Александр Удалов - Чаша терпения
Управляющий положил вытянутые руки на стол, сжал кулаки.
— Ну так возвращайтесь, коли вам хочется гнить, — сказал он, и кулаки его побелели от того напряжения, с которым он все крепче сжимал их.
— Гнить?.. — спросила Малясова.
Она опять сидела бледная, жгучими непроницаемо-черными глазами смотрела на него.
— Да, гнить. Пропадать, одним словом. Хотя бы от малярии или… Я не знаю…
Было очевидно, что ничего не знал этот управляющий: ни людей, которые населяли этот край, ни их нравы и обычаи, ни их горести и радости, не знал вообще, как они живут, а только слышал от кого-то. Не знал он ни медицины, ни своих подопечных коллег и подчиненных, не знал ничего, не знал даже того, чем и кем он руководил.
Он просто был глуп.
Она поднялась. Долго молчала. Должно быть так долго, что это показалось ему подозрительным и он выкатил на нее свои чугунные глаза.
— Отправляйтесь, — повторил он. — Отправляйтесь, хоть к черту в пекло, если… вы не понимаете отеческих слов.
— Отеческих?!
— Да. Мне вас искренне жаль. Я как председатель общества призван в первую очередь заботиться о своих соотечественниках, а не об этих… азиатах.
— Хорошо. Я отправляюсь. Но дайте распоряжение, чтобы мне выдали медикаменты, — сказала она.
— Я вам в четвертый раз повторяю: медикаментов не будет. И потрудитесь написать объяснение.
— Хорошо. Я напишу объяснение. Хотя не понимаю вас… Вы говорили об отеческой заботе… о том, что вам искренне жаль меня, и вдруг снова, как будто грозите мне… судом, что ли?
— Да. Именно судом, если вы не возместите обществу убытки…
— Убытки? Какие убытки?.. О чем вы говорите?..
— Потерянные медикаменты, телега, жеребенок… Вот так.
— Но… у меня нет сбережений. Я живу на жалованье.
— Не знаю. Ничего не знаю.
Он раздвинул пошире положенные на стол руки, растопырил пальцы с белыми известковыми ногтями. Глаза его в просторных больших орбитах снова начали кататься то вправо, то влево.
— Нет, вы знаете! — вдруг неожиданно для себя с гневом сказала Малясова.
Глаза его остановились, но не поднялись на нее, смотрели вниз, на стол.
— Знаю?.. Что я знаю?..
— Знаете, что обязаны мне выдавать медикаменты бесплатно.
— Бесплатно? Где это написано?
— Написано в законе. А вы заставляете меня брать с бедных людей последние их гроши, и я беру. И отдаю их вам.
— Мне? Позвольте, позвольте…
— Да, в кассу, которой вы распоряжаетесь. Хотя в законе сказано…
— Помилуйте, в каком законе? — спокойно перебил он ее. — Что вы мелете чепуху?!
— В каком? А вот он лежит у вас на столе. Разрешите?..
И прежде чем он успел возразить, она взяла у него с зеленого сукна довольно объемистую тетрадь в мягкой бирюзовой обложке.
— Я только зачитаю вам триста восемьдесят четвертый параграф, господин управляющий. Слушайте: «Врач обращающимся к нему для лечения туземцам подает безвозмездную медицинскую помощь и снабжает больных медикаментами бесплатно, для чего ему отпускается положенная по штату сумма». Где эта безвозмездная помощь?.. Каждый раз, получая медикаменты, я плачу за них уйму денег, — сказала Малясова.
— Да-с… Любопытно. Нуте-ка, дайте сюда этот закон, — спокойно, даже вкрадчиво сказал он, протянув над столом свою длинную руку.
— Пожалуйста. Параграф триста восемьдесят четвертый, — сказала она, подавая ему раскрытую книгу.
Управляющий взял книгу, не глянув на нее, спокойно закрыл. Затем привстал с кресла, положил книгу под себя и снова сел.
— Ну-с?.. А теперь, что вы скажете?… Где ваш закон теперь? А?.. — спрашивал он вкрадчиво, со спокойной ехидцей.
Малясова молча, слегка откачнувшись назад, с изумлением и ужасом смотрела на него.
— А?.. Где теперь ваш закон? — переспросил он еще раз и, нарочито поерзав, крепче, плотнее уселся в кресле.
— Я поражена… вашей находчивостью, господин управляющий, — наконец с трудом проговорила она. — Нам, конечно, не о чем разговаривать. До свиданья.
Решительно и быстро Малясова вышла из его кабинета.
4Она не помнила, как шла по городу, по каким улицам, и удивилась, что уже пришла в гостиницу, когда швейцар открыл перед нею дверь.
