Иван Лепин - На долгую память
Поселок начал строиться в конце двадцатых годов, когда здесь создавался совхоз. Рядом находился небольшой Грачихин хутор — родина Захара Николаевича. Хуторяне постепенно разъехались по городам, перебрались в поселок. После войны там не осталось ни одного двора. Ныне только рослые тополя да березы да еще бушующий малинник напоминали, что на этом месте когда-то жил человек.
Переселилась в Октябрьский и сестра Захара Николаевича — Пелагея Николаевна. Вместе с мужем и ребятами. Дом у нее не хуже Зининого, тоже просторный, а надворные постройки так еще и лучше. Про ворота и говорить нечего. Ворота у нее, может, самые заметные в поселке. Муж пять лет назад, перед самой смертью (одолел солдата осколок в легких), подремонтировал ворота, подправил, выкрасил ярко-желтой краской; а посреди каждой створки — цветы из дощечек. Их хозяин в белый цвет окрасил. До сих пор стоят ворота как новенькие.
Мы приехали, может, и не к месту: к Пелагее Николаевне за неделю до нас нагрянули гости — младший сын Петя с невестой Лизой. Из Магнитогорска.
— В тесноте, да не в обиде, — махнула рукой Пелагея Николаевна, когда я сказал об этом. — Изба большая, пару раскладушек поставим…
— Э-э, — вмешался Захар Николаевич. — Только на чердаке сарая! Это мое любимое место. Не знаю, как он, — кивнул в мою сторону Захар Николаевич, — а я на чердаке.
А что я? Я тоже люблю сеновалы и чердаки. Хоть свежим воздухом вволю надышишься.
После обеда Петя и Лиза ушли с футбольным мячом на выгон, Они глухонемые. Познакомились прошлой зимой на лыжных соревнованиях в Челябинске. Лиза в Кемерове жила, Петя — в Магнитогорске. Ему двадцать семь лет, он столяр. Невысокий, но атлетически сложенный — спортсмен, что там говорить. Вон даже сюда роликовые лыжи привез. Только где он на них кататься будет — асфальтированной дороги тут и близко нету, а по грунтовой на роликах здорово не разгонишься. А может, ухитряется как-то ездить, раз приволок лыжи.
Лиза моложе Пети на пять лет. Милая девушка, веселая, охотно помогает Пелагее Николаевне по хозяйству. А уж в Пете души не чает! Так и ходит за ним, так я заигрывает с ним — то чуб ворошит, то в щеку чмокнет. На нас — никакого внимания.
С первых минут понравилась мне эта пара.
Так вот, жених с невестой ушли мяч гонять, а мы с Захаром Николаевичем — за сарай, в малинник. Я, клянусь, еще ни разу не видел такой крупной малины! С абрикос! А сочная! Урожай такой — Пелагея Николаевна всех соседей кличет на помощь: рвите, говорит, сколько угодно, а то осыплется.
— Что это, Поля, за сорт? — спросил Захар Николаевич.
— А кто его знает. Покойный еще принес откуда-то черенок, воткнул — вот и выросла. Ни у кого в Октябрьском такой нет.
— Надо будет у себя посадить, а то моя пропадает.
Наелся я малины довольно быстро.
— Ешьте, — улыбнулась Пелагея Николаевна.
— Не могу больше. Пойду отдышусь.
Я вышел на улицу. Сел возле калитки на узенькую скамеечку — тут была тень от избы.
В светло-голубом небе плавали облака. Медленно, лениво двигались они за высокий, будто лекалом очерченный, горизонт — за округлые горы.
Белыми заплатками виднелись на горах, вдоль речки, протекавшей метрах в пятидесяти, стада гусей. Изредка стада перекликались, подымая несусветный гвалт, — то ли сообща радовались чему, то ли из-за чего ссорились.
Хорошо вот так, беззаботно, наблюдать за жизнью. За облаками, за гусями, за проворным муравьишком, что взобрался мне на колено. Нет, что ни говорите, умный человек придумал отпуска. Отдыхает душа от повседневной суеты, от забот да тревог больших и малых.
Сидел я так, млел в холодочке, и вдруг калитка скрипнула — Пелагея Николаевна. Поправляя на голове белый платок, сказала:
— Вы бы черемухи испробовали.
— А где она?
— Да вот.
Рядом, в загородочке, под окнами избы росла разлапистая черемуха. Снизу ее немного обобрали, а чуть повыше — черным-черно. Эх, жаль, что малины наелся!
Однако кисть-другую сорвал. Сладкая была черемуха, ничуть рот не стягивала. Ел бы, да некуда!
Я черемуху с детства люблю. У нас в деревне ее полно растет — и в садах, и вдоль речки. Помню, в трудные послевоенные годы мы, ребятишки, никогда не давали ей созреть как следует. Чуть побуреет, мы уже тут как тут. Не беда, что кислая, не беда, что челюсти от нее сводит. Главное — хоть чем-то утолить голод.
