Борис Пильняк - Том 2. Машины и волки
Братья Росчиславские – два старших инженера – и Дмитрий – юрист – ушли из дома. Дмитрий ушел последним, тогда его, как волка, улюлюкали в Бирючем Буераке мальчишки – а-ря-ря-ря-ря! – и вернулся он единственный, когда умерла мать и развалилась коммуна «Крестьянин»: пришел на Расчиславы горы совсем не шумный, как раньше, постаревший, осунувшийся… – –
– – А о Расчисловых горах поют девки:
Как Расчиславские горки –
Странные делишки…
Все помещики – Егорки,
Последни портчишки!..
Если от шляха свернуть влево – нет деревни Чертановой, провалилась она под землю, земля под ней – торф – выгорела в лесном пожаре, – проехать полем, перебраться вброд через реку, пробраться сначала через черный осиновый лес, затем через красный сосновый, обогнуть овраг, пересечь село Секирино, потомиться по суходолам, – приедешь к Оке, к древнему городу Ростиславлю, ныне – Погосту Расчиславу, Расчиславовым горам и борам. На север от Расчислава по Оке, в лесах, сохранилась Введенская – Введенье Божьей Матери – пустошь (впрочем, около Коломзавода торчит Голутвин монастырь, а в Рязани и Коломне – их штук пятнадцать) – –
Нету города Ростиславля, и есть Погост Расчислав. В тысяча восемьсот шестьдесят восьмом году на Погосте сгорела церковь, тогда подрядчик перехитрил церковного старосту (или оба сжульничали мужичьими пятаками?), – съели церковь, выстроили из известняка плохую – Богу – кордегардию. И все же на церкви надпись: о том, что церковь эта поставлена на месте, где был некогда город Ростиславль, построенный князем рязанским Ярославом в 1153 году, одновременно с городом Зарайском, для сына Ростислава, коий и правил здесь. Есть и предание, как погиб город: – в Смутное время, изгнанные московскими воеводами из Коломны, Иван Заруцкий с Мариною Мнишек и с сыном Ивашкой-воренком подступили к городу Ростиславлю, переправились через Оку – вон там, пониже (так и зовется с тех пор это место – Пристан), – спалили, разграбили, расчистили город дотла (так и зовется с тех пор город – не город Ростиславль, – а – Погост Расчислав). Иван Заруцкий от Расчислава хотел идти на Зарайск, но про то пронюхали мужики (так и зовется село Пронюхово), – князь зарайский вышел навстречу, дал сражение, победил Ивана, – дрались тогда на секирах – так и осталась деревня Секирина! – а Иван убежал Астраханским трактом на Астрахань, с Мариною Мнишек и сыном Ивашкой-воренком. – Вот и все о городе. В рязанских «Епархиальных ведомостях» писалось еще, что в городе Ростиславле собирались князья – тульские, рязанские, суздальские, – чтоб ходить бить мещеру и мурому… И еще. Годах в семидесятых, или раньше, или позже, помещица Ростиславская выгнала с погоста попа, задумала устроить монастырь, набрала девиц, заштатного попа выписала, черная была, как галка, и горячая, как головня, дымилась монашеской страстью, посылала сыновьямконногвардейцам в Петербург по пяти тысяч, епископ рязанский Мелети собутыльничал с ней, бумаги у нее были царские, сыновья приехали на весну – всех скитниц взбаламутили. Скит приезжал закрывать рязанский губернатор. Вот и все. С испокона веков Расчиславы горы принадлежали Ростиславским, а потом – о Расчиславых горах пели девки:
Как Расчисловские Горки,
Странные делишки!
Все помещики Егорки,
Последни портчишки!..
Топографией и странными помещичьими делами, вроде того, как овес сеять под озимые, на Расчиславых горах черт ногу сломал: на каждом бугре по усадьбе – шесть усадеб – и три крестьянских общества, по семи изб каждое, – и всему свое название: – то Конев Бор, то Ратмиро, то Бирючий Буерак (за Бирючим Буераком – глухое место – была коммуна «Крестьянин»). А помещики на самом деле были все Георгии да Юрии, – то Юрий Георгиевич, то Георгий Юрьевич, то Георгий Георгиевич, то опять Георгий Юрьевич, – и только земский начальник Комынин был попросту Ягором Ягоровичем Комыниным. Частушку же только девки пели так, парни – девкам – пели иначе: –
Как Расчиславские горки
Странные делишки,
Все помещики Егорки,
Сохнут по… – э! –
Там, за оврагами, за Расчиславскими горами – Ока, луга, поемы, дали. На Расчиславых горах каждую весну цветут яблони, в старых садах, и будут цвести пока есть земля, – сады в белом яблоневом цвету под луной кажутся костяными, неподвижными, – трудно тогда спать в смене багряниц востока и запада, в соловьином пеньи, и всю ночь в оврагах тогда кричат лягушки… Древний город Ростиславль, брат Зарайску, погиб в
Смутное время и – –
Братья Росчиславские – два старших брата – ушли из дома и домой не вернулись –
Смерть Юрия Георгиевича Росчиславского старшего
Справка из колонии психически больных № 3.
