Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести (СИ) - Санин Владимир Маркович

— Отныне мне разрешено принимать к себе только травмированных старушек! — веселился Бармин. К Нине он, впрочем, относился с нежностью и вовсе не собирался ей изменять. Во всяком случае, не прилагал к этому никаких усилий, ибо доподлинно знал, что любая другая женщина устроена так же, как его жена. И ради того, чтобы лишний раз в этом убедиться, стоит ли рисковать такой важной для полярника ценностью, как мир и согласие в семье?

Когда один за другим пришли Гаранин и Дугин, Семёнов распределил обязанности. Каждый час был дорог, и первая пятёрка приступила к работе.

Дугин и Филатов уехали получать два новых дизеля для Востока, Бармин отвечал за продовольствие, лекарства и оборудование для медпункта, Гаранин — за одежду и научные приборы. За собой Семёнов оставил кадры и общее руководство.

С грехом пополам, но за месяц люди были подобраны, грузы доставлены на «Обь». Семёнов и Гаранин вылетели в Москву — прощаться.

Сказка для детей

Казалось бы, одинаковые они — дорога в Антарктиду и дорога домой, а проходят по-разному. Когда возвращаешься, время тянется бесконечно, каждая неделя превращается в месяц — спишь и видишь встречу на причале. А туда — дни и недели бегут вскачь, оглянуться не успеешь, как остаются за спиной и Европа с её глубокой осенью, и благодатные тропические широты с их вечным летом. Потому что на зимовку полярник не спешит, никуда она не денется, а морское же путешествие — удовольствие, которое очень хотелось бы продлить.

Антарктида для полярника начинается с первого айсберга. Знаешь, что вот-вот он появится, а всё равно волнуешься, как при виде пограничного столба. Показался первый айсберг — считай, путешествие подошло к концу, кончился твой беззаботный отдых. С айсбергом до полярника доносится ледяное дыхание Антарктиды; пока что она не захватывает человека целиком, а лишь предупреждает его о том, что он переступил границу её владений и потому должен быть начеку. Отныне капитан и его штурманы потеряют покой и будут беспокойно ворочаться в постелях, проклиная ненавистные туманы с их молочной пеленой и ускользающие от локаторов айсберги.

Первый айсберг не только отдаёт приказ полярнику о переходе на зимнюю форму одежды, но и сильно сказывается на его настроении: начинается пусть не объявленный, но первый день зимовки. Ломай себя, наступай себе на горло, но перестраивайся, перестань думать о том, что ты оставил, то есть думай, конечно, но в перекур, а всё твоё остальное время и твои мысли должны принадлежать работе.

Многие, даже самые опытные полярники испытали на себе этот мучительный перелом.

В один из этих дней Семёнов и Гаранин стояли у фальшборта и смотрели на уходивший вдаль айсберг. Вблизи тот казался огромным, да и был таким — высотой с тридцатиэтажный небоскрёб, но, уходя, он мельчал и съёживался, словно подавляемый грандиозностью океана.

— Шатун, — сказал Гаранин. — В одиноком айсберге есть что-то трагическое. Титан, обречённый на гибель.

— И всё же напоследок ему будет хорошо, — отозвался Семёнов. — Родился снегом, с возрастом превратился в ледниковый лёд, всю жизнь мёрз, как собака. А теперь познает солнце, тепло, ласку. Так бы и человеку: если уж умирать, то от избытка нежности и тепла.

— Хандришь?

— Для настоящей хандры нужно иметь много свободного времени.

— Подождём до полярной ночи.

— Сейчас о ней даже думать страшно. — Семёнов задраил молнию каэшки [2]. — Поберегись, ветерок-то с насморком!.. Знаешь, Андрей, больше всего не люблю на Востоке июнь: кончается первое дыхание и хочется погрузиться в спячку. На Льдине всё-таки веселее.

— Зато на Востоке ближе к космосу. Помнишь Сириус в полярную ночь? Он был совсем рядом, его можно было достать рукой, как этого альбатроса… Чего это ты вдруг, Сергей?

— Красиво летит, стервец!.. Не знаю, Андрюха. Что-то царапает душу. Думал сегодня о Вере и детях, о том, что виноват перед тобой. Да не качай ты головой, виноват! Жизнь наша перевалила через экватор, к этому возрасту нормальные люди обычно достигают того, на что способны, мирно живут себе и «возделывают свой сад», работают, любят жён и ласкают детей. А мы с тобой и недолюбили, и недоласкали, и самое горькое, что нам не дано уже этого наверстать.

