Михаил Алексеев - Наследники
Оказалось, что Климов и сам собирался вызвать пропагандиста.
— Вот хорошо, что вы пришли, Алексей Дмитриевич. Садитесь, пожалуйста. — Замполит вышел из-за стола навстречу майору и пожал его короткопалую пухлую ручку.
— Я вот новый план…
— Хорошо. Оставьте его у меня. Я потом посмотрю.
— Слушаюсь… И слушаю! — натянуто улыбнулся Шелушенков.
Он тотчас же понял, что речь пойдет о солдате Громоздкине, и пытался по взгляду и жестам Климова определить, как сложится эта беседа. Важно было уже в самом начале выбрать для себя наиболее выгодную позицию. Однако, к немалому огорчению Шелушенкова, сразу понять намерения подполковника ему не удалось.
Климов начал издалека и вполне миролюбиво:
— В прошлом году я провел отпуск в своей деревне, на Орловщине. И вот уже перед самым моим отъездом приходит знакомая колхозница и говорит: «Хоть бы вы, Федор Николаевич, в армию взяли моего Митяшку. Совсем от рук отбился, сил моих нет!» — Климов потер седые виски. — Вероятно, и вам, Алексей Дмитриевич, не раз приходилось слышать подобное. Видите ли, с армией у нас нередко связывают надежды вывести молодого человека в люди, поставить его на путь истинный. Неплохая репутация у Советской Армии, не правда ли?.. По вашим глазам я вижу, Алексей Дмитриевич, что вы хорошо слушаете, соглашаетесь, только не понимаете, к чему эта сентенция, это открытие давно открытых Америк?.. Ведь правда? — спросил Климов со своей полуулыбкой, мешающей собеседнику понять, в каком настроении пребывает в данную минуту замполит.
— Признаюсь, да, — сказал Шелушенков, досадуя за это на Климова.
— Ну конечно, — продолжал замполит, оживившись. — Однако простите мне мою слабость, но я считаю, что иногда невредно напомнить людям о некоторых бесспорных положениях.
Климов вернулся к своему креслу, уселся в нем поосновательнее, и Шелушенков понял, что главное, для чего хотел вызвать его замполит, начнется только сейчас.
И Шелушенков не ошибся.
Климов закурил, нервно отбросил коробок со спичками и говорил уже до тех пор, пока полностью не высказал то, что, по-видимому, сильно волновало его:
— Из армии люди возвращаются другими, лучшими, чем они были. И это, конечно, очень хорошо. И мы, командиры и политработники, вправе гордиться этим. Но бывают и такие случаи… — Климов сердито раздавил в пепельнице окурок, хотя лицо его по-прежнему светилось простодушием. — Бывают случаи, когда хороший парень, придя в армию, вдруг попадает в неумные руки человека… холодного, черствого, который, забывая о духе устава, помнит только о его букве.
— Такова уж участь командиров, товарищ подполковник. В глазах молодых солдат они всегда черствы и даже жестоки, — осторожно заметил Шелушенков. — Но ведь армия не институт благородных девиц. По правде говоря, мы с вами, например, очень много занимаемся уговариванием там, где полезнее было бы применить власть. В прошлом вы учитель. Вероятно, ваш метод хорош… для учеников первого класса. Но для солдат он едва ли пригоден. Солдат не первоклассник.
— Согласен с вами, — заговорил опять Климов. — Действительно, я иногда забываю, что, кроме убеждающих слов, у меня есть еще и высокие дисциплинарные права. — Лицо Климова становилось все суше и сумрачнее. — Однако я никогда не откажусь от мыслей, только что высказанных мною. И мне очень жаль, Алексей Дмитриевич, что вы, политработник, не подумали обо всем этом, прежде чем предъявить солдату Громоздкину такие тяжкие обвинения, основанные исключительно на ваших беспочвенных догадках.
— Ах вон вы о чем! — протянул, притворно удивившись, Шелушенков.
— Да, именно об этом.
Лицо и вся фигура Шелушенкова изобразили крайнюю озабоченность и обиду. Он понял, что разговор предстоит серьезный, и решил защищаться по всем правилам искусства.
— Товарищ подполковник, — сказал он, нахмурившись, — я лично предпочитаю оперировать фактами и только из них, из фактов, выводить свои заключения. Этому я учусь у моей партии, принявшей меня в свои ряды на фронте, в самый драматический момент Сталинградского сражения. И я…
— Ну и какими же фактами вы оперировали в данном случае? — спокойно перебил его Климов.
— Я изложил их в своем заявлении следователю.
На лбу у Климова появилась глубокая складка.
— Это все?
— А вы считаете, что этого мало?
— Маловато, чтобы подумать о солдате так, как подумали о нем вы, Алексей Дмитриевич.
— Что ж, есть факты и поважнее. — Шелушенков расстегнул верхние пуговицы кителя и извлек из внутреннего кармана свой черный блокнотик. — Вы, товарищ подполковник, вероятно, помните первые учебные стрельбы, проведенные третьей ротой? Помните, по пути в расположение части я покинул вашу машину и пошел вместе с солдатами. Командир роты, ставя тактическую задачу, объявил об атомном взрыве. Все бросились искать укрытия, а Громоздкин упал на ровном месте… Я заметил ему: «А что бы о нас сказали, товарищ Громоздкин, если бы это был действительно атомный взрыв?» Вы знаете, что он ответил?.. — Шелушенков снова заглянул в блокнотик. — «О покойниках плохо не говорят, товарищ майор!» Ничего себе, да? В присутствии майора солдат издевается над приказами командиров! Надеюсь, теперь вы согласитесь, товарищ подполковник, что мои подозрения имели под собой почву, и притом основательную, хотя, повторяю, я на них не настаиваю… Кстати, возмутительное поведение солдата видел лейтенант Ершов… Он даже не сделал Громоздкину замечания.
Шелушенков замолчал и стал вытирать платком пот со своего широкого с залысинами лба.
— Нет, — сказал Климов, — не могу согласиться с вами, Алексей Дмитриевич.
— Не понимаю…
— Минуточку. По форме ответ Громоздкина был грубым, непозволительным. Но по существу в ответе солдата было нечто такое, о чем нам следовало бы хорошенько подумать. Вы, вероятно, не забыли, о чем говорил генерал Чеботарев на последнем партактиве. Он говорил, между прочим: если мы убеждаем солдата, что любая, даже самая паршивая кочка, любой пенек, любая канавка могут спасти его от взрывной волны атомной бомбы, то мы тем самым преступно — слышите, преступно! — обманываем и его, и самих себя. Это шапкозакидательство. О серьезном, страшном оружии надо говорить всерьез, Алексей Дмитриевич, мы с вами не дети. Мы люди военные и знаем, что это за шутка. И если рядовой солдат Громоздкин — а он, судя по всему, неглупый малый — видел, что, кроме как за карликовой березкой, укрыться было негде — а там действительно ничего другого не было, — то он и не укрывался, понимая, очевидно, что это формализм чистейшей воды.
— Не понимаю, товарищ подполковник… Вы опять берете под защиту нарушителя дисциплины, — проговорил Шелушенков с наигранной вежливостью.
— Нисколько. Я только пытаюсь объяснить, чем могла быть вызвана грубость солдата. Вы согласитесь со мною, когда я скажу, что формализм пагубен в любом деле. В военном он во сто крат пагубнее, Алексей Дмитриевич! Вот о чем мы никогда не должны забывать.
— Согласен. — Шелушенков заерзал на своем стуле. — Но уверяю вас, Громоздкин ни о чем таком не думал и думать не мог!
— Нет, мог! Вполне вероятно, что он изложил бы свои мысли как-то иначе, это вопрос другой. Но вы жестоко ошибаетесь, полагая, что солдаты не думают о таких вещах. Думают, и нередко не хуже нас с вами. А потом не надо забывать, что Громоздкин совершил подвиг. Настоящий подвиг — там, на реке! — Климов нахмурился, внимательно, словно увидел его впервые, посмотрел на Шелушенкова и внезапно попросил: — Покажите-ка мне ваш блокнот. Любопытный он у вас.
— Обыкновенная записная книжка, — сказал майор, как-то вяло, нехотя передавая блокнотик замполиту. — Вообще-то я не обязан показывать свои записи. Но мы с вами коммунисты и сможем правильно разобраться в вещах…
— Разумеется. — Климов перелистывал страницы. — М-да… — вздохнул он и опять посмотрел на Шелушенкова, на этот раз подозрительно веселыми глазами. — Прибедняетесь, скромничаете, Алексей Дмитриевич! Книжица-то ваша не совсем обыкновенная. Оригинальная она у вас штука… Может быть, в свое время ее поместят в музей. Какая, однако, подлость!..
Шелушенков вскочил со стула.
— Я просил бы вас, товарищ подполковник…
Климов тоже встал и почти вплотную приблизился к Шелушенкову. По сухощавому лицу его пробежала судорога. На щеках выступили багровые пятна.
— Скажите… майор, с какой целью завели вы на людей полка этот свой поминальник?.. С какой?!
Шелушенков молчал. Ему еще ни разу не доводилось видеть Климова, обычно мягкого и спокойного, таким злым. И он испугался.
— Я жду, — напомнил Климов, глядя на него в упор.
Шелушенков превозмог себя и кое-как выдержал взгляд замполита.
Переводя дыхание, он сказал:
— Прежде чем ответить на этот вопрос, я попросил бы вас, товарищ подполковник, успокоиться и изменить тон в разговоре со своим подчиненным.