Бела Иллеш - Избранное
Я уже сказал, что от деда мы получили в наследство огромный фруктовый сад. Это верно. Но не менее верно также, что к тому времени, когда дерево Кошута упало, наш фруктовый сад был уже не таким большим, как раньше. Добрую половину его отец постепенно распродал участками под жилые дома. Но если кто-нибудь подумает, что на этом мы разбогатели, то ошибется. Отец распродавал дедовский сад вовсе не потому, что хотел разбогатеть, а потому что все беднел.
— Мы живем в трудные времена, — жаловался отец и ругал правительство.
Мать, в свою очередь, бранила отца:
— Ты заботишься не о том, чтобы делать побольше вина, а лишь о том, чтобы побольше пить его.
— Вина бывает столько, сколько бог даст, — отвечал отец. — А что касается потребления…
Отец говорил тихо и медленно, у матери же язычок был острый. Она все ругала нашего «лентяя» отца, но, как сама говорила нам, детям, уже не так энергично, как раньше.
— Если ваш отец похож на старую бабу, то, по крайней мере, я была как мужчина, пока этот «убийца» не отнял у меня все силы.
«Убийцей», отнявшим у матери все ее силы, был я. В детстве мне приходилось слышать об этом очень часто. Убийство я совершил во время собственного рождения. Дело было в том, что врач, дядя Яношши, повитуха, тетя Керекеш, и сама мать точно определили, когда я должен появиться на свет, и все было тщательно приготовлено. Но я не стал придерживаться определенного ими срока. Мать матери, которая обязательно хотела присутствовать при рождении первого внука, телеграфировала из Будапешта: «Буду понедельник утром семь». Отец поехал на станцию встречать бабушку, прислуга пошла на базар за покупками. Мать осталась дома одна и кипятила молоко. Но я помешал ей. Я не дал ей времени не только послать кого-нибудь за повитухой, но даже лечь в постель. Она уселась посреди комнаты на пестрое украинское крестьянское одеяло. Там я и нырнул головой в жизнь. Когда прибыла бабушка, ее первые слова были:
— Нечего сказать, хозяйство! Все молоко убежало!
Мать нашли без сознания на полу.
Она пролежала в постели три месяца и, когда встала, не была уже прежней жизнерадостной болтушкой. На всю жизнь она осталась нервной, быть может, даже немного нервнобольной. Всякий неожиданный звук заставлял ее вздрагивать. Когда во время грозы гремел гром, она начинала плакать. Причиной всему этому был, конечно, я, а, следовательно, я был виновен и в том, что в доме не стало «мужчины», который взялся бы за виноградники, чтобы их не вырвали из наших рук. «Убийцей» прозвала меня бабушка.
Бабушка, так же как и отец, держалась своих благородных традиций. Но в то время как отец душой и телом считал себя венгром, бабушка гордилась своим испанским происхождением. Вместе с мужем она приехала в Южную Венгрию, в город Бая из Салоник. По-венгерски она изъяснялась плохо. Ее родным языком был испанский, на котором говорили в средние века. Хотя семья бежала из Испании в 1492 году во время преследований евреев и поселилась в Салониках, она сохранила свою средневековую испанскую одежду и язык. Когда бабушка рассказывала нам сказки, героями этих сказок была мудрая королева Изабелла и решительный король Фердинанд, те самые, которые изгнали евреев из Испании.
— Почему ты так любишь эту Изабеллу, если она плохо обращалась с вами?
Бабушка была удивлена этим вопросом. Она задумалась.
— Изабелла сделала Испанию великой, — ответила она наконец.
Тогда я поверил этому, но ответ ее все же не удовлетворил меня.
— Для вас она все-таки была плохой, — продолжал возражать я.
— Она была великой королевой, — упорствовала бабушка.
— Да, но…
Бледное лицо бабушки покраснело.
— Если ты чего-либо не понимаешь, лучше молчи!
Аргумент был убедительным.
Бабушка была маленькая, худенькая, очень живая старушка. Мы, внуки, думали, что у нее «не все дома», а чужие люди считали ее и совсем ненормальной. Мы — из-за того, что она рассказывала, чужие — из-за одежды. Представьте себе, какое может произвести впечатление фигура старой еврейки в костюме, сшитом по портретам средневековых испанских инфант, в городе Берегсасе, на немощеных улицах которого жители привыкли видеть венгерские национальные костюмы с нашивками, русинские шубы и лапти, еврейские кафтаны и шапки, отороченные лисьим мехом. Мы неохотно выходили с бабушкой на улицу, так как прохожие смеялись над нами, но дома мы очень любили бывать с ней, потому что она прекрасно рассказывала об одетых в бархат испанских грандах и инфантах с шелковистыми волосами. Правда, время от времени, иногда даже без всяких причин, она вдруг начинала сердиться, но если даже кто-нибудь из нас и получал в таких случаях подзатыльник, то через минуту бабушка уже целовала пострадавшего.
