Владимир Орлов - Истощение времени (сборник)
– У тебя прямо гагаринская улыбка, – сказал Букварь.
– Ну, садись. Вот сюда, на рельсы.
– Они горячие, как сковородка. А ты чего здесь?
– Я из Аскиза. Мы сюда за инструментом подались.
– А-а, – сказал Букварь. – А мы вот за шпалами. Скоро укладку начнем.
– Я слышал. Вам хорошо.
На реке заревел пароход, и через секунду ему обиженно ответила писклявая самоходка.
– Я тебя дней двадцать не видел, – улыбнулся Николай.
– Да. Наверное, дней двадцать.
– Ну и как у вас там?
– Ничего. Вот укладку скоро начнем.
– Это я слыхал. А еще что-нибудь изменилось?
– Да нет. Все по-прежнему. Ничего не изменилось.
– И Мотовилов все сосет свой мундштук?
– Знаешь, я ведь Мотовилова давно не видел.
– А-а.
Пришлось делать паузу и слушать голоса реки.
– Значит, ничего не изменилось, – сказал Николай.
– А что могло за двадцать-то дней!.. Ничего. Вот только скалу эту, «Тарелку», – помнишь ее? – собираются взорвать к чертовой матери… А так ничего.
– «Тарелку» взорвут? А я все мечтал слазить на нее снова. Как же не помню! Зря…
– Уже взрывчатку возят…
– Надо же! Хорошая скала была, – расстроился Николай. – А в Аскизе степь. Так, голые сопочки. Кушак у меня лежит. Я уж по скалам стосковался. Все мечтаю полезть. Конечно, «Тарелка» не такая уж блестящая скала, легкая очень, но на безрыбье ничего… Я без скал не могу…
– Да, ты прилично лазаешь… Но ее взрывают… Дороге она мешает…
Букварь говорил значительно, вкладывая в слова о «Тарелке» особый смысл, но Николай не понял этого особого смысла, он сокрушенно покачал головой и замолчал. Потом они говорили о футболе, о погоде, о снабжении, о новом кинофильме, улыбались, вспоминали какие-то смешные случаи и всякую ерунду, и Букварь подумал вдруг, что они ведут с Николаем разговор на длинных волнах.
Воздух забит тысячами передач, взволнованными и серьезными сообщениями, в мире напряженная обстановка, но ничего не стоит настроить приемник так, чтобы он выдавал спокойные объявления «Абакангорсправки» или радужные вальсы Штрауса. Разговор с Николаем шел вовсе не на той волне, о которой сто раз думал Букварь, и он был не в состоянии покрутить ручку настройки, болтал всякую ерунду и даже улыбался, загипнотизированный улыбкой Николая.
– Он пробил с двух метров, понимаешь, – сказал Николай, – и они сделали аут.
– А мы ничего. Мы у минусинцев выиграли. Четыре – один.
– Виталий забил?
– Виталий вообще не явился на игру.
– Он может.
– Первый раз, что ли!
– А у нас в Аскизе хороший клуб. Картины висят стоящие. Иногда артисты из Абакана приезжают.
– У нас только кино…
– Работа у меня интересная. Очень сложная, но мне здорово нравится. Устаем, правда…
– Ты снова бригадир?
– Ага, – кивнул Николай. – Мы сейчас за звание решили бороться… Начальник сказал, у вас все данные… И проценты и кодекс…
– Мы тоже начали… За звание… Нас тут недавно хвалили на собрании… Меня и Спиркина… И Зойку и Ольгу… – Букварь вдруг осекся, словно бы он нечаянно употребил запрещенное слово, и все же повторил: – Ольгу…
Имя это переключило волну, и исчезли вальсы Штрауса, объявления «Абакангорсправки»: на этой волне передавали теперь самую суть.
– Как Ольга? – спросил Николай.
– Все так же, – глухо сказал Букварь.
– Ольга не изменится…
– Она повзрослела…
– Ольга всегда будет ребенком… Я дурак… Я не понял этого сразу. Думал, что она тоже играет… Не надо было с ней… Она не такая, как все…
– Все такие, – нахмурился Букварь.
– Ты злишься на меня, потому что любишь Ольгу? Думаешь, я не видел? Ты всегда пытался скрыть это. Даже от самого себя.
– Очень все наблюдательные! – сказал Букварь. – Все с биноклями.
– Ладно, Букварь, ты уж не злись. – Рука Николая дружелюбно похлопала Букваря по плечу.
– Брось! – сказал Букварь. – Лучше расскажи, как ты можешь за звание… Какой же смысл! Ты ведь и тогда струсил, когда Кешка, ты сбежал…
– Чего я струсил?
– Сам знаешь чего! Боялся, что у тебя начнется беспокойная жизнь! Что тебе испортят биографию!.. Мало ли чего ты боялся…
– Знаешь, Букварь, я человек тихий. Я не люблю всяких этих нервотрепок… Не люблю болтать, не умею… Вон Мишку Тихонова с бригадиров сняли из-за ерунды, из-за сплетен… И мне бы, чуть что, припомнили!.. И Ольгу, и Бульдозера, и Кешку…
– При чем тут Кешка?..
