эпир и часть Архипелага, Албания будет объявлена королевством и престол займет внучатный племянник Магомета V, а Македония по-старому отойдет к Турции.
Припомнились старые годы. Имам в пятницу читал в мечети отрывки из старой книги о всех притеснениях, которые были учинены греками по отношению к туркам, и именем пророка призывал кровь на головы неверных поработителей.
Но общий голос был тот, что надо ждать окончания войны, когда обязательно все выяснится.
За год до окончания войны сумасшедший гимназист Рафаэль Риччи, из итальянцев, поджег здание магистратуры в Пирее; дом спасли, и никто не пострадал, но правительство усмотрело в поступке злую волю эллинских подпольных организаций и ответило жестокими репрессиями.
Василиско Истамаки, турок-выкрест, работавший монтером на фессальской электрической станции, был осужден как шпион на смерть и расстрелян.
Но истинное горе пришло с окончанием войны, хотя от мира ждали только одного добра.
Не успели порадоваться перемирию, как началась греко-турецкая война в Анатолии.
Греческие газеты писали, что Константинополь отдадут грекам и восстановят храм Святой Софии, Турцию отодвинут в глубь Анатолии, Адану подарят итальянцам, Мерсину — грекам.
Началась такая сумятица, что только ложись и умирай.
В Фессале не осталось и половины людей. Сначала посадили в тюрьму имама и почтенных стариков, потом выслали в Турцию учителей турецких школ.
Фессальцы отправили в Афины делегатов, чтобы выяснить положение, но делегацию тоже арестовали, подержали месяца три в тюрьме и в полном составе отправили в Турцию.
И только тогда удалось узнать, да и то далеко не всем, что норвежский писатель Нансен выдумал какие-то особенные паспорта для фессальских турок и для греков, живущих в Турции; и что будут теперь менять человека на человека, добро на добро.
Всех обуяла страсть к преувеличениям.
Каждый старался представить свое хозяйство лучшим, чем оно было на самом деле. Вместо одной овцы показывали две, вместо одной курицы — десяток, маленькие палисадники перед домами превратились в промышленные сады, а сады — в парки.
— Если менять, так менять, — говорили фессалийцы. — Все равно придут на наше место греки и все уничтожат.
Греки в Турцию, однако, не приходили, обмен не начинался; а преувеличения привели к тому, что правительство увеличило налоги, и стали фессалийцы платить раз в пять больше, чем платили до войны, а на самом деле хозяйство их со времени войны не улучшилось, а ухудшилось, потому что за время войны сильно вздорожали фабрикаты, а спрос на сельскохозяйственное сырье для заграницы упал.
Жить стало прямо невтерпеж.
«Надо послать кого-нибудь из грамотных к норвежскому писателю Нансену или к нашему консулу в Афины, чтобы разузнать ясно, что будет и чего ждать».
И Исмет-Халаф, как толковый рачительный хозяин, умевший читать и писать по-гречески, поехал делегатом от своей деревни.
Исмет-Халаф был отличным хозяином. Его табачные поля славились в округе, и он всегда сдавал урожаи иностранным фирмам. Работая бок о бок с агентами американских и французских фирм и учась у них хорошему обращению, он выучился нескольким английским словам, а по-французски мог даже прочесть биржевой бюллетень в «Вестнике Марсельской биржи».
Избранный делегатом в столицу, Исмет-Халаф быстро собрался и выехал. Он не бывал в Афинах лет десять, с тех пор как окончил сельскохозяйственную школу, и город разбудил в нем воспоминания о молодости и цивилизации. Чувствуя себя гораздо больше греком, чем турком, и европейцем больше, чем греком, он радовался, видя названия улиц, говорящие о европейской культуре. Улицы Беранже, Шатобриана, Виктора Гюго, Одиссея, Софокла, Гомера, Байрона создавали впечатление слитности со всем человечеством, и казалось, что это улицы не греческой столицы, а столицы общей культуры. Он остановился у знакомого, на улице св. Павла, недалеко от вокзала Фосейон, где его приятель держал фруктовую лавочку.
