Виктор Московкин - Остров меняет название
Не иначе, как Саша чего-то напутал. Он смотрел то на девочку, то на нас и, оправдываясь, пожимал плечами.
— Давай я тебе помогу, — предложила Ира девочке.
Но она спрыгнула с табуретки и недоверчиво посмотрела на нас черными, как спелые смородины, глазами.
— Я сама.
— Давай вместе. Вот так…
— А вы кто такие? — спросила она, когда белье было развешано.
— Мы с завода, где Иван Михайлович работает.
Девочка оживилась, с интересом спросила:
— Токарями, да, работаете?
— Нет, не токарями, — объяснила Ира. — Они слесари-лекальщики, а я контролер ОТК.
— А что это за «отэка»?
— Это отдел технического контроля. Вот твой па… вот Иван Михайлович выточит деталь, а я проверяю, хорошо ли он сделал.
— Мой папа всегда хорошо делает, — уверенно заявила девочка.
— Так дочка! — раздался сзади глухой голос. — Стой за отца.
Это вошел в калитку токарь. Его появление было так неожиданно, что мы вздрогнули. Девочка обрадованно бросилась к нему.
— Вот и папа! Папа, они к тебе!
Он не без удивления смотрел на нас, оставаясь все таким же строгим.
— Иван Михайлович, вы извините, — тихо начала Ира и запнулась, не зная как продолжать.
— Мы специально сюда пришли, — добавил Саша. — Думаем, пойдем… В общем, мы, Иван Михайлович, думали о вас плохо.
Токарь недоумевал:
— Говорите толком, что случилось?
— Иван Михайлович, мы сегодня сидели, а вы проходили…
И Ира все рассказала токарю. Он слушал ее с некоторым удивлением. Глаза его странно мигали.
— Спасибо, ребята, — тепло сказал он. — Я тоже, оказывается… — Он махнул рукой. — Оля, слышишь, зови ребят к чаю! — крикнул он и пошел к крыльцу.
Оля забежала вперед и, комично подражая радушной хозяйке, сказала:
— Пожалуйста, дорогие гости, пить чай… Ой, папа, а самовар-то и не загрет![1]
Мы рассмеялись.
— Сейчас согреем, — успокоила ее Ира. — Пойдем.
Оставшись с Иваном Михайловичем, мы стояли смущенные, не зная, как продолжать прерванный разговор.
— Это ваша дочь? — спросил Саша, указывая в сторону кухни, где Ира и Оля хлопотали над самоваром.
— Дочь… приемная… взял ее маленькой, еще когда жена жива была. У Оли родители в Ленинграде умерли c голоду. Мы ее из детского дома взяли… Только вы — ни гу-гу!
— Понимаем, — ответили мы.
Вечер прошел незаметно. За чаем токарь рассказывал о сыне, который командовал минометным взводом. Со стены на нас смотрело строгое лицо военного в белом полушубке.
— Тоже лекальщиком был, — задумчиво говорил Иван Михайлович. — Как подрос, днями не бывал дома. То на работе, то на собраниях комсомольских… Ушел добровольцем, все писал, чтобы не беспокоились. Того, кто верит в победу, в лучшую жизнь, убить, дескать, не так просто…
Токарю трудно было говорить, и мы, чтобы не вынуждать его к тому, стали прощаться, обещая зайти как-нибудь.
— И верно, пора, а то родители, видимо, заждались. Ольге тоже готовиться к урокам надо. Последний экзамен завтра. Вы приходите, ребята… И нам веселее.
Возвращались мы от него притихшие, словно боялись в разговорах расплескать появившееся хорошее чувство к этому человеку. Да, пожалуй, и не только к нему, сама жизнь впервые для нас повернулась другой стороной, более сложной. Человек стал представляться не отвлеченно, как раньше, а со своими радостями и горестями, хорошими и слабыми сторонами. Встреча с ним научила меня приглядываться к людям, давать им правильную оценку.
Потом я бывал у Ивана Михайловича часто. Однажды он вынул из сундука вот эту коробочку, подозвал меня и сказал:
— Ha-ко, я тебе штучку одну дам, сынишка делал в училище. Он ведь тоже у Суровцева учился, «конусом» вы его зовете… Мастер опытный… А эта звездочка у сына что-то вроде неофициальной дипломной работы. Бери!..
Блинов откинулся на спинку стула и смотрел вперед невидящим взглядом. Он, вероятно, представлял в подробностях памятную встречу с токарем.
