Леонид Жариков - Рассказы
— Записать его поваром, — смеясь, проговорил Чалый.
— Правильно! — поддержал командира Сашко.
— Я поваром не умею. Разведчиком буду.
— Погоди. Сперва увидим, как ты умеешь суп варить. Разведчик все должен уметь делать.
Чалый тихонько что-то сказал Сашко Сулиму, и хотя тот все еще был зол и полон недоверия к задержанному, подошел к нему и сильно хлопнул по плечу, стараясь хоть этим отплатить за обиду.
— Идем, Шабля!
— Куда?
— Не бойся… На довольствие зачислю.
Паренек потер ушибленное плечо:
— А ты чего дерешься, дурень!
Сашко для потехи галантно поклонился и, взявшись кончиками пальцев за галифе, сделал реверанс:
— Извините, пардон мерси.
— И правда дурень, — впервые улыбнувшись, сказал паренек и пошел, куда указывал Сашко.
А тот шел следом и ворчал про себя:
— Разведчики, черта вам лысого. Не успеет цыплячья душа из яйца вылупиться, а сразу бери ее в разведчики. Нет, ты сперва покажи силу духа, в бою себя покажи…
У тачанки, на которой стоял пулемет «максим», Сашко достал из-под сиденья затрепанную тетрадку, долго рылся в широченных карманах, ища в махорке огрызок карандаша, потом спросил:
— Как звать?
— Федор.
— Ты что, из деревни? — вспылил Сашко. — Хведор… Фамилию говорить надо.
Паренек почему-то запнулся, но, справившись с собой, назвал фамилию. Сашко не расслышал. К тому же в этот момент задрались два жеребца и ему пришлось разнимать их.
— Стоять, холера вас забери!
Вернувшись, Сашко переспросил сердито:
— Ты будешь говорить фамилию?
— Я сказал.
— А, черт! Не видел, что ли, я занят был… — Сашко не договорил и записал в тетрадку: «Шабля, боец с „Марии“». Так будет лучше — пускай смеются бойцы над этим хлюпиком, пускай навсегда останется Шаблей.
Отложив тетрадку, Сашко сказал:
— Все. Точка. На довольствие ты записан, а оружие проси у командира. Я бы тебе поганой винтовки не дал…
К огорчению Сашко, командир распорядился выдать новичку винтовку, да еще какую! Почище той, что болталась за спиной у Сашко.
«Подлиза!» — заключил Сулим и решил на всякий случай следить за Шаблей, вдруг на самом деле шпион.
Подозрения Сашко, кажется, оправдывались. Уже перед вечером Сашко заметил, как Шабля шмыгнул с винтовкой в кусты и долго пропадал там. На другой день, на рассвете, повторилось то же самое. «Что он там делает?» — думал Сашко и решил застать новичка врасплох — подкрался к зарослям шипшины и осторожно развел колючие ветки.
Шабля сидел на траве и дергал затвор, не зная, как его открыть. Винтовку он держал точно полено: взялся за штык и тянул к себе. «Вот так вояка», — растерянно подумал Сашко, но вместо того, чтобы поднять Шаблю на смех перед бойцами, почувствовал к парню жалость. Шпион не был бы таким беспомощным, значит, Шабля свой.
Сашко вышел на поляну и, расставив ноги, с презрением смотрел на Шаблю.
— Нюня! — с наигранной строгостью сказал он. — Положь винтовку и мотай на кухню. Тебе только картошку чистить… разведчик… А ну, вставай!
Шабля виновато и просяще взглянул на Сашко:
— Научи, а? Ей-богу, я умею на конях ездить, а из винтовки не стрелял. Научи, чтобы командир не видал.
— Научи, — ворчал Сашко, опускаясь на траву, — тебя только научи, а ты… — Сашко промолчал, не зная, что еще сказать.
— У нас вся семья партизаны, — горячо говорил Шабля. — Теперь я один остался, хочу отплатить белым. Ты никому не рассказывай, что не умею винтовку держать, ладно? — по-детски доверчиво попросил Шабля.
— Не рассказывай, — ворчал Сашко, — сидел бы возле мамки и держался за юбку… — Сказав это, Сашко смутился, вспомнив, что белые зарубили мать Шабли.
Молча Сашко разобрал винтовку и принялся объяснять новичку премудрости ее устройства. Шабля оказался смышленым и скоро сам собрал и разобрал затвор. Удивленный столь редкой сообразительностью, Сашко выражал свое чувство крепкими словечками.
— Голова, — одобрял он, — нравишься мне. Только не задавайся. У нас все бойцы простые, душевные. А командир — что отёц родной. Ты еще комиссара Бережного не видал, сейчас он в штаб уехал. Оба они у нас — герои!..
Сашко вдруг умолк. И лицо его стало печальным. Он даже винтовку отложил и вздохнул.
