Петр Замойский - Восход
— Царь Петр, — осекшимся голосом ответил я.
— Кто, кто?
— Софья Павловна принимает?
В это время хлынул дождь. Я быстро открыл дверь и вошел.
— Здравствуйте, Соня!
— Здравствуйте, Петр Иванович. Руки у меня грязные, извините.
На «вы» началось.
Она подвинула мне блюдце с крупной ягодой.
— Спасибо, Софья Павловна, — в тон ей ответил я. И видел, как едва заметная складка возле ее рта мелькнула и исчезла.
Мы хорошо понимали друг друга.
— Ешьте, ешьте, — сурово глянув на меня, настойчиво предложила Соня.
— Что-то неохота!
Она перебирала клубнику, чистила от лепестков. Пальцы ее, выпачканные в ягодах, работали быстро.
Чтобы не молчать, я спросил:
— Как живем, Софья Павловна?
За ответом ей в карман не лезть.
— Так же, как вчера. А вы?
— Помаленьку.
И опять молчание. А дождь хлынул потоком. Загудел ветер, в саду зашумело, явственнее слышалось, как падают яблоки.
— Отрясет яблони дочиста, — сказал я.
— Не жалейте. Спадает падаль.
— Падаль что, а есть здоровые.
— Здоровое никогда не упадет, — сказала она подчеркнуто.
Соня встала, отряхнула фартук, подошла к двери и подставила ладони под дождь.
Она старательно мыла не только ладони, но и руки до локтей. Затем, брызнув на меня, принялась вытирать их полотенцем.
Молча села, набрала несколько спелых ягод в горсть.
Ягоды были сладкие, ароматные. Я вглядывался в лицо Сони. Нет, оно не такое, как раньше. Стало еще лучше, свежее. Даже сквозь загар виднелся на щеках румянец, а на чуть вздернутом носике красовались еле заметные веснушки. Соня повзрослела, пополнела. И вновь проснулось во мне едва зародившееся чувство, которое я тогда подавил. Пытаюсь подавить и сейчас.
«Нет, нет, не надо», — внушаю себе и невольно вызываю образ Лены. Мысленно ставлю их рядом, но, к моему удивлению, лицо Лены словно в тумане. И странно — только сейчас я ощутил, что Лена бледнеет перед Соней. Почему — понять не могу. Да ведь я как следует и не разглядел Лену, не узнал ее характера. Мне даже не пришлось с ней как следует поговорить. Такова ли в самом деле она, эта Лена, какой я ее вообразил? Соня, вот она, вся тут, с ее характером, лицом, с ее иронией и особым мягкосердечием.
На обратном пути заеду к Лене, если можно, посмотрю рассудительно. Не был ли я ослеплен? Не был ли это только порыв? Пишут же в романах, что часто первое увлечение почитают за любовь, а на деле оказывается не то.
Я вздохнул и посмотрел на Соню.
— Что вы вздыхаете? Видно, о своей дальней вспоминаете? — угадала она.
— О чем, о чем? — Кровь прилила к моим щекам.
— Сколько еще раз к ней заезжал?
— Ни разу, Соня.
— Врешь ведь, Петр!
— Громом разрази, — поклялся я.
В это время нас ослепила молния, и следом ударил такой гром, что все задрожало в сарае. И тут же хлынул дождь, дождь, который в народе называют «обломным».
— Закрой дверь, Петр. И не клянись так страшно. Никто тебя не заставляет признаваться!
В дверь, к которой я подошел, вдруг часто-часто застучало. Выглянув из сарая, я отпрянул.
— Соня, град! — крикнул я, потирая лоб.
Градинки, как горох, отлетали от двери, прыгали по полу. Подуло холодом.
— Вот и дождались, — сказал я. — Что же теперь будем делать? Последний хлеб выбьет.
Но град скоро прекратился, он прошел белой стеной над селом и унесся куда-то в сторону. Скоро перестал и дождь.
— Вообще-то дождь — это хорошо. Озимые поправятся, а яровые само собой. Иначе голод, — проговорил я.
Тут я подробно рассказал ей, чего она не могла вычитать из газет. О голоде, о выступлении чехословаков, об организации комитетов бедноты. Умолчал только, как нас с Никитой потрепали в двух селах. Она выслушала все внимательно. Это была прежняя, серьезная Соня, с которой мы раньше обсуждали многие вопросы.
Сегодня к вечеру в школе соберутся коммунисты. Мы сделаем им доклад. Потом завтра соберем бедноту и организуем комитет. Кстати, чем ты можешь помочь нам в этом деле?
— Я не беднячка и не в партии.
— Почему тебе в партию не вступить?
— Шутка не к месту, Петр.
— Какая шутка? В самом деле. Ты в чем-нибудь не согласна с большевиками?
— Вот еще, нашел причину! Просто не примут меня. Ведь я же дочь дьякона.
— Ты — учительница. Интеллигенция села.
