И. Зудин - Повесть о днях и делах комсомольской ячейки
— Начинай… — недовольно ворчит Северов. — Ты что ли председательствуешь, Митя? Начинай, — уже громко кричит он.
— Что начинать-то? Сами начните… Ведь мы-то вас уже опросили.
— Почему мы не имеем нагрузок? Почему у нас семьдесят процентов безработных? — переспросил, поднимаясь, Поливцев. Слушайте… В прошлом он не был «мертвой душой». Это был парень, который не проходил мимо производкомиссий и совещаний, бегал по цеху, выискивая язвы и болячки, кумовство мастеров и требовал их устранения. И для него это было просто, так же вот просто, как он рассказывает сейчас:
— Кто же работать-то будет? Я ходил к «экономисту». Теребил бюро коллектива — мол, смотрите, неправильно переводят на квалифицированную работу. Говорил про лом, что валяется на дворе. А что толку-то? Требований моих никто не слышал, а слышали, так отмалчивались. Ну, думаю: чорт с ними. Пускай «мертвая душа»… Поливцев на этом замолчал, и уже больше не нужно было приглашать ребят высказываться.
Вот вскочил со стула Северов и быстро заговорил:
— Я в редколлегии работал. Вытаскиваем всех «за ушко да на солнышко», в общем грязи много… Мы стараемся чистить, да труды-то напрасно. Все по-старому делается. Ноль внимания… Писали мы о предзавкоме — пьяница он. На женщин падок. Снять предлагали. А он… он в ус не дует, да еще стращает, денег на газету не дам. А в коллектив придешь, там тебе тоже только пообещают и все. Чего же тут работать…
— Давайте и я скажу, — приподнялся Калачев. — Вот в комсомоле с 27 года, а работы не дают. Обещают. Мол, сборщиком в Мопре будешь…
— А меня к сборщику прикрепели, марки языком облизывать, что ли, — усмехнулась Варя Васильева.
К этому добавил Спиридонов:
— Уже сколько времени прошу работы. А мне: подожди, на следующем бюро разрешим. Сколько бюро прошло, и со счета сбился. Плюнул и больше не прошу…
Прорвалась плотина… Потекли без удержу слова тех, кого называли «мертвыми душами». «Мертвые души» оказались живыми людьми. Да, живые люди были перед активистами. Те люди, которые так нужны и мимо которых до сих пор проходили, не замечая.
Каждый из них набрасывался на работу. Каждый хватался: бегал в коллектив, требовал. А его хлопали по плечу: и «Ишь какой горячий. Раньше времени социализм построить хочешь»…
Прорвалось, потекло… И горькие, но в то же время нужные слова и мысли услышали наши активисты. Они толкуют о новых формах работы. На пленуме райкома обсуждают их. А на месте… На месте застойное болото, жизнь движется потихоньку, постепенно засасываются люди. Люди, нужные нам.
Вот Петька Шмуляев:
— Я сколько раз говорил: нужно отгородить щитом топку. А мне говорят: ладно, — молод еще, зелен. Не суйся не в свое дело. А чье же оно? Мое. И меня не слушают. Так к чему же тогда говорить, что фабрики и заводы наши. Нет, шалишь. Не наши. Я вот хозяин, а указать никому не могу. Облают. Так чего же я стараться буду?…
— Не знаем мы, чем кто живет. А отсюда и все остальное. Работал среди нас Антон и нет его. Зарезали. А почему? Хоть кто-нибудь поинтересовался? Ведь мы знаем, кто это сделал, а молчим. А когда Катюшка ушла к сектантам? А ведь хорошая была девчина. Я предложил организовать группу ребят, чтобы они следили, наблюдали за личной жизнью. А мне… мне Шалька заявил, что, мол, не наше дело соваться в личные дела и копаться в грязном белье. По-моему, это не верно. Нужно сунуться, если видишь, что у парня или девушки в жизни заскок получился. Помочь надо и белье переполоскать. А мы, мы — нет… Не умеем. Так зачем же тогда комсомол? Зачем я в него вступал, — и голос задрожал у Борьки Кукладзе, — гнать нас в три шеи надо. Уйду из комсомола — не останусь.
* * *Устранять зазнавшееся начальство.
Уменьшить брак…
Свести на-нет прогулы…
Вмешиваться в личную жизнь…
Ох, как это хлопотно и суетливо. Как это беспокойно.
То ли дело — МОПР, ОДН, ОСОАВИАХИМ, подписка на газеты, сбор членского взноса, интернационального пятачка. Тихохонько собирают пятачки, вешают плакатики. Мирная тихая жизнь.
Кончилось собрание. Уйма материала, правда, горького для всех.
Так по частям, по деталям накоплялись пункты плана будущей работы.
