Анатолий Афанасьев - Командировка
— Ты что, Леночек?
Повернулась ко мне — в руке гребешок. Я понял, взял у нее гребешок, сел на низенькую скамеечку и стал ее причесывать. Легкие светлые кудри проскальзывали сквозь зубчики, как песок. Головка пахла свежим мылом. Она стояла, твердо упершись сандалетами в пол. Маленькая грациозная женщина, чудо!
— Все, — сказал я. — Полный порядок.
— А бант? — спросила она удивленно.
Я завязал ей бант — широкую голубую ленту — пышным узлом. Руки у меня слегка дрожали, и сердце подкатывало под ребра. В любую минуту могла появиться Наташа.
— Может быть, ее мама зайдет попозже, — обратился я к воспитательнице. — Мы не очень четко договорились. Вы скажите, что девочку забрал Виктор Андреевич, как она просила.
— Хорошо… Лена, до свидания!
— До свидания, Тамара Яковлевна.
На улице девочка по–хозяйски взяла меня за палец своей мягкой лапкой:
— Сейчас мы пойдем к маме, да?
— Как хочешь. А можем сходить в кино. Или еще куда–нибудь. Как хочешь.
«Самое правильное, — подумал я, — вернуть ее обратно, пока не поздно». Я вдруг почувствовал безотчетный непонятный страх, жгучее беспокойство. Рядом со мной вышагивала сама доверчивость, сама невинность. Кто я такой, чтобы она так безмятежно держала меня за палец? Наталья может окончательно рехнуться, не найдя дочь на месте. Что я делаю, болван?
— Ну, так как? — спросил я.
— А мама не будет сердиться?
— Если и будет, то только на меня.
— Дядя Витя, тогда… тогда давай поедем в парк.
— Зачем?
— Там такие есть качели… и еще много всего. Там очень весело. Мы быстро–быстро там побудем, совсем немного.
Мы сели в такси и поехали.
Поехали. Лена смотрела в окно, показывала пальчиком, вскрикивала: «Ой какая собачка!», «Ой, дядя Витя, вон река!». Она оживилась, подпрыгивала на сиденье, теребила мой рукав. Из глаз — искры счастья.
Какая–то сила, которой не было названия, руководила мной, и я слепо ей подчинялся. Сначала я собирался забрать Леночку к себе домой и там ждать звонка Натальи. Она бы позвонила, я бы сказал: «Да, наша дочка у меня. Мы играем в шашки». Или что–нибудь в этом роде.
Теперь мы ехали в парк имени Горького кататься на качелях. И это было, наверное, правильно. Ребенок устал за неделю, ему нужно развлечься. И я тоже устал. И мне надо развеяться. Куда же нам ехать, как не в парк. Пусть Наталья побесится, пусть. Ей полезно…
Я испытывал злое удовольствие, представляя, как она мечется по детскому садику, как раздраженно набирает мой номер, а там — гудки, длинные гудки. Очень освежает. Я их наслушался досыта, теперь твоя очередь. Кушай на здоровье! То–то слетит спесь твоего царственного равнодушия, то–то ты завертишься, дорогая, как грешница на сковородке. Очень рад за тебя. Очеловечься маленько. В любви важно нанести удар побольнее. Ведь так ты считаешь? Что ж, испытай на себе. Скажешь, ребенок — запрещенный прием? А любовником пугать — не запрещенный? А бесценный платок, изделие инвалидной артели, в урну — не запрещенный? Все хорошо, что больно. Поспевай подставлять бока. Я тебе еще и не то устрою. Дай только время…
Видимо, не слишком добрая улыбка проступила на моем лице, потому что Леночка случайно взглянула, еще раз взглянула, отодвинулась:
— Дядя Витя, ты чего так смеешься?
— Как?
— Как волк. Ты разве злой?
О, ясновидящие детские очи!
— Нет, я очень добрый.
— Дядя Витя, а почему ты к нам давно не приходил?
— Уезжал в другой город.
Леночка устала смотреть в окно, вздохнула и сказала:
— Знаешь, мне тоже хочется уехать…
— Куда же это, малыш?
— Далеко. И не ходить в детский сад.
— Тебе не нравится в детском саду?
— Не очень нравится. Мальчишки дерутся. Мишка Кленин — такой прямо бандит. По нему давно тюрьма плачет… Дядя Витя, а как это «тюрьма плачет»? У нее слезки текут, как у детей?
— Кто это тебе так сказал про Мишу?
— Нянька наша. Она говорит, по Мишке тюрьма плачет и по Сашке. Но Сашка лучше Мишки. Он за меня два раза заступался. Он хороший мальчик. Нянечка говорит, разрази вас гром, черти окаянные. Дядя Витя, как это гром может разразить? А разразить какой болезнью? Гриппом?
— Нянечка у вас, видать, добродушная женщина?
— Да. Она добродушная.
Водитель подмигнул мне в зеркальце:
— С этим народом кто хошь голову потеряет.
Леночка сама ему ответила:
— Голову нельзя потерять, она на шее крепко прикреплена. Мишка пробовал у меня оторвать голову, тянул, тянул, а так и не оторвал. Он сказал, потом еще раз попробует, после чая. Но забыл попробовать.
От печального воспоминания Леночка взгрустнула и опять уткнулась в окно. Мне страшно хотелось взять ее на руки, прижать к себе худенькое тельце, погладить по светлой головке, утешить. Но я не посмел…
У первого же киоска Лена остановилась и потребовала:
— Купи мне мороженое!
