Анатолий Афанасьев - Больно не будет
Со стенкой управились часа за два. Одна секция все же; в комнату не вместилась, и хозяйка после мучительных колебаний распорядилась поставить ее пока в коридор. Новохатов по ходу дела быстро овладевал нехитрой премудростью сборки. Поначалу подстраивался под Сережу. Надсадился, конечно, здорово. Оказывается, совсем отвык от истинно мужской работы с инструментами. Пальцы были как чужие. Но он был доволен. Это было то, что нужно. Сосредоточенность на простом, ясном деле действовала получше транквилизатора. Не зря он подрядился в мебельный магазин на стажировку, нет, не зря. И Сережа, уверенно и твердо распоряжавшийся, и Вадим, пару раз словно придремавший с отверткой в руке, были ему в эти мгновения самыми дорогими товарищами, хотя бы потому, что не лезли в душу с расспросами. Пару-другую деревянных шпунтов он от усердия сломал, но хозяйка, неусыпно следившая за их работой, ничего не заметила, только Сережа скривился, точно у него заныл зуб.
Наконец они кончили и расположились на креслах отдохнуть и покурить.
— Ну вот, мамаша, принимай. Эх, хороша родимая, даром что в Югославии сделана. А, ребята?
Стенка была и впрямь великолепна: грузна, как средневековый замок, но именно в этой грузности таилось некое волнующее изящество, оттеняемое благородным, темным цветом дерева и тяжелыми, под золото, ручками и декоративными планками. Это было почти произведение искусства, пускай конвейерного толка. Женщина стояла у стенки, онемев, с преображенным, просветленным лицом. Бог знает, скольких потерь, недосыпаний и урезываний стоила ей эта воплощенная мечта. Но теперь все плохое позади. И если у нее не было мужа, если ее крепко до этого надували на ярмарке жизни, то и это не имело значения, по крайней мере в эту святую минуту. Новохатов понимал ее состояние, похожее на экстаз, и сочувствовал ей, и жалел ее. Он даже позавидовал ей, потому что сам для себя не мог он представить драгоценность, обладание которой смогло бы утишить его тоску. Он заметил, что и Сережа смотрит не на стенку, а на забывшуюся, замечтавшуюся женщину и любуется ею. Только Вадим, воспользовавшись передышкой, сладко всхрапнул, прикусив зубами окурок.
— Такую красоту надо бы обмыть, хозяйка, — очнувшись, сказал он сипло.
Женщина, оторвавшись от созерцания чуда, странно всхлипнула носом, растроганно ответила:
— Спасибо вам, ребята! Большое спасибо! Пойдемте на кухню. Там у меня кое-что припасено.
На кухне она живо выставила на стол початую бутылку водки, миску с квашеной капустой, стаканы, хлеб. Вадим, солидно похмыкав, разлил на три части.
— Погоди, — остановил его Сергей. — А себе, мамаша? Твоя-т где посуда?
— Да что ж я тебе за мамаша, право слово, — смущенно заметила женщина, проворно подставляя себе маленькую рюмочку. — Заладил: мамаша да мамаша. Не больно я тебя старше.
— Не бери в голову, — успокоил ее Сережа. — Для меня любая женщина — мамаша, хоть ей будь двадцать лет. Кому чего. Вон Петровичу каждая женщина — кобыла. Верно говорю, Петрович?
Вадим не отозвался, с нетерпением ждал, когда наконец подымут стаканы, свой цепко держал в руке.
— Ну, чтоб долго стояла! — произнес тост Сергей. — Да тебя, дочка, зовут-то как?
— Клавдя Дмитриевна.
— За тебя, Клавдя!
Вадим, заглотнувший водку, как лекарство, с изумлением уставился на недопитый Гришин стакан, даже закусить забыл. И годовой тряхнул, точно избавляясь от наваждения. Это было очень смешно. Но смеяться было некому.
— Ты чего? — спросил Вадим. — Не идет, что ли?
— Ага, не идет. Допей, если хочешь.
— Дак я... если... оно можно, не пропадать же.
Сладко похрустели капусткой, неумолимо приближаясь к щекотливой минуте окончательного расчета.
— А вы что же, одна живете, Клавдя Дмитриевна? — все же поинтересовался Новохатов.
— Ну что вы? — счастливо улыбнулась хозяйка. — С дочкой и с зятем. И внучок есть. Петечка. В детский садик ходит. У нас большая семья.
Удивился теперь и Сережа:
— А где же они?
— Так я ж им сюприз приготовила, — ответила Клавдя и хмельно засмеялась. — Сюприз, понимаете! Они с работы вернутся, ничего не ведают, в комнату войдут — а тут-то вот и увидют. Вот ахнут-то! А?
От восторга перед предстоящим изумлением детей хозяйка на мгновение погрузилась в род счастливого помутнения рассудка: глаза зажмурила и беззвучно шевелила губами. Смотреть на нее в эту минуту было радостно и тревожно. Она была как раскрытая тайна.
Вадим, сообразив, что им больше подносить не станут, угрюмо заспешил:
— Ну ладно, чего тут прохлаждаться. Двигаем.
— Еще бы вам налила, да нету, — извиняясь, сказала хозяйка.