— Ты прав, — спокойно проговорил Гаранин. — Но раз уж повёл такой разговор — бери шире, Сергей. Да, мы в самом деле недолюбили и недоласкали. Зато нам дано другое…

— Говори, я слушаю.

— Острота ощущений. Нам всего достаётся вдвойне. Если прощание — это концентрированная грусть, то встреча — сжатая, как энергия взрыва в гранате, радость. Ожидание счастья — тоже счастье, друг мой.

— Мне этого уже мало.

— Мне тоже.

— Ты противоречишь самому себе.

— Вся наша жизнь — клубок противоречий, Сергей…

— Чему ты улыбаешься?

— Так, картинка детства… Не думай, что ухожу от разговора, наоборот… Этого, кажется, я тебе не рассказывал. В школе, в географическом кружке, помнится, мы выбирали себе меридиан. Ну, нечто вроде самодеятельной игры. Каждый, кто выбрал, начинал жить по законам своего меридиана. В соответствии с этим исчислялись дни, часы, времена года. Я, например, вопреки логике долгое время жил, опережая действительность на несколько часов в день и на целый сезон в году. Никакая сила в мире не могла тогда убедить меня в обратном. Так, наверное, и в жизни. Человек однажды делает выбор, и уже ничто не может изменить его судьбу. Я выбрал и теперь не могу да и не хочу жить иначе… А ты что?

— Вспомнил одного юнца, — улыбнулся Семёнов. — Прилетел он на полярную станцию, представился начальнику. Тот спросил: «Арктику знаешь?» — «А как же, — гордо прощебетал юнец, — два месяца был на практике!» Рядом с начальником стоял один метеоролог…

— И начальник спросил его, — подхватил Гаранин, — «А ты, Андрей, Арктику знаешь?» — «Что вы, Георгий Степаныч, я здесь всего три года!»

— Тогда начальник поведал юнцу одну великую истину, — продолжал Семёнов. — Он сказал: «Слышал? Арктика — она как любимая женщина: думаешь, знаешь каждую её привычку, каждую прихоть, а она вдруг откалывает такое коленце, что только в затылке почёсываешь!»

— Цитируешь точно, — кивнул Гаранин. — Не пойму только, к чему.

— К тому, что прожили мы вместе полжизни, а я лишь сегодня узнал, что ты фаталист.

— А ты?

— Я?

— Да, ты. Точно такой же фаталист. У меня был меридиан, у тебя — другая игрушка.

— Какая? — удивился Семёнов.

— Девичья у тебя память, Серёжа. Однажды в доме Семёновых заночевал охотник и забыл компас, стрелка которого всегда показывает на север.

— Да.

— А ты говоришь: противоречу самому себе… В этой стрелке всё дело, она вечно зовёт нас туда, где мы будем грустить. Но это нам только кажется, Серёжа; возвращаясь, мы понимаем, что и не грустили вовсе, потому что работали, ждали и мечтали. Мы просто уходили в сказку и возвращались из неё. Вот и Сириус на Востоке… Я ведь не случайно о нём… В ту ночь, когда мы уставились ошалело на отметку восемьдесят восемь градусов, я, помнишь, остался на метеоплощадке, мне хотелось хотя бы минуточку побыть одному. Сириус был чист, как вымытый, огромный и потрясающе прекрасный в прозрачном небе. И меня пронзило откровение: человек, увидевший однажды такую звезду, навсегда становится ее пленником. Наши звёзды нам светят здесь, Серёжа, и нигде более. Если хочешь, смейся и обзывай меня лунатиком.

— Не знаю, что бы я делал без тебя.

— Жил бы по законам своего компаса, другого тебе на дано. Да и мне тоже.

— Почему никогда не рассказывал про звезду?

— Так ведь это сказка, — улыбнулся Гаранин. — Я под неё баюкал Андрейку. Хочешь, бери мой Сириус?

— Нет уж, застолблю за собой Южный Крест.

— Не жадничай, в нём целых пять звёзд.

— Ну, а что? Всем по одной: мне, Вере, Наде, Алёше и будущему внуку.

— Что ж, уговорил. Бери.