Борис Изюмский - Море для смелых
А еще через пять месяцев Иржанова досрочно освободили, и капитан помог ему, уже в вольном положении, устроиться взрывником на соседнем руднике.
Отсюда через год он снова послал письмо Вере, рассказал о своих, злоключениях и опять спрашивал: какая Иришка? Можно ли ему увидеть ее?
Леокадия пришла к Вере как раз в тот час, когда было получено это письмо, — его переслали на новую квартиру Сибирцевых, — и у Веры, обычно покладистой, произошла чуть ли не первая размолвка с мужем.
Федор Иванович Сибирцев души не чаял в жене, а когда у них родился сын Ванюшка — и вовсе стал боготворить Веру. Она еще более раздобрела, густые русые волосы ее, как и раньше, почти достигали полных плеч, а над голубыми глазами так и не обозначились брови, что придавало лицу милую простоватость. Вера только в этом году заканчивала университет — дело с ним затянулось, — работала в цехе мастером, и, может быть, потому, что на все у нее не хватало сил и времени, одевалась небрежно, даже неряшливо. Наставления Валентины Ивановны, что, мол, женщина, выйдя замуж, должна следить за собой, может быть, еще тщательнее прежнего, на Веру, видно, не действовали.
Федор Иванович был старше Веры лет на семь. Коренастый, неторопливый в движениях и речи, он был некрасив: маленькие глаза, мясистый нос, сивоватые волосы на большой голове. Леокадии, конечно, хотелось бы для Верочки иного. Но что поделаешь, если подруге нравился именно такой? Душа у него действительно была добрая. И мягкая по натуре Вера в конце концов как-то отогрелась, освободилась от недоверчивости, казалось бы, на всю жизнь внушенной ей Иржановым, очень привязалась к мужу. Это была не влюбленность, не увлечение, а прочное и всевозрастающее уважение к человеку.
Да, Леокадии хотелось бы для Верочки не такого. Ей казалось непростительным, что Федор Иванович равнодушен к стихам, не понимает и даже не пытается понять музыку. Его поступки представлялись ей слишком солидными и выверенными. Но, с другой стороны, Сибирцев много читал, много путешествовал, знал и любил свою географию… Ну и пусть живут себе на здоровье! Что толку от романтических взлетов и внешней привлекательности иржановых?
К Сибирцевым Леокадия пришла в самый разгар спора между мужем и женой.
— Федя считает, — обратилась Вера за поддержкой к подруге, — что я должна ответить Иржанову на его письмо.
На Вере — выцветшая старая кофта с нитками, истонченными на локтях, простенькая юбка. Но даже этот наряд не может притушить ее цветущий вид, скрыть пышность форм.
— Да, он отец, — мягко, но настойчиво повторил, вероятно уже ранее сказанную фразу, Федор Иванович. — Отец вправе знать… Может быть, беда в свое время произошла с ним по молодости…
— А что он мне принес беду?! — вскрикнула Вера, и лицо ее сразу постарело.
Леокадия подумала с неприязнью о Сибирцеве: «Легко быть благородным, когда это тебе ничего не стоит».
— И какой он отец? — гневно спрашивала Вера. — Какой? Ты отец Иришке! И не только потому, что она носит твою фамилию.
Федору Ивановичу, видно, приятны были эти слова, та горячность, с которой они были сказаны. Но он хотел соблюсти и полнейшую справедливость.
— Но ведь сейчас он, наверно, совсем другой человек.
— Да какое мне до этого дело?! Вот скажи ты, воспитательница, — обратилась Вера к Леокадии, — зачем вносить в сердце ребенка смуту? Так Иришка знает дядю Федю, и для нее это звучит, как «папа Федя». Зачем же бередить? Она и не хочет его видеть!
Взрослые не заметили, что дверь в соседнюю комнату приоткрыта и на ее пороге, внимательно прислушиваясь, стоит Иришка: пухленькая, голубоглазая, со стесанным аркушинским носиком, с темными ресницами, словно бы отгороженными одна от другой, с двумя белыми капроновыми бантами над ушами.
— Неправда! Хочу видеть! — заявила Иришка.
Вера ахнула, грозно прикрикнула:
— Тебя еще не хватало! — Захлопнула дверь, и из-за нее раздался рев и успокаивающий голос бабушки.
Вера твердо сказала, что все же оставляет за собой право решать этот вопрос и, посмотрев на часы, всполошилась:
— Опаздываю на смену!
— Я пойду с тобой, — сказала Леокадия. — Мне надо увидеть Григория Захаровича. Комбинат может делать для школы гораздо больше, чем он делает.
Вера и Леокадия ушли, а Федор Иванович начал на кухне мастерить шкаф для посуды. Спор с женой взбудоражил Сибирцева. Может быть, Вера права? Иржанов принес ей так много горя. Есть обиды, которые с годами крепнут и густеют. И если говорить самую-самую сокровенную правду, ему бы не хотелось, чтобы Вера встретилась с этим Иржановым.
