Владимир Корнилов - Семигорье
— Успокойтесь, Капа, — попросила Васёнка. — Всё уладится!
Она подула на замёрзшие пальцы, стала расстёгивать шубейку. Капка тяжело дышала. На её возбуждённое лицо наплывали красные пятна. Она наклонила голову, морщила низкий лоб, заросший на висках жёсткими волосами.
— Всё уладится, Капа, — сказала Васёнка, улыбкой стараясь смягчить Капитолину.
Капка вдруг притихла, оправила на себе платье, тяжёлыми шагами ушла в горенку.
Вечером Васёнка словила на дворе Витьку. Оставила на земле фонарь, ухватила за борт старенькой, уже тесной ему стёганки, из рукавов которой почти до локтей торчали его худые руки, и, тревожась предчувствием идущей в дом беды, заговорила:
— Витенька, братик мой милый, прошу тебя — уступай! Не копи, братик, зла, от зла люди портятся… Ты ведь добрый, заботливый. Ты верь: добром всё сладится, а к непокорным одни беды ладятся! Уступай, так прошу тебя, братик!
Витька грустно смотрел в добрые глаза сестры, усмехнулся толстыми губами. Как взрослый, прижал к себе голову Васёнки, погладил по платку, пошёл в дом.
В канун того памятного чёрного дня Капка молчала. Вечером, когда все были дома, отужинали и Васёнка, стоя за печью, домывала посуду, Капка зашла в узкую кухоньку, молча заглянула в печь, на уложенные Васёнкой поленья, потрогала нащепанную лучину. Прицеливающимся взглядом проверила чистую посуду в горке, увидела неполные вёдра, послала Зойку за водой. Потом пролезла в красный угол, за стол, подпёрла щёки тугими кулаками и, так сидя, не поворачивая головы, молча следила, как Васёнка, легко приседая на молодых ногах, подтирала на кухне пол, стелила постель и укладывала Машеньку, перед окном расчёсывала волосы.
Васёнка, откинув голову, заправила расчёсанные волосы за спину, вынула из губ шпильки, потянулась положить на подоконник и разронила. Руки её не слушались. Она чуяла, как неотрывно смотрит на неё Капка, и сердце замирало от страха. Подобрав с полу шпильки, Васёнка распрямилась и вдруг повернулась к Капке. Стояла, открытая, беззащитная, и смотрела прямо Капке в глаза, будто спрашивая: «Ну, скажите, что вам надобно, Капа? Скажите — я сделаю…» С минуту они смотрели друг на друга. Васёнка, чувствуя, что долго нельзя вот так смотреть и не говорить, тихо попросила:
— Ложились бы, Капа. Поутру и думы светлее…
Капитолина отняла от щёк кулаки, засмеялась:
— И то, — сказала она. — Ложись, Васёнушка, пора, пора!
Она вылезла из-за стола, покачиваясь, будто затекли у неё ноги, пошла в горенку.
Васёнка привернула в лампе свет, легла неслышно, как это умела делать только матушка.
Машенька во сне вздохнула, чмокнула губами, повернулась на бок и вдруг прошептала: «Плохая кошка… Ух, плохая…» Васёнка лицом уткнулась в копну её пахнущих полем и летом волос.
К утру Васёнка заснула, не слышала, как из своей горенки прошла в кухню Капитолина, затопила печь. Услыхала уж, как потрескивают горящие поленья, вскочила, с распущенной косой встала у рукомойника.
— Заспала, — сказала виновато. — Разбудили бы, Капа!
Капитолина не ответила. Нагнувшись, она шевелила в печи сковородником.
Ничего не понимая, Васёнка потолкалась вокруг невозмутимой Капки, взяла ведро, пошла доить корову.
Капитолина сама подала на стол. Семейную сковороду с томлёной в молоке и залитой яйцом картошкой поставила ближе к батиному краю, сама нарезала хлеба, не как резала Васёнка, в кучу, на всех, а каждому из своих рук дала по куску. Растерянная Васёнка первый раз гостьей сидела за столом. Она замечала, как переглядывается с Витькой и пожимает плечами Зойка, заливалась стыдом, слушая, как похваливает готовку батя, казнила себя за то, что проспала утро. После еды схватилась мыть посуду, Капитолина остановила её.
— Зойка помоет! — сказала она властно. — Ступай в контору. Там баб собирают картошку перебирать…
Васёнка едва устояла на ногах. Плечом нащупала печь, прислонилась, стояла, будто застёгивая кофту, спиной к бате, к Витьке, чтоб не показать лица. Дождалась, пока из глаз ушла темь, накинула на голову платок, вышла на холодное крыльцо.
Поняла Васёнка: отныне в доме она не хозяйка.
6Бабы идут с поля. В руках пустые жбанчики, узелки. На плечах тяпки, как у солдат ружья. Босыми ногами ступают в осевшую в колеях, нагретую полдневным жаром пыль дороги.
Пыль выстреливает из-под ступней, белёсым облачком переваливает обочину, ложится на траву.
Идут бабы, переговариваются, перекликаются, звонкие голоса стелются над чутким в вечереющем воздухе полями.
Открылось село. И усталые, напечённые солнцем, озабоченные лица ожили, каждая взглядом ухватила свой дом.