И я рассказал ей, что в уезде учителя многих сел вступают в партию.
— Желание-то есть?
Она кивнула.
Ну, «все ясно и понятно», как говорит наш председатель уисполкома Шугаев.
Как оживилась Соня!
— Пока, до осени, когда откроется школа, ты будешь работать в комбеде секретарем. Да-да, секретарем. Ни на какие обыски и отбор хлеба тебя не пошлют.
— Я сама пойду!
— Не горячись. Не надо. Работы и без того тебе хватит. А потом увидим. Грамотных людей в селе мало.
— Скоро будет много.
— Это как?
— Я по вечерам обучаю неграмотных девушек и парней. У меня группа в двадцать человек.
— Почему же мне об этом не сообщили во внешкольный подотдел? Ведь я теперь, выходит, твой начальник.
— Мы только вторую неделю занимаемся. Хвалиться пока нечем. С осени, кончатся работы, вплотную займемся.
— Поповны помогают?
— Нет.
— Заставим их.
— Надо бы. Как учительницы они неплохие.
Вздохнув, добавила:
— Будет время — будет новая интеллигенция. Прямо из народа. Только бы все кончилось хорошо.
— Это и мои мысли, Соня. А для этого нам, молодому поколению революции, работать да работать надо. Вот борьба с голодом. Ты не читала письма Ленина к питерским рабочим? Ленин пишет, что положение страны дошло до крайности, что надо организовать великий крестовый поход против спекулянтов, кулаков, мироедов, взяточников Для этого Питер посылает на места отряды своих рабочих. Им в борьбе за хлеб помогут главным образом бедняки. Для этого и комитеты бедноты организуются. Вместе со мной приехал один товарищ из Питера. Ты его увидишь на собрании.
— А меня пустят?
— Со-ня! Тебя же все знают, кроме… меня. А я тебе доверяю. Итак, Соня, до вечера! Пойду к Илье.
Я направился к двери. Соня окликнула меня:
— Подожди!
— Что?
Она взяла меня за руку и с укором прошептала:
— Петр… Как я по тебе соскучилась…
Глава 4
— Давай, давай, ходи веселее! И что вы, ей-богу, как вареные! Битых три часа вас дожидаемся. А ты, Федор, тебя что задержало? И что ты опять нарядился, как пугало. Нет, полюбуйтесь на это чудовище! На одной ноге лапоть, другую сунул в опорок.
— Калоша это, а не опорок, — крикнул кто-то. — Федор стал щеголем. Батюшка выбросил калошу, а он подобрал, зашил дратвой дыры — и хоть под венец.
— Пиши, Соня, — Федор Чувалов, — сказал Илья. — Еще кто там? Ага, Орефий Жила.
Народ постепенно, не торопясь, собирался возле школы, возле дров, сбоку от палисадника. Вынесли на крыльцо школы большой учительский стол. Ему не менее двух десятков лет. Он так разукрашен разными чернилами! И так впитались они в доски, что не поддавались ни рубанку, ни шершебку.
За столом Соня вела запись прибывающих.
Вчера вечером в школе состоялось собрание ячейки. На нем мы с Никитой разъяснили, для чего нужно организовать комитет бедноты, какие дела ему предстоят, наметили кандидатуры. Приняли Соню в партию. Пока учение не начиналось, она будет секретарем комитета.
Сейчас около полудня. После вчерашнего дождя веяло свежестью. Даже трава повеселела. А в канаве позади школьных дров еще стояла вода.
С утра посыльные разошлись по улицам. Звали на собрание только тех, кто был в списке. Посыльные не стучали в окна, как это было принято, когда зовут на сход или собрание, а заходили в избы. Но мы все же решили допустить и тех, кто придет без зова. Матрос Григорий Семакин — председатель сельсовета — узаконил список своей витиеватой подписью и приложил широкую печать.
Григорий в тельняшке сидел здесь же за столом, рядом с Соней. На особом списке проставлялись имена незваных. А из них уже заявились бородатый Николай Гагарин, сухопарый Митенька Карягин, лавочник Иван Гордеев, тучный Лобачев, мельник Сергей Дерин и другой вредный народ.
Они пришли будто не на собрание, а просто посидеть на школьных дровах, как на завалинке, покалякать. Прочий люд расположился кто у прясел, кто возле изгороди школьного палисадника. Большинство лежало на траве. Надо всей этой толпой, как испарения, вился махорочный дым.
Женщины держались особо, возле церковной сторожки.
Илья принарядился, словно на праздник. В зеленой сатиновой рубахе с белыми полосками, в новых солдатских сапогах, в полусуконных брюках. Был Илья побрит, причесан. Вообще-то он человек аккуратный, а тут еще такое дело! Илья не любил неряшливых, ленивых людей. До революции он несколько лет работал в Пензе на трубочном заводе и перенял от рабочих не только любовь к ремеслу, но и аккуратность.