Именно потребовала, а не попросила, и искоса внимательно следила за моей реакцией. Я был в затруднении. Тогда она сразу сменила тон:
— Дядя Витя, купи мне, пожалуйста, мороженое. Вон то — в пакетике. Я его так люблю. Оно кисленькое. И себе тоже купи. Увидишь, какое вкусное. У тебя есть денежки?
— Деньги–то есть, но я не знаю, можно ли тебе…
— Можно, можно.
Купил ей мороженое, какое она хотела. Леночка спешила, порхал ее алый язычок, слизывала мороженое с пальцев, с ладошек. Смешно оттопырила локти и нагнулась, чтобы капало на землю.
— Вот видишь, — сказал я. — Дай сюда, а то вся заляпаешься.
— Не дам! — она отступила, продолжая судорожно глотать и лизать.
— Что же ты такая жадина?
Она глотала, давилась холодом, устремив на меня налившийся слезами взгляд.
— Не торопись, горло простудишь.
— Ммм…
Расправившись со стаканчиком, Леночка дожевала и вафельное донышко и протянула мне обе ручки.
Я достал платок и оттер с ее розовых пальчиков липкость и холод.
— Я не жадина, — сказала она с запоздалой обидой. — Я всем даю свои игрушки поиграть. А Мишка никогда не дает. А у него только и есть одна машина и два солдатика. А солдатикам Мишка руки отломал и сказал: они ранены в бою.
В парке имени Горького я когда–то впервые поцеловал девушку. Было лето после десятого класса, мы с приятелями чуть ли не каждый вечер ездили сюда в поисках приключений. И мы их находили. Еще бы не найти приключения стайке щенков, возомнивших себя мужчинами и без устали шныряющих по аллеям, втягивая чуткими ноздрями упоительные звуки вечерней жизни. На большой арене бесплатные танцы, играл духовой оркестр. Тут собиралась тьма–тьмущая народу, тут знакомились, договаривались о встрече, задирались, сводили мгновенные счеты. Тут однажды мне чуть не проломили череп железной трубкой. По всему парку катилась музыка, сверкали аттракционы, раздавались таинственные оклики, вспыхивали петарды. Каждый шаг по дорожкам отдавался в сердце знобящим предчувствием.
Парочки целовались на укромных скамейках, мы их безжалостно вспугивали. Мы хохотали без удержу, свистели, вопили и чувствовали себя непобедимыми. Нескучный сад темнел мрачной ямой, и оттуда, из травы, доносились какие–то мерные могучие вздохи. Казалось, там залегло грозное чудовище.
К середине лета компания наша стала распадаться: многие завели себе подружек, другие углубились в подготовку к экзаменам. А я почему–то остался в числе тех, кто упорно продолжал бесцельные изнуряющие прогулки. Мама была еще жива и здорова.
Однажды я высмотрел среди толпы девушку, которая была непохожа на других. Белая от белого платья, с белым узким лицом, она стояла одна–одинешенька возле помоста с оркестрантами и что–то разглядывала у себя под ногами. Я видел, что ее приглашали танцевать, но она не шла. Сложными кругами я приблизился к ней и возник за спиной. Оркестр наяривал свой обычный галоп, под который можно было танцевать что угодно. Рот мой пересох от волнения, когда я сказал: «Девушка, вы кого–нибудь ждете?» Она оглянулась с испугом, я увидел круглые пуговицы глаз, длинный нос и нежный овал щеки: все было прелестно.
Она была старше меня лет на шесть. Она усмехнулась. «Пойдемте!» попросил я, как просят милостыню. Мы танцевали подряд несколько раз, а потом гуляли по парку. Долго стояли над озерцом, где покачивались на черной воде неуклюжие лодки. От одного берега до другого — три взмаха весел. Она сказала: «Как чудно, и охота же людям!» Я сказал: «Да, вы правы». Мои руки помнили ее податливую спину, тяжесть ее гладкого тела. Я задыхался от возбуждения и ужаса. Язык мне не повиновался. Узкое лицо расплылось белым пятном, и некоторые ее слова я не понимал, отвечал невпопад. К одиннадцати парк опустел. Мы присели на скамеечку, и здесь я впервые поцеловал женщину. Я взял ее руками за плечи и притянул к себе. Нос ее уперся мне в щеку… «Ты очень красивая!» — сказал я наобум. Она засмеялась: «Уж, наверно, ты и не таких видел, да?» От гордости я вытянул шею, как гусь. О да! Я, разумеется, не сосунок.
Меня немного смущало, что от нее попахивает винцом. Впрочем, какое это имело значение. «Может быть, завтра куда–нибудь сходим вместе?» — предложил я. «А у тебя деньги есть? Ты кем работаешь?» — спросила она. «Никем пока. Приглядываюсь». «А-а!» — сказала она. По дорожкам ходил сторож в сопровождении милиционера и гнусаво выкрикивал: «Парк закрывается. Попрошу!» Я повел подружку к выходу, бережно обнимая за плечи… Возле бильярдной стояла группа офицеров, человека четыре, молоденькие. Кто–то из них окликнул мою даму по имени, она выпорхнула из моих рук и через мгновение уже оказалась окруженной смеющимися мужчинами. И сама громко смеялась. Я ждал. От группы отделился офицер и подошел ко мне. «Закуришь, приятель?» Я взял сигарету из протянутой пачки, прикурил. Офицер был не намного старше меня, младший лейтенант, темноликий, белозубый. «Возьми еще на дорожку!» «Спасибо!» — сказал я. Она не оглядывалась, хохотала, кто–то уже обнимал ее по–хозяйски за талию. Я побрел прочь.
