Вадим Пеунов - Без права на помилование
Как был прав Жора-Артист, давая характеристику Папе Юле: «В замочную скважину табачным дымом выйдет!»
Иван Иванович ждал, что генерал устроит по рации разгон капитану, командиру группы поиска, но тот лишь отдал распоряжение:
— Продолжайте прочесывать местность. Не теряйте надежды.
Тут же работникам ГАИ было приказано: поднять в воздух все четыре вертолета. Надо во что бы то ни стало обнаружить милицейскую машину-фургон типа «Нива», оранжевого цвета.
Сколько времени было в распоряжении Папы Юли? Час? Два? Когда он вышел из посадки к машине и облапошил простофилю-водителя?
Харцызск — узел шоссейных дорог. Отсюда путь через знаменитый город цементников Амвросиевку на Таганрог. Но Таганрог — западня, от него дорога только на Ростов. Но от Харцызска идет шоссе и в Ворошиловградскую область. А в сорока километрах и Донецк, город, который со своими шахтерскими поселками-спутниками не уступает по площади Москве. И затеряться умеющему маскироваться человеку в миллионном городе — пара пустяков.
Так куда же подался Папа Юля? На этот вопрос должна была ответить... милицейская машина оранжевого цвета.
...Ее обнаружили в 17.43 в районе Старобешево... «Нива» стояла в густой посадке, ее туда загнали так ловко, что сверху, с вертолета, заметить было невозможно. Помог случай: рыбаки, облюбовавшие местное водохранилище при электростанции, увидели машину в кустах. Подошли, осмотрели. В салоне на полу лежал убитый водитель, молодой парнишка в милицейской форме...
Старобешево в 40 километрах от Донецка. Вот куда подался Папа Юля.
Местные органы правопорядка продолжали контролировать перекрестки дорог, вокзалы, прочесывали еще и еще раз посадки, проверяли все машины кряду, заглядывали в багажники: искали солидного мужчину — за пятьдесят лет, с карими сердитыми глазами. Остальное: одежда, походка, внешность — могли быть самые различные: лысый или кучерявый, блондин, шатен, рыжий. С бородой и без...
Но основное внимание все же было уделено Донецку. Подняли на ноги службу ДНД, снабдив опорные пункты народной дружины словесным портретом Папы Юли и фотокарточкой, сделанной с рисунка, выполненного по описанию Сани. Дворники и члены домкомов ходили по квартирам: нет ли гостей?.. По улицам барражировали патрульные машины.
Иван Иванович не сомневался: Папа Юля вынырнет. Обязательно! Они со Строкуном объезжали один за другим шахтерские поселки, внимательно присматривались к прохожим.
В 20.42 заворчала рация, и взволнованный хриплый голос, перекрываемый радиопомехами, начал вызвать управление.
— «Родина»! «Родина»! Я — «двадцать седьмой». Доложите первому: полчаса тому в районе Смолянки неизвестный выстрелом в спину тяжело ранил какого-то парня. Стрелявший скрылся, раненого повезли в травматологию. Состояние тяжелое, потерял много крови. Документов при раненом нет, личность пока установить не удалось.
Строкун приказал шоферу:
— На Смолянку!
Машина сделала крутой разворот — заныли скаты от перекоса и перегруза.
Иваном Ивановичем вдруг овладело предчувствие беды. Так бывало на фронте: будто бы тихо, ночь светлая, не таит в себе опасность. А он поднимет заряжающего, идет к пушке, открывает ящик, в котором лежат тускло поблескивающие снаряды. Доверительно оботрет ладонью холодную, жесткую головку, и вновь положит на прежнее место.
«Да ты что, старшой?» — скажет недовольно полусонный заряжающий.
«Ничего... Так, что-то тревожно...»
Но однажды, впрочем, не однажды, а раза три, такая обеспокоенность спасала жизнь и ему, и расчету. У артиллериста-истребителя танков в распоряжении одно мгновение, за которое расчет должен успеть зарядить пушку, прицелиться и выстрелить. Причем без промаха. Второго мгновения мчащийся на скорости танк не даст: он либо расстреляет тебя, либо раздавит. Ивану Ивановичу и его расчету везло всю войну.
А что теперь породило тревогу? Саня как-то сказал: «Розыскник — сродни ищейке», имея в виду чутье преследователя. Саня, видимо, был прав: чувство, с каким гончая бросается за появившейся лисой...
И все-таки, откуда тревога? Сердце отдает в ушах, словно в тебе молотобоец клепает огромный котел: б-у-ух! Бу-ух!!
Кто-то выстрелил в неизвестного и скрылся.
Строкун глянул на изменившегося в лице Ивана Ивановича и приказал водителю:
— В травматологию...
Именно туда «скорая помощь» повезла не приходившего в сознание раненого.