Сейчас, когда приезжаю на родину и вижу никем не обрываемые кисти черемухи, глазам своим не верю. Взрослые — ладно, они и раньше не очень охочи до нее были. Но дети! Неужели им черемуха не нравится? Зрелая ведь, вкусная (о пользе уже и не говорю), не ровня магазинным конфетам. Ан нет! Предпочитают нынешние ребята есть конфеты.
6
Я понимал Захара Николаевича: нельзя быть в родных краях и не навестить сестру, брата, проживавших в двадцати километрах от Октябрьского. К тому же, сказала Пелагея Николаевна, Варвара очень больна, не встает. А брат, Герасим Николаевич, сказала, ничего, бегает, несмотря на свои семьдесят четыре года. «Куркуль был — куркулем и остался», — добавила.
Путь наш лежал через поселок Уральск. За ним — башкирская деревня Байрамгулово. Старинная (деревья возле домов — в два обхвата), она протянулась одной улочкой вдоль угора километра на три.
Посреди деревни Володя неожиданно свернул к небольшой избенке, стоявшей на высоких столбиках.
— Будем пить кумыс, — вдруг объявил он.
И тут я только заметил табличку на избенке: «Кумысная».
Володя бойко вбежал по ступенькам, без обиняков открыл дверь и резким движением захлопнул ее за собой.
— Его тут все знают — один совхоз, — пояснил Захар Николаевич, выходя из машины.
Вскоре появился Володя. В руках он держал два стакана, доверху налитые кумысом.
— Пейте, — подал он мне стакан. — А это, дядя Захар, вам. Я уже попробовал.
Захар Николаевич кивнул мне: давай, мол, приступай, я-де обещал напоить тебя кумысом, слово держу.
И вот я медленно цежу сквозь зубы кислое-прекислое кобылье молоко. Треть стакана выпил — остановился. В желудке запекло, заурчало. Как бы не отравиться…
— Пей смелей — ничего не случится! — подбадривал Володя.
Ладно, будь что будет, трус в карты не играет, двум смертям не бывать, а одной не миновать. К тому ж это не какая-то сивуха, а кумыс, весьма полезный, говорят.
С трудом опорожнил стакан, а Захар Николаевич мне еще подносит:
— Вволю давай! Чтоб с полным основанием мог дома сказать: я пил кумыс! Не пробовал, а пил!
Делать было нечего, взял второй стакан. А в животе уже пекло по-настоящему, вроде бы я проглотил горячий уголь.
От второго стакана у меня стали подкашиваться ноги.
— Еще? — поддразнивал Володя.
— Довольно! Аж захмелел… Хороший сюрприз ты мне преподнес.
Захар Николаевич, довольный, протирал очки:
— Это я Володе подсказал: напои гостя кумысом.
— Спасибо.
За Байрамгуловым, слева от дороги, горы пошли покруче, полесистее. Все чаще березы и тополя уступали место темно-зеленым елям и соснам.
Огонь у меня внутри потихоньку потухал, становилось легче.
Справа петляла неширокая речка, берега ее густо поросли кустарником.
— Урал, — сказал Захар Николаевич. — Сейчас обелиски будут.
И верно: минут через пять мы остановились у мостика через реку. На одном его конце стоял высокий конусообразный обелиск с надписью: «Азия». На другом — такой же. Только надпись иная: «Европа». Мы ехали в Европу.
Захар Николаевич велел мне встать на фоне «Азии». Навел фотоаппарат:
— На добрую память…
Я стоял, ждал, пока вылетит из фотоаппарата «птичка», и вспомнил свою первую учительницу географии Елену Павловну. Вспоминал, как гоняла она нас у карты, заставляя четко и ясно показать границу между Европой и Азией. Проходила та длинная граница и по реке Урал. Почему-то мне тогда казалось, что граница должна быть непроходимой и непроезжей или что стоят на ней вооруженные люди и не пропускают через нее кого зря. «Вам в Азию нужно? — спрашивали они. — Зачем? Просто так? Не пойдет. Вот если земли новые открывать — как Хабаров, Поярков, или в поход, подобно Ермаку, тогда — пожалуйста. А просто так — не пустим». И загораживали дорогу пиками.
«Дорогая Елена Павловна, — мысленно произносил я, — границу между Европой и Азией я теперь знаю не только по карте, я ее увидел воочию. И даже сфотографировался на память. Вот когда буду в Хорошаевке, я обязательно зайду к вам и покажу эту фотографию».
Мы долго петляли по узким улочкам большого рабочего поселка Миндяка. И вот наконец остановились возле добротной избы. Под окнами с резными наличниками на скамье сидел, опершись на костыль, седоусый старик.
Захар Николаевич вышел первым и направился к старику.
— Здравствуйте, Степан Григорьевич!
Старик привстал.