РСФСР
ГУБЗДРАВОТДЕЛ С.Р. и Кр. Деп. КОЛОНИЯ
психически больных.
Мая 2-го 1923 г.
СПРАВКА
Гр. Юр. Георг. Росчиславский, сын дворянина, находясь в Колонии на излечении, был убит товарищами больными в состоянии запальчивости и массового психоза.
Дежурный Лекпом – подпись
(Печать)
Брат! Брат!., ты слышишь, какая тишина?., я себя чувствую волком, волком!..
(В тысяча девятьсот семнадцатом году, в декабре, когда не рассеялся еще дым октября, когда дым только густел, чтоб взорваться потом осьнадцатым годом – когда первые эшелоны пошли с мешочниками, развозя бегущую с нарочей армию, в ураганном смерче матерщины – – на одной станции подходил к вагону мужичок, говорил таинственно:
– Товарищи, – спиртику не надоть ли? – спиртовой завод мы тут поделили, пришлось на душу по два ведра – –
на другой станции баба подходила с корзинкой, говорила бойко:
– Браток, сахару надо?! – графской завод мы тут поделили: по пять пудов на душу… – –
на третьей станции делили на душу – свечной завод – кожевенный – степь, ночь, декабрь – –
– в городах на заводах, в столицах ковалась тогда романтика пролетарской машинной революции, которая должна уничтожать землю, а над селами и весями, над Россией шел мужичий бунт, как пугачевский, чуждый и враждебный городам и заводам. Тогда поднимался занавес русских трагедий, Октябрь отгремел пушками по Кремлю не случайно. Тогда вся Россия пошла на шпалы, ибо рельсы из стали, и надо было знать секрет, чтоб влезть в поезд – в сплошную теплушку: тогда брат брату держал у сердца топор, но надо было артелиться и ушкуйничать, и надо было артелью в пятнадцать человек лезть кулачным боем в первую попавшуюся теплушку, через головы, спины, шеи, ноги, в драке насмерть, ибо место для тебя было то, с которого скинул ты чужого. И вот, была декабрьская ночь во льдах. Поезд шел в степь. Каждый, кто ехал, ехал за хлебом, и ехал тогда первый раз, – поезд шел в степь, на диких степных станциях растеривая тех, кто, не желая умирать с голоду, брал быка за рога – просто, через все преграды к жизни, вез себе хлеба. Теплушки были набиты человеческим мясом до крыш, это мясо было злобно и голодно, злобно молчало, когда шумел поезд, и оно рычало в бога и в печень, когда поезд стоял: оно ехало из городов.
И ночью поезд выкинул на дикую станцию полсотни людей. Луна уже сошла с неба, ночь помутнела перед рассветом, была черна, кололась во льдах, на востоке едва-едва зеленело. За станцией был поселок, у станционной коновязи стояли возы, лошади мирно жевали, на возах валялись люди. Скоро узналось, что поселок переполнен ушкуйниками, – поселок не спал, рассовал людей по печам, по полатям, под нары, – а на улице то тут, то там вспыхивали огоньки спичек и папирос, и было очень тихо, потому что все шептались, как перед разбоем. – Приехавшие: – одни решали идти в трактир попить чаю и забиться на часок поспать куда-нибудь под стол или за стойку, другие – сейчас же идти по селам за хлебом; узнали, что ближайшее село в трех верстах. Несколько человек пошло к околице, –
– и когда они подошли к последней избе, где метели надули сугробы и откуда открывалась черная пасть пустого поля, – их остановила старуха.
– В Пронюхово идете? – спросила она.
– Туда, а – что?
– Не ходите. Меня тута Совет приставил – упреждать. Волки очень развелись. На людей бросаются. Вчера ночью московского задрали, за мукой приезжал. А нынче с вечеру – корову задрали. Погнали корову к колодцу поить, – как отбилась, никто не видел, – только слышут, ревет корова, как свинья, за задами, – побежали мужики, видят – шагов сорок – корова, а вокруг ней семь волков, – один волк тянет к себе корову за хвост, потом бросил сразу, корова упала, второй волк тогда корову за шею. – Когда подбежали мужики, полбока волки уже съели. – Не ходите!..
Восток бледнел, впереди лежало черное холодное поле. Среди идущих за хлебом был один, приявший романтику городской, машинной, рабочей революции, – и эта весть о волках, это холодное пустое поле впереди, страшащее волчьим разгулом, безмолвием снегов, навсегда остались у нега – одиночеством, тоской, проклятьем хлеба, проклятьем дикой мужицкой жизни вперемежку с волками.
