Андрей Черкасов - Человек находит себя
Однако, когда Алексей увидел в цехе Горна, уже знавшего, очевидно, о судьбе линии, что угадывалось по его полному улыбающемуся лицу, снова стало радостно. Алексей пожал руку главного механика.
— Спасибо вам, Александр Иванович, за помощь спасибо! Техсовет завтра!
— Знаю, знаю, — пророкотал Горн и начал декламировать: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный, к нему не зарастет народная тропа!..» Рад, счастлив и… готов к новым делам, В общем, очень, очень поздравляю вас.
Алексей поискал в цехе Таню, но она уже, очевидно, ушла. Работала смена Шпульникова. Алексей заторопился домой.
Дверь Таниной комнаты была закрыта.
— Пришла Таня? — спросил Алексей у матери, вешая на гвоздь возле печки намокшую от дождя кепку.
— Пришла, — ответила Варвара Степановна, — приборкой у себя занимается. К празднику.
Дверь комнатки отворилась. На пороге появилась Таня с ведром и тряпкой в руках. Она была в рабочем халате и босиком.
— Варвара Степановна, — сказала она, поправляя съехавшую набок косынку, — я вымою заодно кухню, а?
— Рано, Танечка, натопчут еще до праздника-то. Неделя целая… Потом уж.
— Когда освободитесь, Татьяна Григорьевна, можно к вам с делом с одним? — спросил Алексей.
— Через часок. Управлюсь вот, — ответила Таня, надевая калоши…
Алексей постучал ровно через час. Таня прибирала на этажерке. Книги и все остальное, что размещалось на полочках, было переложено на стол. На кровати лежали приготовленные для окон чистенькие занавески.
— Рановато я? — спросил Алексей, останавливаясь у двери.
— Не кончила немного. Теперь скоро уже.
Таня не пригласила Алексея зайти попозже, и он стоял, не зная, уйти или ждать здесь. Стоял, наверно, долго, потому что Таня сказала:
— Что же вы стоите, Алеша? Присаживайтесь. — Это было сказано так просто и так приветливо, что Алексею неожиданно сделалось очень хорошо и тепло. Он сел у стола и взял первую попавшуюся книгу. Полистал. Таня вытерла полки и начала расставлять книги. Алексей положил книгу и ждал. На столе возле стопки почтовых конвертов и видневшихся из-под них каких-то фотографий лежала маленькая блестящая коробочка. Возможно, Алексей не обратил бы на нее внимания, если бы не приметил на крышке тонкую гравировку. Суворов!..
Должно быть, у Алексея был очень ошеломленный вид, потому что Таня, обернувшись за оставшейся книгой, вдруг спросила:
— Что с вами?
— Татьяна Григорьевна, вы не обидитесь, если я спрошу?
— Если вопрос не обидный, на что же обижаться.
— Помните, у Мирона Кондратьевича тогда… он еще рассказывал про музыку, про танкиста… Я тут вот, извините, — показал он на табакерку, — увидал это и… подумал…
Таня взяла со стола табакерку, и лицо ее сделалось виноватым и растерянным, но лишь на какую-то долю мгновения. Она сказала совсем спокойно и просто:
— Все это было, Алеша… Я прошу только: не нужно про это Мирону Кондратьевичу…
Алексей молчал, как завороженный. Сейчас Таня показалась ему какой-то совсем особенной, еще лучше, чем прежде. Так вот, оказывается, кто сейчас перед ним! Человек с такою судьбой! Это неожиданное открытие по-настоящему ошеломило Алексея. Он долго еще молчал, стараясь осмыслить все как следует, и, наконец, уже просто, чтобы нарушить неловкое молчание, заговорил о цели своего прихода:
— Я ведь вот зачем к вам. На фабрике поискал, не нашел, а сказать не терпится. Спасибо вам, Татьяна Григорьевна, такое спасибо, что и не объяснить! Приняли мое! Завтра окончательно уже все будет. Проект, понимаете? Проект будут настоящий готовить из мучений моих всех. За подсказку вашу, за совет пришел вам руку пожать.
Таня молча протянула руку и так улыбнулась, что снова ощущение большого праздника охватило Алексея. Он сжал ее руку с откровенной и нежной силой и не хотел выпускать. А Таня не отнимала свою.
— От души рада за вас, Алеша, от души! — взволнованно сказала она и ответила на пожатие.
Алексей все не выпускал ее руку, потому что тогда уже надо было бы уходить, а уйти он не мог. Нужно было сказать, наконец, по-настоящему все, так и несказанное до сих пор. Но как? Она же опять, наверно, не захочет слушать.
— Татьяна Григорьевна, — решился, наконец, он, — вы позволите мне все-таки сказать несколько слов только. — Уловив едва заметное движение ее бровей, он заговорил быстрее, как бы убеждая: — Я ведь ничего обидного не скажу, одно хорошее только. Вы уж позвольте.
