Анатолий Клещенко - Камень преткновения
Остатки своего хлеба Петр Сергеевич ел тайком от него. Съев, долго и безуспешно шарил в кармане, искал крошек. Крошек не оказалось, хлеб потерял уже способность крошиться.
И снова наступило утро, утро очередного пасмурного дня. Оно разбудило рябчиков, что спали в залитых росой травах, белок в гайнах, истеричных бурундуков в норах. Разбудило и чувство голода у всех. Рябчики отряхнулись и полетели в брусничник, белки занялись шишками, бурундуки стали набивать защечные мешки семенами шиповника. Только людям возле костра на гари нечем было утолить голод.
Фиксатый припалил недокуренную вечером самокрутку, жадно затянулся махорочным дымом. Потом вложил два пальца в рот и засвистел пронзительно.
— Падъ-ем!.. — крикнул он во все горло и приготовился наблюдать, как перепуганный спутник вскинется и оторопеет спросонья. Но Петр Сергеевич медленно повернул голову, в его глазах не было и тени сонливости.
— Надо двигать, батя! Запрягай!
Геолог покорно встал на ноги.
— Ты чего невеселый? Чай будем пить дальше, на каждой станции кипяток бесплатный!
— Перестаньте паясничать, — отмахнулся Петр Сергеевич.
Неожиданно Фиксатый насторожился, явно прислушиваясь к чему-то, и вдруг подмигнул ободряюще.
— Батя, а ведь то кедровки орут.
— Вы уже две ночи подряд глухарей ловите, — раздраженно проворчал Петр Сергеевич, словно Фиксатый обманул его в чем-то. — И кедровки, и рябчики, и глухари есть повсюду. Тайга. Есть, да не про нас с вами…
— Да я не ловить их хочу! Кедрач в той стороне быть должен, орехи кедровые… Додуваешь? А ну, торопись!..
Часа через два беглецы сызнова сидели у костра, а на углях потрескивали кедровые шишки, похожие насечкой своих чешуек на ручные гранаты. Шишки еще не созрели полностью, приходилось поджаривать их, вытапливая лишнюю смолу, заставляя оттопыривать плотно прижатые друг к другу чешуйки. Это все-таки была пища, не сравнимая с брусникой, которой оба набили уже оскомину. Но орехи были такими маленькими, так медленно поддавались они очистке, а есть так хотелось!..
Вечером Фиксатый опять расставил петли, а Петр Сергеевич, подкладывая сухие сучья в костер, жарил кедровые шишки и лущил, лущил, лущил… Губы и руки его почернели и заскорузли, отросшую за неделю тронутую сединой щетину на подбородке теплая смола склеила неопрятными пучками. Задолго до рассвета он разбудил напарника.
— Как вы думаете, не пора петли проверить?..
— Иди ты знаешь куда? — огрызнулся тот, поворачиваясь на другой бок. Петр Сергеевич обиженно вздохнул, поправил прогорающие дрова и бросил в огонь еще несколько шишек.
Но на этот раз им повезло.
Когда рассвело, Фиксатый ушел смотреть петли, и спустя какой-то десяток минут в сосняке зазвенела залихватская воровская песня:
Приходите к бану, урки,
Кто умеет стосс метать…
К месту ночлега он притащил сразу двух матерых глухарей, а в накомарнике — несколько крепышей боровиков, в широкополых коричневых шляпах.
— Живем, батя!..
Не завтрак — пиршество устроили они! Двухлитровый котелок закипал трижды, набухая розоватым кружевом пахучей пены, и трижды опоражнивался. В четвертый и пятый раз его вешали над огнем, чтобы наварить мяса впрок, в дорогу.
Вместе с блаженным состоянием сытости к Петру Сергеевичу пришло чувство благодарности спутнику, восхищение всегдашней его бодростью и уверенностью в себе. Теперь Фиксатый казался ему приятным, рассудительным и достойным уважения. Он же всегда был идеальным товарищем, золотой души человеком, героем! Как не понимал этого Петр Сергеевич раньше? Вор, жулик? Что же, у каждого свои слабости, свои взгляды на мораль. Разве Петр Сергеевич знает, что заставило парня стать Ореховым-Журиным-Никифоровым-Ткаченко? Петр Сергеевич не знает, кем и чем сам он, Петр Сергеевич Бородин, будет завтра…
— Знаете, — сказал он, впервые с симпатией разглядывая Фиксатого, — я даже не знаю толком, как вас зовут. Понимаете, я имею в виду не кличку…
Босяк усмехнулся было, но вдруг на скуластое лицо его набежала тень. Он отвернулся, сплюнул прямо в костер.
— А я, батя, и сам уже позабыл. Мать меня Санькой звала, пахана своего не помню. А паспорта у меня всегда липовые были.
— Значит, Александр? Саша, иначе говоря? Так…
Петру Сергеевичу стало почему-то грустно, он боялся поднять глаза на спутника. Да и Фиксатый по-прежнему смотрел в сторону, задумчиво растирая в грубых ладонях упругие листики брусничника.
