Александр Бусыгин - Избранное
— Богохульник ты! — плевался Бесергенев. — За это тебя можно упечь, на каторгу.
— А мне все равно, — размахивал руками Титкин. — Бога нет! Рая нет! — и запел беспечным голосом:
Эх, соловьем залетным юность пролетела…
Волной в непогоду радость прошумела…
Федор Крот — это другое дело, его Бесергенев уважал.
— Все копаешь? — приветливо спросил он, подойдя к его «кладу». — Помогай бог.
— Спасибо, Михаил Алексеевич, — обрадовался Крот. — Чего так долго не заглядывал ко мне?
— Дел у меня много: дворником я служу у полковника Попова, — не без гордости сказал Бесергенев и похвалил своего хозяина — добрейший человек. Каждый праздник по двадцать копеек дает. Бывает, что и чарочку подносит. А ты, значит, копаешь… Ну, как — ничего не видать?
— Да с месяц назад наткнулся на какую-то серую землю. — Должно, что-нибудь было, да сгнило.
— Металл разве может гнить?
— А может, здесь не металл был, а сукна какие старинные. Земля все время такая идет, может, до чего-нибудь и докопаюсь.
— Ну, копай, копай! Авось, тебе бог поможет докопаться до счастья, — покровительственным тоном пожелал Кроту Бесергенев.
Старик прошел с балки к Степану:
— Ты вот что: покопал бы маленько с Кротом. Он уже до какой-то земли докопался, может, скоро и до денег дойдет.
— У меня, папашка, сейчас работа есть, в срок ее надо выполнить.
— А ты ее ускорь. А то ты своей срочной работой занят, а материала на хату не прибавляется. Если клад найдете, сразу хату отстроишь.
— Не могу, папашка, хозяева обидятся.
— Гляди сам, не неволю.
Петька, всегда ласкавшийся к старику, взобрался к нему на колени и попросил:
— Дедушка, я с тобой хочу.
— Я те дам со мной, — деланно прикрикнул на него старик и подумал: «Ишь ты, дело какое, никто не ласкает мальца».
Вспомнив, что полковница однажды просила его показать своих внуков, старик приказал Елене:
— Умой-ка Петьку и волосы причеши гребешком, я возьму его с собой. А ты вечером за ним приходи.
Нес старик Петьку по главной улице и думал: «Может, полковница так, ради слова, сказала. Еще обидится. И меня вместе с Петькой прогонит».
Петька хлопал в ладоши, вытягивал руки, чмокал на лошадей, прижимался к деду, когда по улице пробегала конка, запряженная четверкой.
— Сиди смирно, — говорил дед, — может, еще придется через тебя иметь неприятность. Ишь, как разыгрался!
И уже надумал было вернуться назад, но вдруг услышал, что его зовут.
Полковник Попов с женой, сидя в экипаже, поставленном на высоких колесах с дутыми шинами, возвращались с прогулки.
— Это твой внук? — спросила полковница. — Какой хороший мальчик! Прямо-таки удивительно! Кудрявый… На щечках ямочки. Спиридон, да ты посмотри! — обратилась она к полковнику.
Но полковник, увидев на тротуаре среди гуляющих молоденькую гимназистку, что жила против его дома, провожал ее глазами и на Петьку не взглянул даже.
Полковница была сухонькая, как тарань, и такая же тощая; на вид ей казалось лет сорок. Она уже давно была замужем, имела три тысячи десятин земли, а детей у нее никогда не было («и не будет» — сказали ей врачи).
— Да нет, это же просто картинка! — восторгалась она Петькой. — Порфирий, посмотри! — сказала она, ткнув рукой в спину кучера.
У Порфирия у самого было пять таких картинок, он удивился: «Почему это барыня хвалит мальца? Дитё — оно дитё и есть». Но сообразив, что полковница может обидеться его равнодушием, осклабился, провел ладонью по усам и, посмотрев через плечо на Петьку, сказал, причмокнув губами:
— Ни-че-го… Хорошее дитё!
— Погоняй! Остановились посреди улицы! — .рассердился полковник, потеряв из виду гимназистку.
— Ты, Михаил, иди, а ребенок с нами поедет, — сказала полковница Бесергеневу, обрадовавшемуся благополучному исходу.
Петька сначала было надулся, очутившись в чужих руках, но пока ехали, вполне освоился, а когда полковница внесла его в комнату, требовательно заявил:
— Есть хочу… Дай хлеба!
— Хлеба? Спиридон, он просит хлеба! — умилилась полковница. — Какой милый мальчик.
Попов не разделял восторгов жены, шатал в соседней комнате и мурлыкал «Ермака».