«Так странно… Я уже здесь», — мельком подумала она. Но думать сейчас о себе было некогда, надо было скорее все рассказать Августу. Августу! Он единственный родной человек, с кем она могла сейчас поделиться, все ему рассказать. Возмущение кипело, клокотало в ней, заглушая все иные чувства, мысли. С каждой секундой ей все труднее было крепиться, молчать, сдерживать это возмущение в себе, и она почти бегом бежала вверх по ковру, по лестнице на второй этаж, чтобы поскорее увидеть Августа. Не может же она в самом деле возвращаться туда без медикаментов! Может быть, сходить еще к губернатору?.. Ах да, ведь он убежал. Вот странно, не к кому обратиться за помощью! Нет, почему же это не к кому?! Есть еще уездный начальник… Начальник города! Городской голова! Да-да, городской голова! Путинцев! Вот кстати было вчерашнее знакомство. А ведь она совсем-совсем забыла об этом. Просто вылетел из головы этот Путинцев. А зря. Можно было бы еще припугнуть им этого идиота… этого глупца управляющего. Интересно, сел бы он тогда на этот свод законов или нет, если б она сказала ему, что обо всем доложит Путинцеву и что она лично с ним знакома…
«Ах, что ему нужно, этому дежурному?»— подумала она и остановилась.
— Госпожа Малясова! Госпожа Малясова! Возьмите ключик! Ключик возьмите! — задыхаясь, говорил седенький, маленький, сухонький старичок, едва поспевая за ней.
— Какой ключик?
— Ключик от вашего номера.
— Как?! А муж? Где муж?
— Он ушел часа два назад.
— Как? Он ушел? Его нет дома?
— Да. И просил, чтобы, когда вы придете, вам передать…
— Что передать?..
— Ну ключик, ключик. Вот он… Возьмите…
Заплетающимися, вдруг ослабевшими ногами она вошла в номер, осмотрелась, словно все еще не верила своим глазам. В голову вдруг пришла дикая, нелепая, совершенно сумасшедшая мысль: подумалось, что Август, может быть, просто решил вот таким вот образом над ней подшутить, отдал ключ этому старику, велел себя запереть, а сам продолжал сидеть в номере, ждать ее возвращения и теперь спрятался, услышав ее шаги.
Она заглянула за портьеру. Никого не было.
Глупая, конечно, мысль! Просто сумасшедшая. Должно быть это оттого, что ей очень хотелось, чтобы он был дома. Она просто не могла поверить, что он ушел, что его нет.
Но куда он мог уйти? Зачем? Боже, он, наверное, не пил кофе, ушел голодный. Ах нет, на столе стоит глиняный кувшинчик из-под ликера, серебряный кофейник, чашка с блюдцем.
А что под салфеткой?.. Ну и прекрасно. Значит, он поел. Под салфеткой остались ванильные сухари, — Август их очень любит, — чайная колбаса, швейцарский сыр, ломтики французской булки. Однако даже под салфеткой все уже успело заветрить. Значит, он завтракал давно. Ну, конечно, давно! Половина второго!
Она устало присела на диван, подперла голову ладонью. Все-таки он деспот, деспот. Ну как он мог уйти?! Не дождаться ее и уйти… И зачем? И куда? Вон потухшие папиросы в пепельнице. Это он курил… Август… В комнате все еще держится запах дорогих папирос и тонкий, едва уловимый запах пряного ликера и чего-то еще, специфического, мужского. И как хорошо чувствовать этот запах. Особенно, когда знаешь, что он родной — этот запах. Он напоминает тебе о том, что ты не одна, что у тебя есть счастье — он, Август, которого ты любишь. Да, любишь, несмотря ни на что. Ни на то, что в последнее время уже было несколько ссор, ни на то, что с какого-то часа стали одно за другим преследовать несчастья. Ах, как он все-таки неразумно, по-мальчишески поступил: оставил ключ дежурному и ушел. Хотя… что ж, его можно понять. Он просто соскучился по городу. И вот не дождался. Ушел.
Да, это можно простить. Все это можно пережить. В конце концов и за медикаменты можно уплатить. Что ж поделаешь, если этот управляющий так страшно глуп. Но ведь он не только глуп, он, видимо, еще и жулик. Разворовывает этот Красный Крест в открытую. Сколько средств поступает из России от взносов, от больниц на медикаменты. Возмутительно! Для кого написан этот закон?.. Управляющий в одном прав: он, оказывается, знает, что стоит этот закон, знает для него достойное место. Прав-то он прав, но жулик и глупец. А сколько их у нас на белом свете! Много. И все они воруют. И они же вершат… судьбы Кузьмы Захарыча, Маргариты Алексеевны, Худайкула, Курбана. Тозагюль, Декамбая, Балтабая… да и всех, всех, которые вот сейчас бастуют, которые шли вчера по улицам… Они правы, что бастуют. В конце концов каждый рождается на свет с одинаковыми правами. И чем эти люди хуже, скажем, Желтой птицы или этого кретина управляющего?!
— Ну-ну, Надежда Сергеевна! Вот, оказывается, какие мысли начали вас посещать. Попробуйте-ка сказать это Августу! — тихо прошептала она себе.
