Людмила Уварова - Лики времени
«Что было наиболее примечательным, самым ярким в моей жизни? — подумала Ольга, — О чем следовало бы написать?»
Но, сколько ни старалась придумать, ничего путного не приходило в голову. Потом вспомнилось: однажды, в первый месяц приезда в Москву, она решила проехаться по всем станциям метро. Ушла тогда утром из дома, вернулась только к вечеру. Хорошо, что некому было отдавать отчет, никто не волновался за нее: мать уехала в свой город, забрать последние вещи и оформить переезд на новое местожительство, дядя в очередной раз был в больнице.
Ольга объездила в тот день решительно все станции, от Сокольников до Измайлова, от Автозаводской до Дворца Советов.
«Вот об этом и напишу», — решила Ольга.
Села за письменный стол Всеволожского, взяла его «паркер», раскрыла чистую, нелинованную тетрадь. Мыслей казалось много, но как связать воедино воспоминания, поток ассоциаций, все те картины, ставшие уже далеким прошлым?
Думала, думала, так ничего не сумела придумать. Закурила сигарету, приучилась курить недавно, решила написать первую фразу: «Мне очень нравилось ездить в метро». Поставила точку. Что дальше? Подумала еще немного, написала: «Самая красивая станция, как мне тогда казалось, была станция «Охотный ряд».
Потом стала писать быстро-быстро, едва поспевая за мыслью.
Когда Всеволожский вернулся домой, Ольга торжественно положила перед ним несколько исписанных тетрадных листов.
— Почитай, если можешь…
— Могу, конечно, — сказал он. — А это что?
— Прочтешь, узнаешь. А я тебе мешать не буду, уйду…
Он позвал ее минут через двадцать.
— Ну, что скажешь? — еще стоя в дверях, спросила она.
— Что скажу? Собственно, о чем ты хотела написать, Олик? — спросил он.
— Разве непонятно?
Он встал с кресла, подошел к ней, обнял.
— Не расстраивайся, Олик, не все же выходит с первого раза, не вышло теперь, выйдет потом…
Она сказала сухо:
— Не утешай меня, лучше давай помоги.
— С удовольствием, — отозвался он.
Взял свой «паркер», склонился над письменным столом. Она смотрела на его согнутые плечи, на большую, красивой лепки, голову, на руку, выводившую мелкие, округлые буквы.
«Вот бы мне так, — подумала с невольной завистью. — Почему я не могу быть такой же писучей?»
— Все, — сказал Всеволожский. Придвинул к себе портативную пишущую машинку, заложил два листа бумаги, копирку.
Пальцы его стремительно побежали по клавишам машинки.
— Где ты научился так быстро печатать? — спросила Ольга.
— В редакции «Труда», когда-то в молодости я был корреспондентом.
— Как же ты стал из корреспондента литературоведом?
— Постепенно, — он говорил, не отводя глаз от листа бумаги, заложенного в машинку. — Работал в редакции, одновременно учился в университете, потом поступил в аспирантуру, защитился, ушел в литературоведение, правда, иные называют литературоведение лженаукой, но я так не считаю.
— Почему ты занимаешься восемнадцатым веком, а не современностью?
— Это вышло случайно, как-то в библиотеке взял и прочитал «Необыкновенную историю» Гончарова.
— «Обыкновенную», — поправила его Ольга, — у Гончарова, еще со школьных времен помню, была «Обыкновенная история».
— Но есть и «Необыкновенная история», — сказал Всеволожский. — Только ее мало кто читал. Гончаров обвиняет Тургенева в том, что тот выпытал у него сюжет романа и подарил сюжет немецкому писателю Ауэрбаху, повесть эта странная, написана страстно, одержимо, с огромным душевным накалом…
«Как он много знает, — подумала Ольга. — Я, наверное, и четверти не знаю того, что он».
— Кто твои родители? — спросила она.
Он оторвался от машинки, глянул на нее туманными глазами, наверное, не сразу уяснил себе ее вопрос. А уяснив, усмехнулся:
— Хочешь, чтобы я заполнил анкету? Ладно, могу поделиться сведениями. Родился в Свердловске, почти полвека тому назад. Это ты уже знаешь. Женат не был, ты — моя первая и, надеюсь, последняя жена; в Свердловске до сих пор живет моя мама, ей семьдесят семь, но она превосходно выглядит, а под Челябинском, в Миассе, живет моя сестра, младше меня на два года, она — геолог, по полгода бывает в поле, в экспедициях. Это моя семья, что касается меня, то, полагаю, тебе обо мне все или почти все известно…
Глаза его, светлые, окруженные мелкими морщинами, улыбались.