В коллективе горячка. Группа активистов подготовляла план работы коллектива по-новому.
Сахалинский, Якимов, Медник, Северов сбились с ног. Даже осунулись. После восьми часов работы — три, четыре часа за спорами, диспутами.
Как составить план? Вот мысль, цель всех споров. А в результате по цехам, в конторе, в проходной, курилке, везде, на видном месте плакаты — широкие, писанные от руки, так, чтобы каждому можно было прочитать «План работы коллектива» и в нем четко, ясно, без всяких «углубить», «усилить» вклинивались пункты, взятые из самой жизни.
Здесь жизнь переплеталась с действительностью, с жизнью всей страны.
Моменты индустриализации — реконструктивного периода — сплелись с конкретными задачами электростанции:
«Организовать бригаду молодых монтеров».
«Создать группу по борьбе с разгильдяйством, браком и прогулами».
Тут же на этом исписанном листке:
«Бытовому ядру произвести обследование личной жизни комсомольцев, с постановкой доклада „Как я живу?“ — с содокладом обследователей на пленумах ячейки»…
Так создавали контроль и в личном быту. Кампании нашли себе место, но не отвлеченно, а конкретно:
«Либкнехт и наша связь с зарубежными товарищами».
«Организация и проверка работы кружка эсперанто…»
И так построили весь план.
Устроим клуб
После случая с Антоном, после пьяной вечерухи, в головах активистов забродила мысль: «нужен клуб».
Помещение найдено; развалины бывшего пивоваренного завода.
Есть стены. Не растащили еще потолок.
А раз так, значит можно, поработав, создать клуб.
К директору. В трест. Полетели письма, служебные записки.
Дайте 25 тысяч…
Там отмалчивались. Отнекивались.
— Планами и сметой не предусмотрено.
В союз. Культотдел за бока. Помогите.
Там то же. Подождите. Не до вас.
А время идет. Ребята гуляют. Одна жертва есть, может еще быть несколько.
Клуб — клубом, а что будет в клубе? Чем в первый же день заполнить? Нужно и содержание, нужен «внутренний багаж».
Федька Летун, вечером после работы, разыскивает тех, с кем вместе толковали о музыке.
— Останешься? — тихо говорит он, — сегодня сыгровка.
Одни с хохотом отдергивают от него руку, другие кричат едкие слова о прилипчатых людях. Он останавливает одного, другого, третьего и неутомимо, с тревогой в голосе, спрашивает:
— А ты останешься?
Смеялись над ним и в коллективе. Особенно старался Шалька.
— Ох ты, горе-музыкант! — а дальше всегда добавляли:
— А как дела со струнами? Ведь у культкомиссии денег-то нет.
Сахалинский тоже советовал ему, не веря в организацию кружка, поставить вопрос на завкоме.
— Ведь нам и струны нужны. Да как же и без руководителя? Ничего не выйдет…
А Федька снова хватал за рукава и снова тревожно спрашивал:
— А ты остаешься?
В среду в завкоме они собрались. Уборщица ворчала, ругала «полоумных» ребят, которые часов не замечают: «люди давно по квартирам, а они, малохольные, тренькают и визжат».
Федька постучал кулаком по спинке стула и хрипло крикнул:
— Тише… все готовы? Начинаем… Три, четыре…
Он строго и ободряюще махнул рукой и, сжавшись в комок, ждал потока первых звуков. Они пришли и надолго увлекли ребят.
* * *Тихонов из кочегарки. Нискорослый, худощавый, в серой кепке.
Он любит радио. И вечером дома тихо, нежно, осторожно возится с четырехламповым приемником. Каждая новая «пойманная» станция, чистота звука доставляют ему громаднейшее удовольствие.
Он любит приглашать к себе ребят, особенно в четверг. В четверг широковещательная не работает и можно раньше «ловить» заграницу.
И вы бы посмотрели, с каким чувством, с какой гордостью толкует, объясняет он устройство приемника! Как он хорошо знает эфир. Знает то, о чем многие никогда и не слышали.
Но последнее время Тихонов стал как-то нервнее. О чем-то подолгу шушукается с ребятами… И однажды на бюро коллектива.
— Я, ребята, предлагаю установить у нас радиостанцию.
И посыпались термины, схемы, которыми Тихонов подтверждал возможность устройства радио на заводе.
— Таким образом мы сможем радиофицировать всю электростанцию. Также и наш будущий клуб. А в клубе уж вы как хотите, ребята, а комнату нам предоставьте. Штаб наш там будет. А потом… потом мы возьмемся за радиофицирование всех квартир рабочих нашей электростанции.
Каким энтузиазмом горел Тихонов. Это была его первая речь… Никогда он еще так и в такой обстановке не выступал. Сколько своеобразного пафоса было в каждом его слове.