Когда-то, узнав из очерка в газете о печальной судьбе Веры, Сибирцев написал ей. Просто ему захотелось поддержать ее добрым словом участия.
Завязавшаяся переписка, а потом и встреча убедили его, что Вера — чистый, надежный человек, именно такая, о какой он мечтал ласковая, спокойная, внимательная. Федор Иванович почувствовал в Вере огромную нежность, только вот не был мастером облекать эту нежность в слова — да и в них ли дело? Но ему всегда хотелось поступками, именно поступками выразить свое отношение к жене. Он жалел ее руки, ее время, ее силы. Даже на рыбалку — любимейшее занятие — стал ходить редко.
К Иришке Федор Иванович привязался сразу: часами рассказывал ей сказки, брал с собой на прогулки, перед сном путешествовал с ней по дальним странам.
Девочка относилась к нему доверчиво, беспрекословно слушалась, но все же чувствовалось — особенно после появления Ванюши, — что отцом она Федора Ивановича никогда не назовет. Что-то в ее маленьком сердечке запрещало ей делать это.
«Нет, — снова решил Сибирцев, — пусть она встретится с Иржановым и сама определит, кто он для нее».
Дверь в кухню приоткрылась.
— Дя Федя, ты все строгаешь?
— Все строгаю. Поможешь мне?
— С удовольствием.
— Ну тогда дай вон ту дощечку…
…Вера и Леокадия вышли на улицу. Готовились к радости цветения сады. Степь разбросала за городам алые, желтые ковры из тюльпанов. Словно состязаясь с ними, блестели свежей краской щитки на балконах домов. Потянулись в степь огородники с лопатами и граблями через плечо или прилаженными к велосипедам.
Издали казалось: оголенные тополя окутывает негустой дым.
Леокадия всему радовалась.
Милый сердцу Пятиморск! Как ты подрос и похорошел! Главная улица твоя дотянулась четырехэтажными домами до порта и вокзала, возле нового стадиона высится Дворец спорта, а правее комбината — теплицы.
От тебя, вчерашнего, остались, пожалуй, только сокращающие путь тропки через знакомые дворы, большой камень у дома Самсоныча, скамейки, притаившиеся в улочках в ожидании зеленых лиственных шатров, сайгачье мясо и жир сусликов на привозном базаре.
Нет, все же это очень здорово, что она возвратилась работать сюда! Ведь не сделай этого, не встретилась бы с Алексеем Михайловичем.
Леокадия удивилась этой мысли. Неужели и впрямь она придает такое значение, казалось бы, мимолетной встрече?
— Ну, а если говорить не о химических, а о человеческих наблюдениях? — Альзин прошелся по кабинету и остановился напротив сидящей в кресле Валентины Ивановны. Она недавно снова, на этот раз с Панариным, была два месяца в Англии, в научной командировке, и только что рассказывала Григорию Захаровичу, что им там удалось сделать.
— Есть и человеческие, — усмехнулась Валентина Ивановна. — Были мы на вечере в доме у господина Фога — представителя небезызвестной вам фирмы «Marchon Products Limited».
Альзин кивнул головой.
— Пригласил меня мистер Фог на танец.
— Чудо, как легко вы танцуете, миссис Чаругина, — говорит. — А я боялся, что химия…
— Нет, почему же, — отвечаю. — Химии — свое.
— Простите, у вас большая семья?
— Двое детей.
— Ну и как же они?..
— Воспитываем с мужем…
— А наша женщина призвана только воспитывать детей, — торжественно, даже с некоторым высокомерием объявил мне мистер Фог. — Значит, ваши дети почти без надзора?
— Наглец! — фыркнул Альзин, и темные брови его угрожающе задвигались.
— Они у меня были в детском садике.
— Э-э-э, — поморщился хозяин. — Там получаются все одинаковые, как сосиски.
— Вы думаете? — я решила с ним не церемониться. — А вот и я воспитывалась в детском садике и мои товарищи, которых вы сегодня так любезно принимаете и так умело развлекаете.
— Ну что вы, что вы, миссис Чаругина, — смутился он. — Я, возможно, и заблуждаюсь…
Валентина Ивановна умолкла, словно припоминая какие-то ускользнувшие детали этого разговора.
— И знаете, Григорий Захарович, на этом званом вечере передо мной во всей узости открылся мирок английских коллег… Удобные кресла, камин, бизнес, приносящий автомашину и домик. А дальше? Дальше? Понимаете, нет взлета… Какая-то приземленность. Нет бескорыстного горения нашего Панарина или того же Нагибова, нет способности трудиться, забыв о времени, о себе, а есть… служба как часть бизнеса. Только б сохранить место у камина. Мы тоже за комфорт, но сводить все дело к этому…
