Владимир Добровольский - Текущие дела
— Копейку не трожь, — возразил Чепель, — не умаляй значения. Ты, вижу, на сотни целишься, если выразиться образно, на тысячи, копейку, если под ногами лежит, не подымешь, побрезгуешь, а она-то и есть основа, прожиточный минимум, по ней себя меряй, в миллионеры не рвись.
Булгак, некурящий, непьющий, замаливающий грехи, повертелся на стуле, тряхнул головой, а руками, растопырив пальцы, отгородился от курящего, пьющего Чепеля, который грехи свои не замаливал — просто причалил к новому берегу.
— Вот в этом-то именно мы и расходимся, дядя Костя, — пошевелил пальцами Булгак, будто подыскивая слова. — Вы удовлетворяетесь прожиточным минимумом, а я не удовлетворяюсь.
— Ох, задолжаешь! — посочувствовал ему Чепель, но запугивать не собирался, боже упаси. Он себя пугал: на этом берегу послушаешь таких, как Булгак, и сам в долги залезешь.
— Что-то вы сегодня не те песенки поете, — насмешливо глянул на него Булгак. — Или я мотив не уловлю.
А Подлепич одобрил:
— Мотив как раз подходящий. Все мы в долгу у кого-то, у чего-то. Про долги — это разговор!
— Может, и разговор, — сказал Чепель, — но ты, Николаич, не того ждешь.
Не того ждал Подлепич, не для того подносил чарку. Запомнил, наверно, как говорилось ему, что без этого не будет разговора. Они — Подлепич и Булгак — считали, наверно, Чепеля медным лбом, но это было не так. Он всё понимал и мог бы высказаться и за Подлепича, и за Булгака, выдать не свое за свое, однако не хотел. Конечно, песенки сегодня были не те — сменился мотив, а сменился с того утра, когда жаль стало промотанных денег. Это был поворотный момент. Никогда ни о чем не жалел, недостачи любые списывал, по рублям уплывающим слез не лил, а в тот раз, последний, что-то в нем сломалось, отказали тормоза. Но кто держался за баранку, тот знает, что пускай уж тормоза откажут на ровном месте, на малой скорости, а не в ту минуту, когда катишься под уклон. Не дай бог. Никогда не жадничал и вот пожалел, что не жадный, не жмот, — надо, значит, жмотом быть и надо, чтобы отказывали тормоза в определенный, поворотный момент. Этого, конечно, Подлепичу он не сказал, это понять мог только он один, а сказал, что не про долги разговор, про долги — попутно. Разговор про чарку.
Докладчиком был он и он же — содокладчиком: язык чесался, нет спасения. Что говорилось — слушал, но слышал хорошо только себя, а их — Подлепича с Булгаком — забивал, не давал им ничего сказать. Что скажут, какой приговор вынесут чарке — это он знал без них и потому сам был и докладчик, и содокладчик, и прокурор, и адвокат. Он эту чарку, образно выражаясь, пригвоздил к позорному столбу, охарактеризовал со всех сторон: с общественной стороны — какое это зло, и со стороны здравоохранения — какой это яд, и со стороны морали — какая это помеха в семье и на производстве. Он чарку изничтожил, а потом спросил, как адвокат у прокурора: что, мол, вместо чарки? Давайте равноценную замену! Работа? Ни хрена подобного! В работе градус постоянный быть не может, а в чарке — постоянный, гарантированный государственным стандартом. Учеба? Это на любителя. Культурный отдых? Полезно для здоровья, но чарки заменить не может. Что еще?
— Это вы к докторам обратитесь, — посоветовал Булгак, — они вам разъяснят.
— Они мне бутылку ситра поставят, — отмахнулся Чепель, — и будут внушать под гипнозом, что это напиток.
— Бросать надо, — сказал Подлепич, — возьми хотя бы меня: какой курец был, а бросил, и не тянет.
— Нет, Николаич, ты меня возьми, — возразил Чепель, — мне чарку поднес, однако тоже ведь не тянет; на кой же черт бросать?
Таким путем сошлись в едином мнении все четверо: докладчик, содокладчик, прокурор и адвокат. И только Подлепич с Булгаком — то ли судьи, то ли народные заседатели — остались, видно, при своем мнении.
Они, видно, боялись за него — по старой памяти: мол, эта чарка, Подлепичем ему поднесенная, потянет за собой еще чего-нибудь, как бывало не раз.
Но он им доказал — частично, правда: нисколько не тянуло, пока сидели, разводили прения, — и доказал бы сполна, не подвернись ему по дороге домой тот самый алкаш, которого недавно ублаготворил дармовым самогоном. Это же надо было — опять на него напороться! Не дай бог.