Умолкли бабы, скинули на плечи запылённые платки, торопят и без того спорый шаг. За день соскучились по ребятёнкам, по мужикам, по домашним заботам.
Приноравливается к бабам и Васёнка. Ускоряет лёгкий шаг, уже не ловит, не оглаживает приклонённые к дроге колоски, глазами ищет левее тёмной церковной колокольни с погнутым, будто сгорающим на солнце крестом знакомые берёзы, под которыми по матушкиной воле и на Васёнкиной памяти был поставлен их дом. Высмотрела берёзы и как будто споткнулась на ровной тропке. Жалобно улыбнулась, остановилась с прижатой к груди рукой.
А бабы спешат, уходят. Спустились в лог перед селом, ни кофт, ни платков не видать.
Васёнка покинуто стояла, не зная, куда идти. Вздохнула, себя укорила: «Ведь не хозяйка! А всё к дому тороплюсь!» Поправила на плече обёрнутую тряпицей тяпку, перешла дорогу и знакомой межой ржаного поля, прямо по белому раздолью ромашек, сошла в луг к лесной речке Туношне, задумчивой и тихой, как ночь в сенокос. В траву положила тяпку, села на свой бугор, поджала под себя и юбкой накрыла босые, с мозольными пятками ноги, чтобы не очень-то жигали злые допокосные комары, упрятала руки к животу и затихла, радостными глазами оглядывая всё, что полюбилось ей в это горестное в её жизни лето.
На лесное левобережное крутогорье светило низкое солнце. Лес ещё только набирал летнюю важную полноту и на тихом ветру шевелился. Васёнка, затаившись, с лукавством в карих глазах, смотрела, как берёзы и осины, довольные теплом и светом, как будто щекочут себя зелёными ладонями листьев.
«Угрелись, лесовушки! — думала, взглядом лаская берёзы. — А сосенкам что свет застили! Экие вы, право!..» У сосен, росших по верху горы, едва виднелись над зеленью берёз и осин тёмные мохнатые маковки. Пятна их стволов, как подсвеченные огнём лица, проглядывали сквозь сплошную завесь листьев. «Экие вы, право!.. — укоряла Васёнка. — Полгоры вам мало. Солнышко-то одно на всех!»
Из-под яра вылетел и прокатился над речкой, будто перевёртываясь в воздухе, звонкий голос иволги. «Вот она, певунья! Медвяночка моя, укрытная… — Васёнка радостно насторожилась, ожидая песни, — иволга молчала. — Ну, что же ты? Водицы склюнула, пугнул ли кто? Что смолкла? И соловей не голосит. Соловью-то рань. Вот чуток потемнеет, тогда только слушай! Такое диво — мураши по спине бягут!»
Васёнка плотнее окутала ноги юбкой, перевязала на голове платок. Глядя меж черёмух на светлые переливы Туношны, едва слышно, будто стыдясь, запела:
Мой костёр в тумане светит,
Искры гаснут на ляту-у…
Она и в песне мягчила слова. Голос Васёнки похож на тихое журчание Туношны на перекатах. И, может быть, оттого, что, кроме речки, ей не с кем горевать, печаль её так открыта. Песня допета до последнего грустного словечка. Васёнка упрятывает подбородок в колени и, опечаленная песней, глядит, как, припадая, пьют воду из Туношны белоголовые облака.
Васёнка даже себе не признавалась, что у речки она кого-то ждёт. Не дай бог, приметили бы её здесь бабы — тут же покатились бы по селу озорные байки! Пылать бы Васёнке, как маковому цвету. Кто поверит, что девка на бугре время просиживает, а не милого ждёт? А у Васёнки и милого-то нет, одношенька, как эта вот речка!
Таилась от себя Васёнка, а кукушке всё же загадывала, сколько ещё денёчков ждать судьбы. И хоть пять и десять раз прошли откукованные сроки, Васёнка всё одно каждый вечер ходила на бугор. Ждала. Ждала терпеливо. И случилось: будто в сказочном зеркале, объявился в Туношне парень!
Парень стоял в распахнутой куртке, в сапогах, головой подпирал белое облако, смятую кепку держал в руке. И волосы, как у цыгана, путались на лбу.
Васёнка ладонь прижала к тонкой шее, качнулась ближе к воде, чтобы рассмотреть, и дух у неё перехватило, закрыла глаза. А когда снова глянула, в речке, как прежде — синь да облачко одинокое, как заплутавшая ярочка. Васёнка взглядом заметалась по лугу, встала на бугре, неспокойная, как лозина на ветру. А парень — вот он! По-за кустами обошёл, к ней путь держит. Подошёл, цыганские свои волосы ладонью со лба набок пригладил, послушались волосы, легли. Потный лоб открылся, чумазый, будто нарочно подкоптили. И руки копчёные, кузнечные, как у бати, и на широкой скуле, видать, от копчёного пальца, мазок. Парень куртку пошире распахнул, переступил стоптанными сапогами, порыжелые голенища в гармошку сошлись — ладно не заиграли! Смотрит вроде бы не робко, но и не дерзко. А Васёнка стоит, рукой шею придерживает, истомилась, краснеючи: молчун, что ли, перед ней — слов не говорит!