— Был у нас еще один, лучший мой дружок, Ваней ого звали. Белые вчера убили… Пойдет, бывало, в разведку, переоденется ихним солдатом и ходит по руднику, обедает с беляками, выведает, что надо, и уйдет. Да не просто уйдет, а повынимает затворы из винтовок, пулемет испортит, а еще любил записки оставлять: «Был здесь красный разведчик, у которого шашка по вас соскучилась». Веселый был и еще какой-то грустный, будто чувствовал гибель или еще почему. Бывало, лежим с ним под одной шинелью, и он мне рассказывает про свою жизнь, про отца-учителя, про сестренку Галю… Один раз мы с ним снялись на карточку в Токмаке на базаре. Послал он фоту домой и сказал: «Нехай сестричка с матерью поглядят, порадуются».
Сашко волновался от горьких воспоминаний и не замечал, с каким вниманием слушает его новичок. Черные глаза паренька то загорались восхищением, в них то вспыхивал испуг, то глубокая печаль. Он старался не глядеть на Сашко, точно боялся выдать себя этим.
— Ладно. Мертвым — слава, а живым — думать за жизнь, — повторил Сашко свою любимую поговорку и поднялся. — Идем до ставка, я тебя стрелять научу.
Они выбрались из кустарника обсыпанные розовыми лепестками цветущей шипшины. Сашко нес в левой руке винтовку, а правой обнимал Шаблю за шею. Бойцы эскадрона удивились столь неожиданной перемене в поведении Сашко. Впрочем, кто из них не знал, какая добрая и мягкая душа у разведчика Сулима.
— Я из тебя человека сделаю, — говорил между тем Сашко, шагая по склону балки. — Разведка — тонкое дело. Армия без нее — что человек без глаз. Плохого разведчика убить — раз плюнуть. Но если глаза у него зорко смотрят и смекалка есть, такой разведчик — гроза для врагов.
Они шли по степи все дальше. Наконец показался берег степного ставка, обсаженного вербами. Сашко поднял валявшуюся железку, приставил ее к замшелому камню и, отойдя шагов на сто, залег с винтовкой. Он велел и Шабле лечь рядом и стал учить его меткой стрельбе. Шабля и здесь показал способности: с пятой пули он попадал в жестянку. Сашко то и дело бегал, чтобы снова поставить сбитую мишень.
С увеличенного расстояния Шабля тоже попадал в цель. Сулим от восторга одобрительно хлопал Шаблю по спине, и тот, обрадованный успехами, терпел, ежась под ударами Сашко.
— Молодец, Шабля, настоящий ты шахтер. Ну хватит, давай скупаемся.
От ставка веяло прохладой. Сашко снял кубанку, хлопнул ею о землю и стал раздеваться.
— Эх, водичка, степная криничка! Сто лет не мылся. Сымай, Шабля, свои шмутки, давай поплаваем.
— Не буду я, — глухо отозвался тот.
— Почему?
— Простудился вчера. Кашляю.
— Плюй на все. Разведчик должен быть закаленным. — Сашко сдернул через голову пропотевшую гимнастерку, бросил на землю.
— Раздевайся, чудак, в наступление пойдем, некогда будет и морду сполоснуть.
— Боюсь, плавать не умею, — сказал Шабля.
— Ну, как хочешь. А я скупаюсь.
На груди у Сашко — татуировка: пятиконечная звезда, а на левой руке — девичья головка и сердце, пронзенное стрелой. Сашко, перехватив смущенный взгляд Шабли, ткнул пальцем в женскую головку на руке и похвалился:
— Копия. Хороша?
Шабля не ответил. Сашко засмеялся и потащил товарища за ногу к воде. Тот стал отбиваться, и Сашко бросил его. Скрестив руки на груди, Сулим пошел к воде, осторожно ступая по комьям засохшей земли. У берега он поплескался, взвизгивая, и вдруг ринулся в глубину, вынырнул, отфыркиваясь и горланя от удовольствия, поплыл саженками на середину ставка.
Шабля взял винтовку и пошел к зарослям шипшины.
— Эй, ты куда? — крикнул Сашко, барахтаясь в воде. Шабля не оглянулся.
Выкупавшись, Сашко вылез на берег, потанцевал на правой ноге, выливая из уха воду, и стал одеваться.
Солнце отражалось в воде огромным малиновым диском, и все вокруг окрасилось в малиновый цвет. Тишина царила на берегу, лишь квакали в камышах лягушки да тьохкал, пробуя голос, первый соловей.
Сашко одевался не спеша, постирал портянки, расстелил их на траве и задумался. Вдруг он услышал вдали песню. Что-то до боли знакомое снова отозвалось в душе от этой тихой песни:
Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб дыша вздымалась тихо грудь…
Да, это была та самая песня, которую знал Ваня Радченко. Но кто пел ее за грядой холмистого берега?
Замерев, Сашко слушал:
Чтоб всю ночь, весь день, мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел…
Торопясь, Сашко намотал кое-как портянку, напялил один сапог, а другой так и не налез. Припадая на правую ногу, Сашко заспешил туда, откуда доносилась песня.