30
Пришло уведомление из вытрезвителя: попался Чепель. В субботу вечером. Еще спасибо, что в субботу: до понедельника прочухался.
Никогда такого не было: подряд — официальные звоночки. Служебным тоном — секретарша, которая разбирает почту в заводоуправлении: «Булгак — ваш?» — «К сожалению, мой». Теперь еще: «Чепель — ваш?» Не стал повторяться, ответил раскатисто, будто секретарша была повинна в чем-то перед ним: «Ну, наш!»
Сходил туда, в заводоуправление, за этим пакостным письмишком — еще ж ответ писать! — а на обратном пути всю пакость на душе как рукой сняло: шла передача заводского радио, и Лану назвали в числе лучших пропагандистов завода. Одно перекрыло другое. Бывает.
Должиков знал, что есть у нее и такое поручение, но она об этом редко говорила, и только летом утвердили ее, — за три-четыре месяца так зарекомендовать себя не всякий сумеет. Назвали несколько фамилий, а ее — первой, и он, когда про нее услыхал, больше ничего не стал слушать. Могла быть и ему такая честь оказана: он этим тоже занимался и чуть подольше — годков с десяток, но его не назвали. Ему, однако, не нужна была такая честь, ему дороже была Ланина. Назвали бы его, ничуть это чепелевскую пакость не перекрыло бы. Прочих же, возвеличенных заводским радио, вовсе не принял он во внимание, как если бы они были пешки по сравнению с королевой.
Для него так оно и было, так и должно быть: все — пешки, одна — королева. Человеческая близость подчиняется физическим законам, а не каким-то беспредметным, идеальным: каждый предмет занимает в пространстве свое место, и поскольку место занято, другим предметам приходится потесниться. Объемность человеческих чувств требует этого. Нельзя поставить несколько предметов на одно и то же место. Близкий — тот, кто ближе всех прочих, и чем объемнее чувство, тем дальше оттесняет оно пешечную мелкоту.
Думая об этом, Должиков и ликовал, и тревожился. Тревожиться-то с какой стати? Он был издерган, и когда признался в этом Лане, ничего не преувеличил. Это действительно было так, а будь иначе, разве стал бы забивать себе голову тревогами, которые для любого, не издерганного — абсурд! Разве стал бы отыскивать в своих чувствах какое-то место еще и африканцу? Разве стал бы перетряхивать свою прошлую жизнь, как перину, в которой что-то было запрятано ценное и вдруг куда-то запропастилось! Любовь? Не к женщине, нет, — женщин он никогда не любил, это теперь прояснилось. НЗ, чудодейственный пакет, распечатывают раз в жизни. Другого такого пакета уже не будет, хоть и захочешь иметь. Другого он не хотел. Но он хотел бы, перетряхивая свою перину, найти там другую любовь — не к женщине, а вообще. Она там была, в этой перине, в этой прошлой жизни, но где-то затерялась — в складках. А может, ее и не было? Он потому и перетряхивал, что не находил. Когда чего-то ищешь и не находишь, появляется жгучее желание найти. Он ощутил в себе это жгучее желание. Там что-то было, в жизни, — он этого хотел. Ему хватало Ланы, королевы, но были еще и пешки, а при ней он и сам становился пешкой и должен был радеть пешечной мелкоте.
Лет десять назад или даже пятнадцать, когда он работал сборщиком на конвейере, случилась в цехе авария по причине технического недосмотра. Вину, однако, свалили на крановщицу, бабу, надо сказать, вредную, склочную, восстановившую против себя чуть ли не всю смену сборщиков. Он был тогда молод, независим, бурлила в нем жажда справедливости, а утолить ее никак не удавалось. Будто шепнули ему, что настал его час. Рискуя не угодить кому-то, а по сути ничем не рискуя, он вступился за крановщицу, переломил всеобщую неприязнь к ней, переубедил ее недоброжелателей и был вознагражден: за ним утвердилась та самая репутация, которую он считал почетнейшей.
Он и теперь так считал.
Значит, нашлось-таки кое-что в перине, не напрасно перетряхивал? Значит, не напрасно. Дорожил своей репутацией? Дорожил. Пуще огня, как говорится, страшился утерять ее? Пуще огня.
Но с какой стати страшиться-то? Кого-чего? А вот чего: коррозии. Существует коррозия, которая пострашней той — разъедающей металл.
Был на участке слесарь, ветеран — до пенсии два года, однако в последнее время стало ему трудно на стенде, и перевели в наладчики. Престарелых или слабых здоровьем обыкновенно переводили — с их, ясно, согласия. Но это только говорилось так — наладчик! — в просторечии, а практически выполняли они разные вспомогательные работы, слесарные, на косвенной сдельщине. Заработок выходил, конечно, меньше, чем у основных слесарей, но это их старичков, устраивало.