– Даже если и ни при чем… А в Аскизе я человек новый… Бригадиром сразу сделали, дали спокойно работать…
– Ты говоришь чушь!
– Главное – это работать. Работать так, чтобы руки звенели, а все остальное… Надо идти и идти, не влезать в волынки, а если споткнешься, лучше, чтоб этого никто не видел… Кому это приятно!
– Может, я тебя придумал вначале?..
– Ты еще ребенок, Букварь…
– А я и не хочу быть таким взрослым, как ты…
– Ну, тогда…
На левой щеке Николая снова начала разгораться улыбка, и снова она захватила все лицо, засияла, засверкала, словно говорила: «Брось ты, Букварь. Брось думать обо всей этой ерунде. Да, кое-что было. Но разве ты не чувствуешь, какой я обаятельный, смелый и добрый парень, как со мной хорошо! Разве ты не видишь этого? А все остальное ерунда! Ну улыбнись, Букварь, нажми клавишу и настройся на другую волну…»
Букварь стоял насупившийся, старался перебороть гипноз этой улыбки и думал о том, что сейчас он ударит Николая. Он не представлял себе разговора с Николаем без этого удара. Но теперь, когда рука его напряглась и пальцы сжались в кулак, он понял вдруг, что удар в челюсть ничего не решит и что спорить с Николаем ему придется долгие годы, спорить всей своей жизнью.
– Тут недалеко пиво, – сказал Николай, – пойдем сходим.
– Я недавно пил.
– Ну, как хочешь…
– Да, – вспомнил Букварь, – я тебе еще хотел сказать…
– Ну?
– У тебя шинель есть, ты бы срезал петлицы, они к ней не идут, старые…
Что-то еще было не досказано в их разговоре. Букварь это чувствовал, он старательно напрягал память и вдруг вспомнил старое прозвище Николая, заспешил, словно вытащил из мешка волшебную палочку, которая все могла поставить на свои места.
– Тату-Мату! Ты просто Тату-Мату! Я думал, что ты настоящий человек, а ты Тату-Мату!
Букварь махнул рукой, пошел к тропинке, успел увидеть, как разгорается улыбка на красивом мужественном лице.
46На все было отпущено три секунды, ну чуть больше, и Букварь ждал их.
Он смотрел на обитую рыжим заменителем кожи дверь столовой и гладил рукой шершавую кору ели. Он привык к этим молчаливым секундам, они стали необходимы ему, и без них день был бы не день.
Рыжая дверь пропустила Ольгу и ее девчат и хлопнула раздраженно, устав, обалдев от своей нудной работы. Секунды растягивались в годы, но их не хватало. Ольга уходила к желтому углу, и угол должен был спрятать ее на целый день.
– Букварь, – вдруг, обернувшись, сказала Ольга, – ну-ка, подойди сюда.
Девчата прошли вперед, и Ольга оказалась рядом, одна, смеющаяся, снова похожая на Буратино, с теплыми смоляными волосами, до которых хотелось дотронуться.
– Ты меня заметила? – улыбнулся Букварь, и улыбка у него получилась виноватая.
– Я тебя видела здесь каждый день.
– Каждый день?.. – расстроился Букварь.
– А ты думал?..
– Ага, – сказал Букварь, – а я думал…
– Букварь, ты… Говорят… ты был в Абакане?
– Да. Мы ездили за шпалами. Такие отличные шпалы!
– Так-таки и отличные?
– Ну! Скоро мы начнем класть рельсы. Ты даже не представляешь, что это такое! Вот съездим еще раз за шпалами и начнем. Я жду не дождусь.
– Все ждут.
– Придешь – посмотришь, как мы будем класть.
– Ну и как там?
– Где?
– В Абакане.
– А что? Нормально. Живут люди…
«А глаза твои опять стали грустными и взрослыми. Значит, все по-прежнему, значит, ничего не изменилось…»
– Видел я Николая, – помрачнел Букварь.
– Видел?..
– Ничего. Все такой же.
– Все такой…
«Оленька, я же умею читать твои глаза, я уже понимаю, о чем ты думаешь и что ты хочешь узнать…»
– Он спрашивал о тебе.
– Что спрашивал?
– Ну, так… В общем… Ну, если хочешь знать правду, то спрашивал он просто из любопытства. И вообще…
– Что – вообще?
– И вообще он трус.
– Ладно, Букварь, ты…
«Ты прячешь свои глаза, ты боишься, как бы я не увидел их…»
– Оль, ты можешь обижаться на меня… Но он трус.
– Ладно, Букварь, я пойду.
– Иди.
– Ты мне скажи, когда укладка начнется. Чтоб я не проспала.
– Скажу.
– Я не обижаюсь, Букварь, ты для меня сейчас самый большой друг, но… Я пойду. До вечера, Букварь…
– Ну, иди…
«Ты уходишь. Уходят твои глаза, твоя улыбка, и твои слезы, и твои смоляные теплые волосы. Ты уходишь, а мне ждать теперь вечера, мне ждать теперь всю жизнь.
Ты уходишь, а я тебе снова ничего не сказал. Я не сказал, что я тебя люблю. Надо ждать. Я терпеливый. Я дождусь. Я тебя люблю, Оленька.
