Владимир Рублев - Семья
А внизу, в забоях, в это время полным ходом кипела работа... Мощные врубовки и комбайны вгрызались в угольные пласты, наполняя грохотом забои; стремительно пробегали по узким рельсам подземные поезда, везя «черное золото» к опрокиду, и люди в потемневших от угольной пыли зеленых спецовках ни на минуту не замедляли ритма. Сегодня они по-особенному дорожили каждой минутой: они начали предоктябрьскую вахту. Труднее всех сейчас, пожалуй, приходится горнякам циклующегося участка и их начальнику Геннадию Комлеву.
Геннадий после занятий в партшколе лишь полтора-два часа пробыл дома. Он не мог быть спокойным: снова участку предстояла трудная работа. Обязательства к Октябрьским торжествам взяли высокие, а тут, как на грех, поломался комбайн. Много, ох, и много беспокойных ночей принесло это Комлеву и машинисту.
Около комбайна Геннадий застал машиниста Николая Сотникова.
— Опять? — спросил быстро Комлев, здороваясь.
— Не пойму, в чем дело, — распрямившись на минуту, сердито ответил потный Сотников. — Все, вроде бы, делал по инструкции Петра Григорьевича. Бары начало зажимать, я сделал холостой ход, потом подал машину вперед — зубки полетели... Сменил их, подался на полметра, опять та же история... И уголь-то не особенно крепкий...
— Может быть, позвать механика? Простоим мы, а сегодня же день какой, — предложил Геннадий.
— Попробую еще сам... — мрачно ответил Сотников.
Но механика все-таки пришлось вызвать... Провозившись в машине около часу, он сердито сказал:
— Сам черт здесь не разберется...
Поймав на себе насмешливый взгляд Комлева, снова подошедшего к комбайну, механик рассердился и заявил:
— На поверхности надо разобраться с этой машиной.
Затем поступило распоряжение Тачинского выдать машину на-гора, а Сотникову, чтобы не пропадало время, работать вместе с Санькой Окуневым.
Сотников отказался.
— Если главному инженеру жаль моего рабочего времени, пусть запишет мне сегодня выходной... А комбайн на поверхность не стоит выдавать. Это же трата времени... Здесь буду доискиваться причины.
Геннадий молчаливо согласился, зная, что Сотников все равно настоит на своем... К тому же, доводы машиниста были убедительны.
Тачинский вспомнил о комбайне часа через два.
— Выдали машину на-гора? — раздался в телефонной трубке его голос. Комлев уже приготовился к выговору и сделал паузу в разговоре.
В этот момент подбежал запыхавшийся помощник Сотникова.
— Комбайн пошел! — крикнул он, Геннадий махнул рукой, чтобы он замолчал, и ответил в телефонную трубку:
— Не выдали... Сейчас комбайн снова начал работать. Сотников сам отремонтировал машину.
— Вот еще новости... — недовольно протянул Тачинский и положил трубку. Геннадий так и не понял, к чему относились эти слова: или к тому, что комбайн не выдали на-гора, или же к тому, что он заработал снова.
Сотников, не выключая машины, на мгновенье обернулся к подошедшему Комлеву, весело улыбнулся, показав ряд белых зубов, и крикнул:
— Ну, теперь дело пошло!
В других лавах работа шла также хорошо. Уголь с участка Комлева шел беспрерывно. К Геннадию снова вернулось хорошее настроение. Он отдался воспоминаниям о Нине, чувствуя, что в его жизни все так, как надо. А как она?
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1
Ефим Горлянкин был озадачен неожиданным приходом Тачинского. Горлянкин только что собирался уходить в поселковую столовую, где намечался сегодня вечер в обществе друзей. «Интересно, зачем это он прикатил», — настороженно подумал Горлянкин, однако встретил Марка Александровича радушно.
— Проходите, проходите... Зинка! Пыль со стула смахни!
Пока Зина протирала и без того чистый стул, в комнате возникло минутное молчанье. Марк Александрович с любопытством покосился на ноги Зины, и этот взгляд быстро перехватил Ефим. «Эге, да ты до девчат охотник...» — отметил он, и это придало ему смелости.
— Прошу к столу, Марк Александрович! — улыбнулся он и добавил: — Люблю встречать гостей за столом... Так что не обессудьте...
После секундного раздумья крикнул сестре:
— Приготовь-ка нам что-нибудь... поужинать...
И не ошибся в своем решении: Марк Александрович лишь для виду поупрямился, но, когда на столе появилось вино и закуска, добродушно усмехнулся:
— Хорошим должно быть наше знакомство...
Вскоре за столом потекла неторопливая беседа, а через полчаса Тачинский приступил к делу, из-за которого он, собственно, и пришел к Горлянкину. К этому времени оба собеседника были в таком состоянии, когда рюмка нет-нет да и пропадает из поля зрения, а в сердце чувствуется огромный прилив взаимной признательности...