— Небось нету, — не поверил Вадим. — А стенку обмывать, значит, не припасла?
— Токо еще пойду в магазин. Не успела еще, — объяснила Клавдя. — Так сколь я вам должна, ребята? Красенькой хватит?
— На трех-то? — искренне возмутился Вадим. — Ну ты даешь, хозяйка!
— На двух, — сказал Новохатов. — Мне не надо. Спасибо за угощение, Клавдя Дмитриевна!
— На здоровье.
Сергей метнул на Новохатова странный взгляд: то ли осуждающий, то ли насмешливый.
— Давай свою красненькую, дочка! — весело сказал он. — В другом месте доберем. Или мы не люди.
Распрощались с Клавдией Дмитриевной по-доброму. Она их все благодарила, чуть ли не кланяясь по-крестьянски. Да она, судя по всему, действительно недавно жила в Москве. Это заметить нетрудно опытному глазу. Это даже Вадим заметил, городской человек с заунывной повадкой обиженного судьбой волка. Он уже не злился, только сказал, ни к кому не обращаясь:
— За спасибо одни дураки спину гнут.
Поделился житейской мудростью. Но, видно, и его проняла какая-то светлая простота, исходившая от этой женщины. Может, она ему кого-то напомнила.
Зато на улице он дал себе волю. Глаза его, тусклые и сонные, с набухшими веками, в которые вроде и заглянуть было невозможно, заполыхали вдруг яростным огнем.
— Ты вот что, малый, — обернулся он к Новохатову. — Ты если хочешь с нами работать, то обедню не ломай. Не выжучивайся! Понял?
— Ты о чем?
Вадим набычился и сопел, его слегка пригнуло к земле, точно непосильный груз лег ему на плечи.
— О том самом! Придурка из себя не строй.
Вмешался Сережа:
— Остынь, Петрович. Парень первый раз, обычаев не знает. Да и в самом деле...
— Чего в самом деле?! И ты туда же, окурок? Если у него денег в загашнике тыщи, то у меня их нету. Я денежки вот этими самыми зарабатываю. У меня мальцов трое и жена инвалид. А если каждый прохожий будет свою доброту за мой счет показывать, то я!
— Вон ты о чем? — добродушно сказал Новохатов. — Ну извини!
После упоминания о детишках и жене-инвалиде Новохатов ощутил некий укол раскаяния. Он подумал, что действительно нечего лезть, куда не просят. Нечего строить из себя Печорина. Вадим абсолютно прав. Они взяли его в бригаду, оказали ему доверие, а он с первого раза начал выпендриваться, как благородный герой из халтурного кинофильма. В таком кинофильме герой, свалившись на голову коллективу, невесть откуда взявшись, обязательно сразу начинает наводить порядок и устанавливать справедливость, словно до него тут работали не люди, а сплошь подонки. Учит всех уму-разуму. А кому и по морде даст для куража. Блудливой рукой делаются такие фильмы.
Вадим все еще пыхтел, никак не мог успокоиться, а Сережа молчал и отворачивался. Они курили в затишке возле дома.
— У меня тыщ тоже нет, — сказал Новохатов, — а вот червонец случайно завалялся. Может, отметим мой первый рабочий день?
— Это хорошо, — обрадовался Сергей. — Это правильно. Только нам еще надо в магазин обязательно вернуться.
Вадим распрямился, отпустило его от земли.
— Вернешься, куда ты денешься, не сгорит твой магазин, — заметил он благодушно. — А вот, я вижу, какая-то стекляшка виднеется. Вроде открытая.
Дружно прошагали в летнее кафе зимнего типа. Вошли — а там шашлыками пахнет, народу почти никого, межвременье, четвертый час. Новохатов, вспоминавший о еде, только когда Шурочка звала его к столу, почувствовал, что голоден. Улыбнулся. Это был обнадеживающий признак. «Давно надо было определиться в грузчики», — подумал он.
Ему уютно, безмятежно было сидеть за столом с этими ребятами: с заботливым отцом семейства, угрюмым Вадимом Петровичем, и с бывшим слесарем Сережей, никому не желавшим зла. Чудное ощущение полноты и непрерывности бытия испытал он, вдыхая аромат подгорелого мяса, глядя на озабоченную толстуху кассиршу, сталкиваясь взглядом со взглядами жующих людей, жующих с таким рассеянным выражением, словно мыслями они были далеки от этих тарелок, может быть, на иной планете, ежась от сквознячка из полуоткрытой фрамуги. Смертельная усталость его души дала вдруг трещину, и сквозь эту трещину он заново разглядел обыденную жизнь, которая никогда не кончится, пока мир не рухнет в тартарары. Именно она нетленна. В ее неистребимости свой великий смысл. Все обманет, но не обыденка. «Как славно, как спокойно!» — подумал Новохатов, никак не решаясь сделать глоток вина, именуемого на этикетке пышным словом «Портвейн», да вдобавок «Таврический», но запахом вызывающего в памяти видение длинного ряда гаражей. Он не решался, а Вадим Петрович отхлебнул, и Сережа отхлебнул, и теперь они с удовольствием поедали шашлычок.
