Аркадий Гайдар - Жизнь ни во что (Лбовщина)
— «Занят»! — хмуро передразнил Лбов. — Чем он там занят? А ну, дай сюда!
Он взял записку, распечатал ее, повертел перед глазами и сунул ее Симке.
— На, читай!
Симка прочел. Там было несколько бессвязных и непонятных слов: «Приходи как под луну, в девятый, четыре патрона есть».
Но смысл этих слов был, очевидно, понятен Лбову. Он улыбнулся, привстал с земли, потом сжал губы и задумался.
До сих пор он действовал на свой риск и совершенно один. Сормовских ребят считать было нельзя, они были пришлыми и непостоянными, а Стольников за последнее время ни в какие дела не вмешивался, он стал каким-то странным, все ходил, часто хватался за голову и бормотал какие-то несуразные слова. А теперь — кто они, эти четыре, с которыми придется рыскать, нападать и, если нужно, то умирать? Кто они?
Весь день он был задумчив. В девять вечера был на обычном месте, верстах в пяти от Мотовилихи. Прошел час — никого не было. Лбов нервничал, и эта нервность еще усиливалась окружающей обстановкой, потому что темный лес, насыщенный весенними тревожными шорохами, напитанный сыроватым пряным запахом преющей прошлогодней листвы, бил в голову и слегка кружил ее.
Но никто не видел и не знал, как нервничал тогда Лбов.
И едва только захрустели ветки под чьими-то ногами, едва только фальшивым криком откликнулась кукушка, и не кукушка, а ястреб, выпрямился Лбов и провел спокойной рукой по маузеру.
Их было четверо, четыре человека без имен.
Демон — черный и тонкий, с лицом художника, Гром — невысокий, молчаливый и задумчивый, Змей — с бесцветными волосами, бесцветным лицом и медленно-осторожным поворотом головы, и Фома — низкий, полный, с подслеповатыми, добродушными глазами, над которыми крепко засели круги очков.
И в первую минуту все промолчали — посмотрели друг на друга, а на вторую — крепко пожали друг другу руки, и в третью — Змей повернул голову и спросил так, как будто продолжал давно прерванный разговор:
— Итак, с чего мы начинать будем?
— Найдем, с чего, — ответил Лбов. — Садитесь здесь, — он неопределенно показал рукой вокруг, — садитесь и слушайте. Я все наперед скажу. Я рад, что вы приехали, но только при условии, чтобы никакого вихлянья, никакого шатанья, чтобы что сказано — то сделано, а что сделано — о том не заплакано, и, в общем… Револьверы у вас есть? И потом, нужны винтовки, и потом мы скоро разобьем Хохловскую винную лавку, а потом — надо убить пристава Косовского и надо больше бить полицию и наводить на нее террор, чтобы они боялись и дрожали, собаки…
Он остановился, переводя дух, внимательно посмотрел на окружающих и начал снова, но уже другим, каким-то отчеканенно-металлическим голосом:
— А кто на все это по разным причинам, в смысле партийных убеждений или в смысле чего другого, не согласен, так пусть он ничего не отвечает, а встанет сейчас и уйдет, чтобы потом не было поздно.
Он остановился, и сквозь его голос проскользнула угрожающая, резкая нотка. Он не сказал больше ничего.
— Всю программу изложил, — заметил Бекмешев, стараясь сгладить слегка резкость, с которой встретил вновь прибывших Лбов.
Демон удивленно стянул брови. Гром молчал. Змей выставил одно ухо вперед и слушал, чуть-чуть улыбаясь, и улыбка у него была вкрадчивая, непонятная, так что каждый мог ее понять по-своему.
Только Фома снял очки, вытер спокойно стекла и сказал отдуваясь, но совершенно просто:
— Уф… ну, милый, и завернул же ты… Только надо же все как-нибудь согласовать, чтобы все это не слишком уж разбойно выходило.
Но что и с чем согласовать, он не договорил, потому что невдалеке заревела сирена проходящего парохода, и шальное эхо долго и неугомонно неслось по лесу.
Пошли к лбовской землянке. Кроме Стольникова, там было еще двое ребят. Уселись у костра, над которым варился котел с мясом, и стали знакомиться.
— Я пить хочу, — сказал Змей.
— И я, — добавил Гром.
— Пойдем, — проговорил Лбов, — я тоже хочу. Входи в землянку, там ведро.
Распахнули дверь, первым вошел Гром. Он пил долго, молча, потом подал ковш Демону и хотел выйти, но взгляд его упал на угол, на груду наваленной сухой листвы, служащей вместо постели Лбову, и на окутанную красным, густо пересыпанным цветками, платком Женщину. Он перевел глаза на Лбова и спросил спокойно, не меняя выражения лица:
— У тебя женщина? — Он сделал небольшое, едва заметное ударение на последнем слове.