— Выручил я тебя, Горлянкин, выручай и ты меня... — начал задуманный разговор Тачинский.
— Выручу, Марк Александрович! — горячо откликнулся Ефим, даже не задумываясь, о чем пойдет разговор дальше. — Все сделаю, что смогу.
— Только это дело личное, видишь ли... — замялся Тачинский. — Ну, да ладно...
— Да, да, ладно... — подхватил Ефим, которому очень захотелось узнать, что это за личное дело.
— Ну, слушай... — Марк Александрович вдруг встал, пошатываясь, подошел и прикрыл дверь. — Так лучше будет...
— Зинка у меня — могила... — запротестовал Ефим, — она никому ни слова, если я захочу.
Тачинский подошел к Ефиму.
— Ну вот, я, главный инженер, рассказываю тебе личные дела... Понял? Почему это? Да потому, что тебя они касаются.
Ефим выжидательно опустил глаза.
— Клубенцову Тамару знаешь? — продолжал Марк Александрович, силясь придать своему рассказу связную и понятную форму. — Так она того... изменила мне... То есть не изменила еще, а думает... Мне, говорит, Ефим Горлянкин нравится, понял? Ты, значит...
Ефим изумленно привстал.
— Ты сиди, сиди... Почему я к тебе пришел? Чтобы ты отказался от нее, понял? Я тебе услугу сделал, а ты мне сделай...
— Да зачем она мне нужна? — опомнился Ефим, в душе польщенный словами Тачинского. — Для вас — откажусь от нее.
— Ты ему кулаком ка-ак дашь! — говорил между тем Тачинский и тряхнул головой: кажется, не то говорит...
— Так вот я и говорю... Бери ты ее, но только-только... — нужное слово куда-то исчезло.
— Не нужна она мне, Марк Александрович, — запротестовал Ефим. — Нет, нет...
— Хотя, ладно, пусть будет она с тобой, — махнул рукой Тачинский. — Ладно, говорю! Вот что я хотел тебе сказать...
Ефим молчал, силясь сообразить, что ему ответить.
— Ладно! — вдруг выпрямился Ефим. — Я согласен! А вы? Как же вы, Марк Александрович? Хотя... — Ефим вспомнил взгляд, брошенный Тачинским на Зину, и угодливо улыбнулся:
— Вам я свою Зинку сосватаю, сестренку... Одному дураку сватал ее, так он уши развесил... — Ефим намекал на Валентина. — Вам можно... Вы мне Тамару, я вам — Зинку, а? Идет? — и, цинично захохотав, хлопнул Тачинского по плечу.
Тачинского озадачил такой поворот, но он только тяжело вздохнул, подавая Ефиму руку:
— По рукам!
Они еще долго обсуждали заплетающимися языками свою сделку, пока, наконец, Зина не вошла в комнату.
— Ефим! К тебе ребята пришли! — сказала хмуро она. — Зовут опять в столовую...
— О, видели, какая у меня сестренка? — кивнул, улыбаясь, в ее сторону Ефим. — Спасибо скажете, Марк Александрович! Ну, вы тут того... на хозяйстве будьте, а я — в столовую.
И ушел, напевая песню о Ермаке.
Зина начала убирать со стола, но Марк Александрович притянул ее к себе за руку:
— Садись!
«Недурна, — отметил он, оглядывая ее сильную фигуру. — Как сказал один поэт: «Свежий плод невинной юности...» И, крепко сжав ее руку, наклонился к ней.
— Хочешь иметь со мной дружбу, а?
— Пустите! — крикнула Зина, начиная понимать, в чем дело... — Я кричать буду... — Пустите... Ой, — зачастила Зина.
Она отбросила от себя пьяного Тачинского и выбежала, заливаясь слезами.
Некоторое время Тачинский сидел молча. Затем встал, с шумом отодвинул стол и сплюнул:
— Ну, и не надо! Что мне хотелось, я уже сделал...
И пошел к двери, натыкаясь на стулья.
2
К полдню снова занепогодило. Сквозь окна было видно, как ветер завихрил с земли опавшие листья, качал оголенные кусты черемухи и рябины и силился сорвать небольшой выцветший розоватый флажок на вершине шахтного копра. Кровать Валентина стояла у окна, и в последние дни он, подтянувшись на руках к подоконнику и подложив под спину подушки и одеяло, подолгу сидел у окна. Вот к окну бесшумно прилепились две капли дождя, затем еще несколько, и скоро по стеклу поплыли живые прозрачные струйки.
Мелкий, холодный, с порывами ветра, этот дождь как бы просевался, или, как говорили местные старожилы, «бусился» с раннего утра и до позднего вечера, зачастую не прекращаясь и ночью. Иногда «бус» продолжался без перерыва неделю-полторы. Глинистые проселочные дороги, вбирая в себя холодную влагу, превращались в хлюпающее месиво.