Петька уселся за стол, не обращая внимания на подмигивающего деда, стоявшего в дверях и делавшего знаки — сидеть смирно и много не есть, — болтал ногами и напихивал рот печеньем.
Бесергеневу полковница налила стакан вина и дала серебряный целковый.
Вечером, когда за Петькой пришла Елена, полковница без дальних слов предложила:
— Оставляй своего ребенка у меня. Я тебя отблагодарю.
Елена было замялась, но старик дернул ее за рукав кофточки и шепнул строго:
— Кланяйся!
— Премного благодарны, барыня! — сказала Елена, изогнувшись в поклоне.
— Я его буду одевать, кормить. Воспитаю порядочным человеком. У тебя ведь еще есть дети?
— Больше, барыня, не будет. Порченая я. Надо посоветоваться с мужем.
— Ну, оставь сынишку на сегодня. Если муж не согласится, верну сынишку.
На другой день старик отпросился у полковницы и пошел уламывать Степана.
Елена долго советовалась со Степаном, больше все упирала на то, что как решит он, так и будет:
— Как ты… Я что же… Но как-то несуразно отдавать в чужие руки родное дитё.
— Это правда, Елена, — несуразно. Пока мы не нищие.
— Понимаю — жаль дитё родное. Но не в худые руки отдаете, — уговаривал старик, в глубине души соглашавшийся с доводами Елены и Степана. — А то будет такой босяк, как Костя.
— Нет, папашка, не отдадим. Будем воспитывать сами.
— Как бы не обиделись господа.
— А может, они Зинку возьмут?
— На что она им, косорукая?
Перед полковницей старик долго стоял без фуражки, длинно объясняя, что в крестьянском хозяйстве сильно нужны сыновья.
— Степан мой в городе навсегда не останется, обязательно уедет в село. Вы, барыня, извините меня за сына.
Полковница немного посердилась, назвала Елену и Степана темными и неблагодарными людьми и попросила старика:
— Ты почаще приноси ко мне мальчика…
Кучер Порфирий, узнав от Бесергенева, что барыня брала у его сына ребенка, но тот отказался, два дня плохо чистил лошадей — все думал, а на третий осторожно спросил полковницу:
— Барыня-благодетельница, вы… того… — не возьмете у меня ребенка?
— Разве у тебя есть дети? — удивилась полковница.
— Есть. Целых пять.
— Почему же я их не видела?
— Они у меня дома сидят; потому как они смирные, — соврал Порфирий. (Его ребята сидели дома потому, что у них на всех были одни штаны).
— Приведи, посмотрю.
Порфирий привел самого старшего (жаль было, скоро работником станет — помощь будет) — барыне не понравился.
Привел другого, немного поменьше. Тоже не понравился.
— Приведи всех сразу! — приказала полковница.
— Так что не могу, барыня, — смутился Порфирий.
— Почему?
— У них, барыня, на всех одни портки.
Все ребятишки Порфирия были грязные, с длинными растрепанными волосами, у одного глаз подбит, у другого золотуха, у третьего колтун, и все яростно чесались.
— Фи, какие грязные, — брезгливо морщась, сказала полковница.
— Так что, барыня, жена умерла с год, некому смотреть за ними, — оправдывался Порфирий.
На одном ребенке полковница остановилась на минуту — глаза понравились, но одних глаз было мало.
— Не нравятся мне твои дети.
Порфирий стоял, как пень, и виновато моргал глазами.
— Простите, барыня.
Полковнице стало жаль Порфирия, она посоветовала ему остричь ребятишек и выкупать и дала три рубля.
— Купишь ребятишкам брюки, — сказала полковница и, коротко вздохнув, отпустила Порфирия.
— … Вот оно, братец, дело какое, — рассказывал Порфирий Бесергеневу — ты одного привел — понравился сразу, а я пятерых приводил — ни один не понравился.
— Гм… пятерых. Дитё, оно, брат… — захлебнулся радостью Бесергенев, услышав, что дети Порфирия не понравились, значит, он попрежнему будет носить Петьку к барыне и получать за это на чаёк. — Дитё, оно, брат, дитю рознь. Дитё, оно должно быть, как дитё!
— А ты, Михаил Алексеевич, не слыхал — может, где еще есть такие барыни, что берут детей!
— На что они им? Это только наша барыня такая сердечная.
— Что ж теперь делать? — сокрушался Порфирий. — А я думал, барыня сразу двух возьмет, да еще и укажет, кому остальных раздать. Оставил бы я себе самого старшего — Ваську, значит, тогда бы жизнь круглей пошла.
— Чудное ты плетешь, — насупился Бесергенев. — Человек ты уже пожилой, а соображения у тебя нет. Ты народил, а барыня, значит, расти. Здорово! В городе ты, Порфирий, живешь давно, а такой непутевый.