— Так и оказалась у меня эта граненая звездочка, — после некоторого молчания закончил он. — Не знаю, может, это моя прихоть, может, это так кажется, но когда она у меня в руках, я чувствую необычайный прилив сил. Звездочка напоминает мне о кропотливой работе человека, делавшего ее, о долгих часах, которые он провел над нею, шлифуя каждую грань. И я вижу этого человека, сроднился с ним… Это как бы моя совесть. Разглядываю звездочку, и у меня появляется желание делать свою даже самую маленькую деталь так, чтобы она тоже нравилась другим людям… Вот об этом я и хотел рассказать…
1956 год.
Близнецы
Прошлое вернуть нельзя. Прошлое можно только представить в обрывках слов, поступках, лицах…
Тот день ничем не отличался от других. Это был обычный тяжелый военный день.
Нас, выпускников ремесленного училища, оформляют на завод.
Я вижу ее в синей форменной блузке, завитки черных волос спадают на лоб, вижу ее глаза — их называли цыганскими — большие, карие глаза.
— Клавдия Маринина, токарь.
Она так представилась. В шестнадцать лет она была токарем. Это подтверждал старый мастер, обучавший нас.
Клаву приняли, как многих других. В годы войны на заводах людей не хватало.
Неторопливо, степенно шла наша очередь. И вдруг:
— Маринина, токарь.
— Зачем ты так? — с укором спросил усталый начальник, ведавший приемом.
Девушки были очень похожи. Тот же рост, то же округлое лицо и большие карие цыганские глаза.
Начальнику и в голову не пришло, что это могли быть сестры. Он даже не догадался взглянуть на документы и думал, что девушка некстати вздумала шутить.
— Иди, иди, — ворчливо проговорил он.
К его удивлению, девушка заупрямилась:
— Нас две Марининых, куда я пойду… Сестры мы, Клава и Ася.
Они родились в один час. За две крохотные жизни мать отдала свою. Отец отказался от них, девочки росли в детском доме…
Я вспоминаю, как зимой во время занятий в ремесленном училище мы убегали в березняк. Там в снегу у нас были зарыты длинные удочки с волосяными петельками на концах. Прикусив от напряжения язык, Клава осторожно подводила петельку к шее чечетки… Потом выпускали пойманных птиц в окно мастерской между зимней и летней рамами. Приходил мастер и (в который раз!) угрожающе спрашивал:
— Опять пичужек ловили?
Он распахивал форточку, чечетки, радуясь свободе, улетали. Это было озорство, но оно нравилось нам.
Вспоминаю, как мы первый раз ходили вдвоем в кино. Когда вышли из театра, она, вдруг застыдившись чего-то, перешла на другую сторону улицы. Так и следовали мы поодаль друг от друга до самого общежития…
— Как же вас различают?! — воскликнул изумленный начальник.
— Кому надо, различает…
Тогда я подумал, что это относится ко мне.
Я их очень четко различал…
Близнецов оформили в инструментальный цех…
Прошлое не вернешь. Но прошлое бывает так ясно!
А это — явь: у меня перед глазами тяжелая, с толстыми бархатными корочками заводская Книга почета. Открываешь — на первой странице вклеены два портрета. Два портрета на одно лицо. Темные цыганские глаза…
Один портрет обведен черной каймой. Это явь.
Июльской ночью 1943 года над городом неожиданно полились надрывные, на разные голоса гудки. Город был погружен в темноту. Никакого движения.
Ася ждала сестру с работы. Квартирная хозяйка, которую все попросту звали Григорьевной, пришла с завода и сказала ей, что Клава задержится на час-другой — много работы. Воздушная тревога застала Асю, когда она подогревала к приходу сестры ужин.
Не успели смолкнуть гудки, захлопали зенитки, пробороздили небо трассирующие пули.
Ася с Григорьевной прильнули к оконному стеклу. Над городом невидимые в высоте самолеты разбрасывали на парашютах светящиеся ракеты. Стало светло.
Взрывы бомб раздавись сразу в нескольких местах. Поднялись столбы огня. Жуткую картину представлял город, освещенный заревом пожаров. Болью в сердце отдавалась каждая вспышка пламени.
— В поселок попал, окаянный! — ахнула Григорьевна, отпрянув от окна.
Видно было, как огонь перебрасывается с крыши на крышу, охватывает все больше пространства.
После нового взрыва, когда огонь появился правее Ася стала торопливо одеваться.
— Куда, оглашенная! Убьют!
Григорьевна властно притянула к себе девушку, стала успокаивать. Ася словно обезумела.
— Пусти же! Завод горит!
Но Григорьевна осталась глуха, только крепче держала девушку.
— Никуда я тебя не пущу, — спокойно говорила она. — Совсем не завод. Завод не там… В убежище твоя сестра отсидится…
В стороне завода высоко вырывались из темноты языки пламени. Зарево освещало деревья, стоявшие неподалеку от корпусов.