В голосе Алексея, в его глазах, умных и взволнованных, было такое, что просто не позволило Тане ответить отказом. Она осторожно высвободила руку и села возле стола.
— Говорите, Алеша…
Не ожидавший согласия, Алексей не смог заговорить сразу. Он сидел еще недолго молча, не зная, с чего начать, и подбирая слова, чтобы получилось именно то, что нужно, и, конечно, начал совсем не с того:
— Помните, вечером как-то я хотел объяснить вам про то, что накопилось вот здесь, — сказал он и положил руку на грудь. — Вы тогда еще вроде обиделись. Так вот я и хотел… мне просто правду нужно узнать… — «На что я все это говорю?» — мысленно спросил он себя, отыскивая какие-то другие слова и мысли, более короткие и простые…
Таня сидела, подперев рукой щеку, и пальцы ее машинально перебирали стопку конвертов на столе.
— Я такой человек, все могу разом обрубить в себе, — и снова подумал: «Все не то! Ну зачем?» — Могу сотню лет ждать, — продолжал он все то же, потому что мысль оставалась незаконченной, — если знаю, чего жду. Лишних полсотни лет прожить смогу, если дело этого потребует, а нужно будет — через час на смерть пойду. Я, Татьяна Григорьевна, много видел. По трупам ходил, и такое было. Девушек видел с цветами, когда нас встречали в сорок пятом. Помню — только одни глаза сквозь цветы блестели… — Он говорил и упрекал себя в том, что все это говорит лишь затем, чтобы Таня знала о нем побольше. «Хвалю вроде себя, — мысленно досадовал он, — ну и трусливый же я, выходит, человек!» — Я от любой правды не дрогну. По мне жизнь колесом проехала, хватит сил. — Теперь Алексей понял, зачем он говорит это: чтобы набрать сил и решимости для того, главного. — Я без вас не могу больше, Татьяна Григорьевна, дня не могу! Люблю вас, словами не передать, как люблю! Вот будто родниковая струя в сердце бьет! — Алексей говорил спокойно и неторопливо, но было видно, что это стоит ему многих сил и за внешним спокойствием скрывается волнение.
— Вот и все сказал, — закончил он после недолгой паузы, — и прибавить нечего. Только вы прямо скажите мне, начистоту. Прогнать надо — прогоните, уйду и никогда у меня к вам обиды не будет. Правду знать надо… как без воздуха — без нее.
Таня ответила не сразу. Она не знала, будет он еще говорить или нет. Но Алексей молчал.
— Вы честный, простой и хороший человек, Алеша, — мягко сказала Таня, продолжая перебирать конверты. — Я очень многим обязана именно вам. Но что делать, если ответом может быть одна горькая для вас правда. Она говорится теми же словами: я люблю, Алеша. Есть человек. Он далеко сейчас. И другого не будет. Никогда в жизни не будет. Это все. Навек все. Зачем мне прогонять вас? Товарищей не гонят, к товарищам идут, Алеша. Я все готова сделать для вас… для вашей работы. Я благодарю вас, что вы так спокойно и честно сказали про это. Все теперь выяснилось… правда? Мне горько за вас, за ваше чувство. Оно мне кажется очень светлым.
Алексей встал. Сделав трудную попытку улыбнуться, он протянул руку:
— Счастья вам самого настоящего… от всей души, Татьяна Григорьевна, — сказал он и тихо, возвращая последнее, в чем собралась жизнь, добавил: — Таня…
Пожимая руку, он все-таки улыбнулся. Но улыбка эта взяла столько сил, сколько, наверно, пошло на все самые трудные дни прожитой жизни. Алексей вышел.
Трехдневный обложной дождь кончился. Сплошная пелена облаков стала рваться на отдельные клочья. Проглянуло солнце. Оно стояло совсем низко над горизонтом, и голубые просветы неба казались погруженными в золотую дымку. Края облаков розовели. Холодало.
Алексей долго сидел на скамейке в палисаднике. Курил. Глядел в землю. Все больше прояснявшееся небо бледнело, а облака разгорались красным огнем, предвещая ветер. Он сейчас уже начинал пробовать силу перед тем, как успокоиться на ночь. В воздухе кружились одинокие листья, не успевшие опуститься на землю вовремя. Они ложились возле истлевших, как золотые капли.
Ветер промчался по дороге, и лужи поголубели от ряби. Встряхнул ветви голых черемух и, разыскав на одной из них крохотную веточку с несколькими багряными упругими листьями, оторвал. Покружил в воздухе. Обронил у ног Алексея. Тот поднял ее и долго держал в руке, глядя на темные листья. Потом провел веточкой по лицу. Листья были холодные.
— Всё, товарищ Соловьев, — вполголоса самому себе сказал Алексей, — хватит. Впрягайся теперь в дело тройным запрягом. Там-то уж сам ты себе хозяин, ясен вопрос?