А Змей наклонил голову и, неопределенно улыбаясь, добавил вполголоса:
— Женщина в цветном платке, это твоя любовь?
— У меня любовь к бомбам, а не к бабам… и заткните ваши глотки.
В эту минуту в землянку вошел один из ребят и сказал, волнуясь:
— На опушке, возле дороги, знаешь, что возле ключа, костров там тьма, ингушей, должно быть, штук с полсотни остановилось… Это неспроста, они чего рыщут.
— Неспроста, — согласился Лбов и замолчал.
По лицу его забегали черточки, и казалось, что мысли его напряженной головы проливались рывками через складки морщин лба.
— Неспроста, — повторил он. — Ты, ты и ты, — показал он пальцем на нескольких человек, — вы все — марш вперед, слушайте и следите… Нужно, чтобы они не столкнулись сегодня с нами. Сегодня, — он подчеркнул это слово, — сегодня нам нужно отдохнуть.
Через час, за исключением дозорных, высланных к ключу для наблюдения за расположившимся отрядом, все крепко спали.
Змей проснулся от того, что кто-то слегка задел его за руку. Он открыл глаза и на фоне окошка, чуть мерцавшего звездным светом, увидел темный силуэт женщины.
«И чего не спит баба», — подумал он и закрыл опять глаза.
Женщина накинула платок, осторожно отворила дверь и вышла. Возле землянки она остановилась и прислушалась. Было прохладно и тихо. В кустах что-то хрустнуло, женщина вздрогнула и заколебалась, но потом оглянулась еще раз и быстро исчезла в лесной темноте.
7. Этой же ночью
И в тот же день, когда Лбов встретился с боевиками, хорунжего Астраханкина вызвали в жандармское управление, где сообщили ему, что, по имеющимся у них сведениям, ко Лбову и Стольникову присоединились пятеро сормовских рабочих и всей шайкой была ограблена дача князя Абамелек-Лазарева. Еще ему по секрету сказали о шифрованной телеграмме из Петербурга с сообщением, что несколько террористов выехало на присоединение к шайке.
— Надо уничтожить в самом зародыше, — сказал жандармский подполковник, — а то знаете, чем это попахивает? И так за последнее время вокруг чертовщина какая-то твориться начинает. Особенно в Мотовилихе: рыскают какие-то подозрительные типы, собираются в кружки, чего-то шепчутся. А полиция… а полиция, чтоб ей неладно было, только портит авторитет государственной власти — два раза Лбов перестрелку среди улицы затевал, он один, а их двое, либо трое, — отстреляется и уйдет. Это не человек, а черт какой-то! Вы знаете, если эдакому человеку да шайку, так тут может такое, такое выйти… — подполковник запнулся, подыскивая подходящее слово, и несколько раз покрутил пальцем, вырисовывая в воздухе какую-то петлю.
— Ну, в общем, нельзя, — закончил он раздраженно, — нельзя потакать, надо в зародыше, надо в корне…
Он был зол, потому что еще утром он получил от начальства весьма сухую телеграмму, в которой указывалось, что с Лбовым давно бы пора было, пожалуй, покончить.
Астраханкин вышел на улицу возбужденный и энергичный. Он прошел по Оханской до дома, где жила Рита, и завернул к ней.
Рита встретила его приветливо, но сквозь матовую кожу щек проглядывала нездоровая, нервная бледность, и вообще вид у нее был усталый и утомленный. Она попросила Астраханкина в гостиную и, скучая, слушала, как он говорил ей что-то — что, она, по обыкновению, не разобрала, так что он обиделся даже немного.
— И отчего это вы, Рита, за последнее время такая? — спросил он.
— Какая?
— Не… не такая, как раньше.
— А какая я была раньше?
— Ну, вы сами знаете, теперь к вам подступить страшно, даже руку у вас поцеловать и то как-то неудобно.
Рита устало протянула ему руку и сказала спокойно и лениво:
— Ну, целуйте, если вам это нравится.
Астраханкин вспыхнул.
— Я хочу, чтобы это вам нравилось. И что это, в самом деле? Я сегодня вечером уезжаю, у меня, вероятно, со Лбовым схватка будет, может быть, пулю в лоб получу, черт его знает, а вы хоть бы на сегодня переменились!
Она плавно спустила ноги с дивана, откинула кудрявую болонку и быстро схватила его за руку.
— Вы с лбовцами?..
— Да, я. Я только что получил задание, — заговорил он, думая, что эта оживленность вызвана опасением и страхом за его судьбу.
— Вы с лбовцами, — повторила она, — вы должны обязательно захватить его. Слышите, об этом я вас прошу, и если не для охранки, так сделайте это для меня. Я так… я так ненавижу… — начала было она и замолчала, потому что заметила, что зашла слишком далеко, и потому, что Астраханкин, удивленный такой горячностью, посмотрел на нее и спросил недоумевая:
