Виктор Шкловский - Тетива. О несходстве сходного
Детство возвращается с нами, и мы идем по детству, правда иногда перелистывая книгу Марка Твена о ссоре двух мальчишек у берега Миссисипи (см. «Том Сойер» Марка Твена).
Но когда мы в мире, страдающем от изобилия вещей, в мире толстых подошв, пестрых вещей, имеющих разную цену, пытаемся жить эмоциями восторга качеством, то вход в ворота жизни труден.
Можно как угодно соединять куски повествования; во всяком случае, их можно соединять не единством героя, но надо передать читателю отношение писателя к вещам.
Старый роман жив в старых книгах, но попытки создать новый роман живы в немногих страницах новых книг.
Пафос Томаса Манна, пафос создателя новой мифологии нам понятен, потому что он потерял старую заинтересованность в сегодняшнем дне.
Сюжетное ослабление романа вдруг оказалось нуждающимся в подпорках, которые привязывают тело повествования к старой палке, воткнутой в землю.
Роман Манна то вырастает, то сникает; иногда его страницы становятся трудно переворачиваемы. Но путь, по которому пошел Манн, – путь человека, который несет с собой не вещи, а мысли и хочет не потерять масштаба прошлого.
Пытаюсь показать, что удвоение или утроение повествования, введение мифологической линии или расщепление героя – это только предварительный путь. Томас Манн – завершитель старого романа. Что будет дальше, мы не знаем, потому что всего труднее в сегодняшнем дне – его понять, его оценить, увидать в кажимости сущность, то есть, пройдя по знакомой улице, заново смонтировать свое видение, научиться выделять главное и поднять его в сюжет, то есть в познание предмета повествования.
История противоречиво присутствует в сегодняшнем дне.
То, что кажется неподвижным, течет.
Так ледники гор Средней Азии орошают наши хлопковые поля.
Надо учиться, управляя всей своей волей, пользоваться водой и илом запруженного Нила.
История и время
Умный роман Томаса Манна иронически построен по законам архитектуры методом несовпадающих повторений европейского романа. Если братья бросят Иосифа в пустой колодец, то в начале романа он при луне будет сидеть на краю пустого колодца, отец его Иаков будет бояться за сына: бояться, что или лев его растерзает, или дитя упадет в глубину.
Иосиф сидит на краю колодца, это предсказывает то, что братья его бросят в другой сухой колодец. Тот колодец осмыслен как смерть и воскресение, и так же осмыслено пребывание Иосифа в тюрьме.
Герои нового романа читали все европейские романы и живут, отрицая национальную вражду и пересматривая фрейдистское понимание жизни.
Томас Манн великий романист, но он колонизовал древнюю новеллу скептическими героями нашего времени, диалогами и авторскими комментариями.
Томас Манн смотрит в историю, как в глубокий колодец, на дне которого выкопан еще более глубокий колодец.
Есть среднеазиатская шутка, что для того, чтобы сделать минарет, нужно построить глубокий колодец и потом вывернуть его наизнанку.
В романе Томаса Манна история, вдавленная вовнутрь, становится колодцем с уступами.
Стиль романа ироничен. Архитектура романа как бы повторяет миф. Автор верит в миф, отрицая историю.
Верит он, может быть, только в Атлантиду.
Там все концы уходят в соленую воду.
Это тот же потоп – только топит не дождь, а океан; спасшиеся люди живут воспоминаниями.
В эпопее Манна построение библейского рассказа расширено, развернуто описаниями подробностей и диалогов и соотношениями других, так сказать, допотопных культур.
В культурных слоях, на которых стоят города и селения, обычна смена характера прослойки черепков. Черепки крепче новых сосудов, они почти плоски, почти не раздавливаются и не бьются, они характеризуют слой, помогая следить за сменой культур, не превращая последовательность в слитность.
Человечество движется, изменяет свою нравственность, вкладывает в старое новое. Не только прошлое учит нас. Мы сами переделываем прошлое, переосмысливая его, разно пользуясь наследством, пользуемся – отрицая.
Но в романе Томаса Манна иногда притча преобладает над историей.
Культурные слои в романе так соотнесены, что часто кажутся одновременными или вневременными. Отсчет же времени в романе в отдельных эпизодах передает теперешнее время: наш календарь и циферблат наших часов.
Время Библии движется условным счетом, семь – это много. Это шаг тогдашней жизни.
Бытовое время отсчитывалось скотоводом. Оно определялось сменами поколений людей и окотом скота.
Томас Манн, создавая из двадцати пяти глав книги Бытия роман в тысячи страниц, дает наше время, наши отсчеты его течения. Его «коротко» и «долго» иное, чем «коротко» и «долго» для скотовода. В романе Томаса Манна в сознании Иакова есть часы и минуты, которые существовали тогда только в другой культуре, – где осознавали их только астрономически.
Правда, спор о датах событий в определении их точности ироничен.
Мир книги Бытия знает овец и ослов.
Впоследствии узнают верблюдов и вставят упоминание о них в старые повести.
Дым тысячелетий проницаем, и время не только наращивало глубины колодца. Жизнь не катится, как шар, в котором нельзя различить верха и низа, она изменяется войнами и изобретениями.
Человечество углубляет опыт, двигаясь вперед; мифы изменяются так, как изменяется в своем смысле слово. Изобретения по спиральным кругам всходят вверх, не суживая спирали. Они только «как бы» повторяются, являясь новыми построениями.
Отрицая течение времени в самом начале романа, повторяя это «снова и снова», Томас Манн утверждает, что человечеству неведома его древность, что человек в историческую эпоху не приручил, не одомашнил ни одного зверя, что древность не была движением.
Это неверно: мы об этом уже говорили.
Конь, верблюд были одомашнены уже тогда, когда существовала культура Шумерии, культура хеттов, культура Египта.
Сейчас мы лучше наших предков знаем свое прошлое, учитываем время и познаем, как изображение этого времени и ощущение его многообразны и различны.
Возвращаясь к борьбе Томаса Манна с историей, подчеркнем, что его борьба благородна в своей цели.
Томас Манн борется за гуманизм, представляя его почти извечным.
Заносчивый мальчишка, заласканный, любимец отца, доносчик на братьев, щеголь долгим путем труда и страха приходит к пониманию того, что надо прощать; иногда надо искать вину в самом себе.
Это в истории красавца Иосифа Прекрасного понимал Толстой и дети его школы.
В ходе огромного романа все понятно, но заглушено археологической подробностью деталей. Первоначальная медленность процесса очеловечивания дана как неподвижность времени.
Это не разгадка прошлого, дом Пентефрия жил не по нашим законам любви и ревности, и не потому, что вельможа был скопцом.
Человечество умело не понимать.
Прошлое оно понимало в своем новом настоящем.
Будущее теперь предвидит, анализируя настоящее искусством и вычисляя его в науке.
В романе Томаса Манна все подготавливается умело, талантливо-вдохновенно, все раскрывается и мотивируется с подробностью горечи.
Хозяин Иосифа Пентефрий, большой вельможа, могучий охотник, оказывается евнухом, оскопленным своими родителями, чтобы облегчить его придворную карьеру. Он – изуродованный человек, это делает его снисходительным к предполагаемому греху Иосифа. Он получает возможность сказать своим старым родителям: «если вы должны умереть, то вы могли бы умереть сейчас».
Вина оскопления ребенка родителями стада оправданием мнимой измены жены. Пентефрий, заново превосходно созданный романистом, отпускает раба своего из дома полуобвиненным, полуоправданным.
Если и была измена, то изменили не ему.
Иосиф в кратком рассказе Библии понятен и без этого. Старые книги не должны были рассказывать, каких женщин знал молодой Иосиф, потому что девственность была просто запрещена: она могла терпеться только как посвященная богу.
Томас Манн написал роман с чудесными деталями, с характерами Лии и Ревекки, с добрым отлученным от дома великаном Рувимом, виноватым не только в том, что он рожден нелюбимой женой.
Но мир не катится колесом. Ничто не повторяется; мистические соответствия и имя Озарсиф, принятое Иосифом в Египте, напоминает об Осирисе, и положение Иосифа, который у постели жены Пентефрия вспоминает о Гильгамеше, искушаемом богиней Истартой, и мнимые повторения, хотя и точные – цитата. Человечество несет в себе историю, но не цитирует ее. Цитируют историю те, которые не создают новое.
Скорбящий над окровавленной одеждой Иосифа Иаков у Манна цитирует книгу Иова. Но скорбь Иова шире; он бунтует против построения мира: этот бунт помог и позднему Достоевскому «Братьев Карамазовых».
Несколько замечаний о романе-мифе
Возвращаться назад нельзя, но можно обогатиться прошлым, так, как обогащался им Гёте, создавая «Фауста», используя и Библию, и, может быть, традиции кукольной комедии.