Иван Иванович ворвался в санпропускник. Врача не было, только медсестра. Он показал ей удостоверение личности и потребовал:
— К вам привезли раненного выстрелом в спину. Я должен его видеть.
Но медсестра ничего толком не могла сказать:
— Я вызову дежурного врача...
И потекло бесконечное время. Жди! Терзайся! Надейся и отчаивайся! Верь в удачу и умирай от горя!
— Как он выглядит? Сколько ему лет? — добивался Иван Иванович хоть какой-то определенности.
Наконец пришел врач, в белом халате, в белом колпаке. При виде его Иван Иванович сразу сник, растерялся.
— Мы из розыска, — представился полковник Строкун. — Нам нужны сведения о раненном в спину.
— Ничего утешительного сказать не могу, — ответил врач. — Состояние тяжелое: три стреляные раны. Задето легкое, а может быть, и сердце. Его готовят к операции.
— Я должен его увидеть! — потребовал Иван Иванович.
— Это невозможно, — пояснил врач. — Я же сказал: его готовят к операции.
— Разговор идет о вопросе государственной важности, — пояснил Строкун.
Врач был неумолим:
— В этих стенах нет более важного государственного вопроса, чем спасти человеку жизнь.
— Пригласите заведующего отделением, — настаивал Евгений Павлович. — Скажите, что его просит полковник Строкун.
— Доцент будет ассистировать профессору, они оба моются, — стоял на своем врач. — Позвоните или зайдите часа через два-три.
— Покажите его одежду, — наконец нашел Иван Иванович выход из положения.
Врач согласился:
— Проводите сотрудников милиции к сестре-хозяйке, — сказал он дежурной.
Помеченная пулями со спины — три дырки, располосованная ножом, когда ее снимали, ставшая похожей на брезентовую робу от почерневшей запекшейся крови куртка... Санина! Он привез ее из байкальской командировки, купил в магазинчике глухого поселка какого-то леспромхоза два года тому, и не снимал ни летом, ни зимой.
Иван Иванович бессмысленно смотрел на три дырки и не хотел понимать, что они обозначают. Он просовывал в них дрожащие пальцы. Белые, смертельно-белые на серо-черном фоне. А в коленях — ослабляющая мышцы дрожь. А в глазах алый, цвета пылающих по обочине поля маков, туман.
Он молча упрятал Санины носки в туфли. Сверху положил майку. Все это замотал в брюки. Только для окровавленной куртки не было места. Не знал, куда ее деть, как с ней обращаться. Оставить? Забрать с собою? Бережно, как простреленное знамя, прижал ее к груди и пошел.
— А расписаться! — крикнула сестра-хозяйка.
— Я распишусь, — успокоил ее Строкун.
Когда они сели в машину, он спросил друга:
— Может, домой?
— На Смолянку, — потребовал Иван Иванович.
Он хотел видеть то место, где Гришка Ходан стрелял в своего сына, в Саню...
Небольшой старый поселок двухэтажных, сработанных из необожженного кирпича домов, вскарабкавшихся на невысокие фундаменты из серого плитняка. Такие дома ставили наспех впервые дни после освобождения города от оккупации.
В них, как и в бараках, не было коммунальных удобств: вода — колонка во дворе, туалет — в конце двора. Тут же при нем — железобетонный ларь для мусора.
Дома, родившиеся в середине сороковых годов, давали приют тем, кто возвращался в город из далекой эвакуации: из Нижнего Тагила, из Кузбасса... Старожилы края, коренники. Они восстанавливали взорванные заводы и затопленные шахты. Город рос, хорошел, расцветал. Поднимались кварталы девяти- и шестнадцатиэтажных домов со всеми коммунальными услугами; горячая вода, мусоропровод, лифт, телефоны, лоджии — спасительницы от летней духоты и жары. Зеленели парки, пламенели розами бульвары. (Донецк получил диплом Гран-При как самый красивый и благоустроенный город среди промышленных городов Европы).
А здесь, в этом поселке, за годы, прошедшие после войны, ничего не изменилось: разве что люди постарели и дома обветшали. Было решение горисполкома — снести поселки, переселить жителей в новые дома, Но разве согласятся пенсионеры — рабочая гордость края — покинуть дорогие их сердцу старые пепелища, где у них были сараюшки с пятком кур-квохтуш, аккуратно несущих по три яйца в день, крохотные садики, грядочка огорода! «Да без нее, без этой грядочки-кормилицы, мы бы все с голоду подохли! И в годы войны покопаться весной в парующей, просыпающейся от зимней спячки земле, ходить ни свет, ни заря слушать, как гудит пчелка и прочая комаха в кипени вишневого белоцветья, млеть от удовольствия видя, как проклевывается росточек редиски, сорвать тугой померанцевый помидор, пахнущий солнцем, полевыми просторами, степным ветром, и сказать заскочившему на часок сыну и внукам: «В магазине таких не купишь».