Почему многодетный потомок семьи знаменитых салоникских раввинов решил переселиться в южновенгерский город Бая — я не знаю. Мне известно только, что мой дед по матери, после своего избрания раввином в Бая, прекратил всякую связь с салоникскими родственниками. Кроме того, мне известно, что делом духовного воспитания евреев Бая мой дед, Иозе Севелла, занимался очень недолго — всего лишь три месяца.
Однажды утром он пошел на Дунай купаться и утонул. Вдова его письменно помирилась с салоникскими родственниками, от которых потом стала получать через какой-то венский банк ежемесячную помощь в сто крон.
Один из братьев моей матери, доктор Филипп Севелла, был уездным врачом в Сойве — деревне, расположенной в четырех-пяти часах езды от Берегсаса, где уже не было виноградников и где на вершинах, покрытых густыми лесами гор, снег таял только в июне. Моя мать, будучи еще девушкой, несколько раз проводила в Сойве лето, а я (как и почему — расскажу позже) провел там целых два года своего детства. Так мы подошли к портрету кайзера Вильгельма.
Когда моя мать была еще не замужем, в Сойве, в доме дяди Филиппа, проживала очень красивая учительница, барышня Вильма. Между нею и моей матерью, которая в то время тоже была очень красивой, завязалась теплая дружба. Моя мать громко высказывала свое восхищение рыжеватыми волосами и голубовато-серыми глазами барышни Вильмы, а мадемуазель Вильма была в восторге от черных, миндалевидных глаз и иссиня-черных волос моей матери.
Барышня Вильма попала в Будапешт и сделала там блестящую карьеру. Она познакомилась с депутатом парламента, бароном Деже Банфи, и вскоре превратилась в баронессу. Барон Банфи, в свою очередь, тоже сделал карьеру: он стал премьер-министром Венгрии. Так что барышня Вильма оказалась ее превосходительством.
Отец мой, покуривая трубку, очень часто рассказывал нам, детям, историю знакомства, любви и женитьбы Вильмы и Банфи. Из всей этой истории, так воодушевлявшей моего отца, у меня осталось в памяти только то, что могучий премьер-министр Венгрии и его рыжеволосая супруга баронесса были не совсем счастливы. Как мы уже знаем, Вильма до замужества была учительницей и своим трудом зарабатывала себе на жизнь. Поэтому венгерские княгини, графини и баронессы не приняли в свое общество ставшую ее превосходительством женщину, которая в девичестве «опозорила» себя тем, что зарабатывала на хлеб.
— Понятно, — высказывала свое мнение моя мать.
— Понятно и то, — сердито прерывал ее отец, — что поведение этих аристократических стерв очень огорчало Вильму и его превосходительство ее мужа.
— Я бы просто плюнула на них! — замечала мать.
Если отец не очень обижался на эту реплику, нам удавалось дослушать до конца рассказ о кайзере Вильгельме.
— Случилось однажды, — продолжал отец, — что могущественный государь Германской империи посетил Будапешт. В честь знаменитого гостя император Франц — Иосиф устроил в королевском дворце блестящий бал. Германский посол обратил внимание Вильгельма на натянутые отношения, существующие между премьер-министром Венгрии и венгерской аристократией, и бравый кайзер решил показать, что он в пять минут сумеет уладить то, чего «старая ищейка», то есть Франц-Иосиф, не мог сделать в течение многих лет.
Каким образом? Одним поцелуем руки, высочайшим императорским поцелуем!
Вкратце суть отцовского рассказа сводилась к тому, что на блестящем балу кайзер Вильгельм ни одной даме не поцеловал руки, кроме баронессы Банфи, нашей барышни Вильмы. После этого Вильма была принята в высшем обществе как полноправная всеми княгинями, графинями и баронессами Венгрии.
Когда весть об этом кайзерском поцелуе дошла до Берегсаса, отец мой в красивом длинном письме пожелал Вильме Банфи счастья и долгой счастливой жизни. Но баронесса Банфи оставила это красивое письмо без ответа. Отцу, разумеется, было очень больно, но это не помешало ему отдать симпатии своего сердца кайзеру Вильгельму.
— Шурин, — сказал однажды дядя Филипп, когда отец в его присутствии рассказывал эту историю, — шурин, ты, кажется, забыл, что ответил тебе Национальный музей, когда ты предложил подарить ему дерево Кошута. Я боюсь, что, если ты когда-нибудь вздумаешь предложить руку Вильмы немецкому музею, тебе ответят оттуда, что кайзер Вильгельм никогда не был в Будапеште и даже краем уха не слыхал о какой-то баронессе Банфи.