— Да, Саша… — уронил наконец он и сразу же переменил тон, заорал почти: — Ладно, исповедовать меня в угрозыске будут. Давай шевели копытами!
— Я сейчас, одну минуточку. Только переобуюсь! — Петр Сергеевич стянул с ног ватные чуни, заправленные в шахтерские галоши-«лодочки», и, закусив губу, размотал сбитую в ком портянку. По грязной и тощей голени струйками побежала кровь из потревоженных струпьев.
Фиксатый удивленно засвистел.
— Н-да… На таких колесах далеко не уедешь, — покачал он головой и вдруг бешено накинулся на геолога: — Ты чем думал, гадючий потрох? Не знаешь, что нельзя расчесывать, если мошка жучит? На самолете дальше поедешь?
Петр Сергеевич подавленно молчал.
— Взял фрайера на свою голову, — успокаиваясь, зло искривил золотозубый рот Фиксатый. — Что будем делать теперь? А? Думаешь, я тебя на спине поволоку?
— Да вы не волнуйтесь, Саша…
Прищурясь, стиснув тяжелые кулаки, Фиксатый наклонился над Петром Сергеевичем. Угол искривленного рта его нервно подергивался.
— Ты меня Сашей не покупай, с-сука! Понял? Может, и я ноги скоро не потащу…
— Право же, сам я пойду! Шел же я до сих пор? Что вы?
Вытряхнув на ладонь последние крошки махорки, перемешанные с пылью и мусором, Фиксатый свертывал папироску. Пальцы его вздрагивали, но говорил он уже без истерики:
— Много ты понимаешь, олень! Это начало только. Видел я, что из расчесов получается. Нам с тобой не от лекпома до барака топать, учти!..
Но Петр Сергеевич мужественно обмотал ноги портянками, натянул, морщась от боли, чуни. Вставая, пообещал:
— Как-нибудь дойду…
И он шел, заставляя себя привыкать к боли обнаженных ран, трущихся о задубелые портянки. Он шел и не жаловался, потому что и в этой боли виноваты были «они». Он не мог жаловаться на «них», мог только ненавидеть. И ненависть заглушала боль.
— А ты, видать, мужичок с душком! — одобрительно буркнул вечером Фиксатый. — Духу хватает у тебя, говорю! Я дров приготовлю, а ты иди к речке, ноги обмой да портянки выстирай, у костра им сохнуть недолго. Подорожником бы тебе обложить расчесы, — говорил он после, наблюдая за ухищрениями Петра Сергеевича: геолог старался половчее навернуть вымытую портянку. — Не найти подорожника в тайге, он по торным дорогам растет. А характер у тебя крепкий! Ну, давай глухарятину жрать, да я петли ставить пойду…
Когда он вернулся, оба посидели еще у огня, время от времени перебрасываясь фразами, точно нащупывали дорогу друг к другу: Фиксатый — покровительственно, свысока, а Петр Сергеевич — забыв о гордыне.
Геолог не испытал чувства тревоги, не увидав утром Фиксатого на примятой хвойной подстилке. Боязливо переставляя ноги, спустился к речке. Обмыв гноящиеся расчесы, набрал в котелок воды и навесил его над огнем. Но босяк явился ни с чем, варить было нечего. Петр Сергеевич выплеснул воду в зашипевшее от обиды пламя.
Заглянув в кисет, хотя и знал заведомо о его пустоте, Фиксатый угадал плевком в ствол молодой лиственницы: демонстрировал пренебрежение к голоду, к трудностям предстоящей дороги через бурелом, ко всему на свете.
— Денек на орехах да грибах проживем, — решил он за обоих. — Вечером опять петли поставлю. Может, до хорошего места дойдем, в пихтовой тайге глухарь не ведется.
Петр Сергеевич медлил, страшась обуваться.
— Давай трогать, пахан!
Тяжело вздохнув, геолог потянулся за портянками. Даже легкое прикосновение грубой ткани к кровоточащим ранам вызывало боль. Фиксатый перехватил просящий, жалобный взгляд напарника.
— Ничего не сделаешь, надо идти.
— Кажется, я не могу идти, — еле слышно сказал Петр Сергеевич и уронил голову. — Не могу, Саша… Идите один, я объясню вам, как надо идти…
Он смотрел в умирающий костер, ни о чем не думая, ничего не жалея. Что же, ему нечего было жалеть. Даже пепла не осталось ему от сгоревшей зря жизни…
Фиксатый растерялся. Пожалуй, он даже испугался, Фиксатый. И он заговорил, впервые пытаясь подыскивать простые, общепонятные слова, но не всегда находя их:
— Да ты не чуди, брось! Нельзя тебе оставаться! Хана тебе здесь будет.
И ободрил по-своему:
— Дави понт, батя, вроде, мол, и не больно тебе! Все дело в характере. Вот увидишь, из тебя еще правильный босяк получится…