— А теперь смотри, как я тебя выправил, садись и читай.
Казалось, все осталось так, как было, смысл вое тот же — рассказ о том, как кто-то ездил по Москве в метро, знакомился с различными станциями. Но вдруг рассказ этот словно бы заиграл, расцвел, стал выразительным, емким.
— Как это ты сумел так сделать? — не выдержала Ольга.
— Все очень просто, — ответил Всеволожский, — оставил смысл, отсек лишнее…
Потом сказал очень серьезно:
— Я еще раз все перепечатаю, а ты возьмешь перепечатанный экземпляр, и можно будет отнести в какую-нибудь газету. Может быть, в «Вечерку». Помнится, ты, кажется, уже имела с «Вечеркой» кое-какие связи?
Всеволожский хитро прищурился. Ольга немного смутилась.
— Это я наврала тогда.
— Зачем было врать? Разве не знаешь, что ложь вредна?
Было непонятно, шутит он или говорит всерьез.
— Ты мне так тогда понравился…
— Опять врешь, — усмехнулся он. — Уж чем уж я так понравился тебе?
— Да, понравился, — Ольга даже кулачком пристукнула по столу. — Очень понравился! А ты что, считаешь, что уже не можешь нравиться? Как же тогда твоя Тереза влюбилась в тебя?
— Не Тереза, а Регина, — поправил он. — И, пожалуйста, очень прошу, не касайся этой темы, хорошо? А теперь скажи: а где же твои рассказы и повести о чувствах человеческих, которые не увядают?
— Давай и этой темы тоже не касаться, — ответила Ольга. — Это все было несерьезно, все не то, только теперь я начну по-настоящему работать.
— Хочешь писать? — спросил Всеволожский.
— Да, — твердо ответила Ольга. — Это самое мое большое желание.
Позднее, когда с того памятного дня прошло много лет, Ольга не раз думала: «Как бы там ни было, а почти все мои желания сбывались, почти все а это уже немало…»
Она не лгала, не кривила душой, ей до смерти хотелось сочинять, печататься. Какое счастье видеть свое имя, свою фамилию напечатанными типографским способом, чтобы все могли читать то, что родилось в глубинах твоего мозга! Какое счастье быть журналистом, писателем, даже репортером, даже просто служить в какой-нибудь редакции!
Когда-то, еще учась в школе, она писала сочинение на вольную тему. Тему она придумала сама: «Мои желания».
«У меня много разнообразных желаний, хочу, чтобы они все исполнились», — написала она. Да, так оно и было в действительности.
Она мечтала об исполнении своих желаний. Всех, до единого, от самого незначительного до самого главного. Причем если желание осуществлялось, она мгновенно охладевала к нему. Бывало и так, что желание не исполнялось, и она вое равно охладевала к нему, потому что на смену пришло новое, самое в этот момент необходимое, самое важное…
Теперь ею владело желание самое страстное, самое-самое: быть писателем или журналистом. Только это, и ничто другое!
Как-то к ней пришла мать, уже не работающая в школе, поскольку тяжело болела. Была худая и изможденная, в чем только душа держится. Время от времени мать поглядывала на Ольгу, качала головой.
— Никак не пойму тебя, девочка. Такая молодая, и на́ тебе, ушла с работы. Как же так можно?
— Не забывай, что у меня муж, — ответила Ольга.
— Ну и что? — Мать пожала острыми плечами. — Ну и что с того? Женщина должна работать — это первое, самое главное правило жизни. Или воспитывать детей, это крайне важное дело, или работать, как же иначе? Ты молодая, здоровая, без каких-либо забот и сидишь дома, ничего не делаешь!
— А вот и неправда, — воскликнула Ольга. — Я готовлюсь к большой работе, самой для меня значительной…
Мать молча, изумленно глядела на нее, а Ольга, выждав паузу, чтобы то, что она скажет, звучало как можно более весомо, призналась:
— Хочу быть писателем…
Она полагала, мать удивится, начнет расспрашивать ее, как и почему ей пришло такое в голову, но мать только сказала:
— По-моему, для того чтобы стать писателем, надо прежде всего иметь литературный талант.
— Почему ты думаешь, что у меня его нет? — внешне спокойно, но внутренне закипая, спросила Ольга. Ох, уж эти старики! Никогда ничему не верят, во всем решительно сомневаются…
Позднее пришел Всеволожский, он бывал всегда утонченно-вежлив со своей тещей, поцеловал ей руку, чем немало смутил ее, не привычную к такому обращению, стал просить остаться еще немного, посидеть с ними, скоротать вечерок, но она не согласилась, на все его просьбы отвечала:
