Олег Кириллов - ВСЕ НА ЗЕМЛЕ
— Опять сам?.. Спросить хоть бы догадался у отца-матери. Плохого не присоветовали бы. Эх ты, самостоятельный дюже. Гляди, как бы потом не плакать.
Эти слова сказал отец тогда, когда он объявил о своем решении уехать с теть Лидой. А мать действительно заплакала.
Ничего, все будет как надо.
Он не заметил, как сон сморил его.
4
Проснулся Эдька от взрыва. Небо раскалывалось на черные рваные клочья. Пулеметной дробью бил по кабине дождь. Коленьков дергал его за ногу, пытаясь забраться в вездеход, и вспоминал всех Эдькиных родственников до десятого колена.
Начальник партии тяжело дышал. Вода стекала с его короткой брезентовой куртки, брюки, видимо, тоже промокли насквозь, потому что прилипли к ногам. Он торопливо укладывал свой рюкзак на заднее сиденье.
Молнии полосовали воздух перед самым радиатором. Ливень был таким густым, что видимость впереди ограничивалась несколькими метрами.
— Заводи, — приказал Коленьков.
— Подождать бы, — Эдька никогда в жизни не ездил в такой кромешной тьме, когда перед носом уже ничего не видно.
— Трогай… — выругался Коленьков, — если не проскочим по дороге, по зимнику, тогда здесь неделю загорать будем… Расквасит болота. Ну, чего ждешь?
Эдька завел мотор. Вездеход рванулся с места и покатился вниз, под уклон. Тяжелые камни колотились в днище, машину ломало, корежило на ухабах. Руль вырывало у Эдьки из рук.
— Держи левее, — подсказывал Коленьков, — здесь где-то камень здоровый. Ага, вот он… Теперь прямо… Тут просека… Ну?
Вездеход застучал на жестких корнях деревьев. Мотало из стороны в сторону. Коленьков приник к стеклу, пытаясь за струями разглядеть мир. Его команды Эдьке были короткими и злыми:
— Гляди лучше… Куда третью втыкаешь? Глаза у тебя где?
Просека угадывалась слева, близким своим краем. Будто потемнее было. Эдька помнил, что там — стена деревьев. Справа была сплошная муть, размытая дождевыми потоками. Все вокруг ревело, стонало, ухало громовыми раскатами. Эдька вел машину почти наугад, глядя не столько вперед, сколько на Коленькова, пытавшегося разглядеть дорогу.
— Давай, давай жми, пацан! — кричал Коленьков, и Эдька рывками газовал, отчего вездеход кидало из стороны в сторону, чуть не переворачивало. Ревел мотор, захлебываясь от напряжения.
В душе Эдьки господствовал страх. Ему казалось, что все сейчас происходящее совершенно неправдоподобно. Может быть, это продолжение сна, жуткого, который лучше поскорее прервать? Нет. На ухабах Эдькины коленки упирались в металлический корпус машины. И еще ругань Коленькова — это тоже совершенно материально. Во всяком случае, после каждого рывка вездехода Коленьков сопровождал ругань тычком в Эдькино плечо:
— Давай, кому говорю, давай…
Противно зачмокала грязь под днищем. Слева исчезла кромка просеки. Выбрались на зимник. Коленьков знаком приказал Эдьке остановить машину, и, когда мотор заурчал умиротворенно, на малых оборотах и грязь перестала шуршать, он сказал:
— Ну, а теперь, парень, если нам повезет… В общем, помни одно. Справа — беда… Лучше выкручивай налево… Там хоть на твердой земле бедовать будем. А справа — трясина. Ухнем — и все… И конец нам обоим. Тебе ясно?
Эдька кивнул. Коленьков глянул ему в лицо, дружески толкнул в плечо:
— Ладно, не дрейфь… Выкрутимся. Я везучий, а ты со мной. Так что начинай на первой… Тут уж нам торопиться некуда… Разве только в преисподнюю.
Эдька раз за разом пытался вырвать машину из грязи. Только с четвертой попытки гусеницы размололи попавший на пути обломок дерева. Вездеход рванулся вперед и заскользил по серому колышущемуся полю. Стучали в борта коряги, сдвинутые с привычных мест водяными потоками, иногда машина ныряла в колдобины; тогда смотровое стекло обдавало коричневой жижей и «дворники» с трудом очищали стекло. Не помогал даже ливень, хлеставший злобно и настойчиво. Уже через десять минут серая мгла сгустилась настолько, что движение стало невозможным. Коленьков кричал:
— Вперед… Не останавливайся, слышишь? Впе-ре-о-од, я тебе говорю… Ну?
В кабине вода. Где-то пробивает. Значит, может и в мотор добраться. Тогда плохо. Руль не слушается. То проскакивает почти впустую, то повернуть нельзя. Сколько же проехали? Хоть с километр вышло или нет?
Перед самым радиатором выросло дерево. Вот так, из мглы, совершенно неожиданно для Эдьки. Ударил по тормозам. Машина осела сразу на днище, завыл мотор, грязь полетела кверху. Успели. Коленьков полез из вездехода, разматывая на ходу веревку, вынутую из рюкзака. Открыв дверцу, намотал на скобу один конец, другим обвязал себя за пояс:
— Слушай… Я буду снаружи… Гляди мои знаки. Вправо, влево — поймешь. Прижму к стеклу пятерню — тормози как можешь быстрее. Я буду на моторной части, с правой стороны, чтобы тебе свет не закрывать. Слышишь? В случае чего… поворачивай влево, втыкайся в дерево и жди… Рюкзак захватишь, там еда. Все у меня.
И, не дослушав взволнованной и растерянной тирады Эдьки, захлопнул дверцу снаружи.
В кабине теперь еще темнее. Эдька видит спину Коленькова с грубыми швами куртки. Вездеход ныряет еще глубже. Когда грязь залепляет стекло, Коленьков трет его рукавом, придерживая «дворники». Теперь Эдька не видит совсем ничего. Просто автоматически повторяет движений начальника… В кабине уже полно воды, но это чепуха. Лишь бы выбраться.
Счет времени уже давно потерян. Будто с самого утра тянется эта мозглятина, эти бесконечные повороты и развороты. Будто во всем мире сейчас нет солнца.
Какой черт послал его сюда за романтикой? Сидел бы в Лесном, работал на тракторе. Вечерами на танцы в клуб ходил бы или в Первомайское, там клуб побольше. Придешь домой, а на столе уже кувшин молока вечерней дойки, кусок отличного ржаного хлеба… Ведь живут же люди нормальной жизнью… Нет, если выберется отсюда — сразу же уедет. Зачем ему все это?
Мотор постукивает. Как бы беды не было. С таким хозяином, как Котенок, всякое может быть. Тыщу лет, видать, под капот не заглядывал. А Эдьку отец учил, что от ухода за машиной и жизнь твоя зависит. Заглохни сейчас мотор — и пиши пропало. Ливень не стихает, вода может подняться, и тогда конец. Правда, слева деревья, ну, да попробуй до них добраться в такую круговерть… а если и доберешься, то сколько времени здесь подмогу ждать?
А Коленьков молодец. Каково ему сейчас там, снаружи. Мокрый весь, ветер… да какой там сейчас ветер? Там вода и грязь. И ни шута не видно. Мужик что надо. Эдька так и скажет теть Лиде. Нет, ничего не скажет… Будет молчать Эдька о всех легендарных поступках начальства, а то ведь это можно и по-другому понять: подлизывается подчиненный. Нет, а он молодец.
Глаза от непрерывного напряжения начинают слезиться. Вот еще беда. Когда ж ливень этот кончится, когда? Сколько ж воды там, наверху, что льет без передыху? Вот она тебе жизнь, дорогой товарищ Рокотов. Ты все с третьего этажа общежития института глядел в горизонты. А, кроме вышки Останкинской, в ближайшей перспективе ничего не видел. А теперь гляди сколько хочешь. Познавай опыт житейский… сынуля папин. Все тебе просто было. А по шею в грязи в тайге, от людей за десятки километров посидеть не мечтал? Хлебай впечатления. Вообразил, что книжку написать сможешь? Как бы не так! Ты вот выберись отсюда целым хотя бы.
Сейчас он понимал все досконально. Первым делом заявление Коленькову. Тот резолюцию наложит. И в экспедицию… Скорее. Теть Лида денег на дорогу даст.
И домой. Там хоть ливней таких не бывает. Вот и вся перспектива. Нечего браться за то, что не можешь. Значит, все эти люди, с которыми ты сейчас держишь себя как лорд Байрон, эти люди сильнее и мужественнее тебя. Ты не герой, Рокотов. Ты не в деда своего пошел. Ты на подвиг не способен. И на смерть героическую тоже, потому что смерть — это больно. А ты — гений, ты боли боишься. Боль не для тебя.
Руки на руле и ноги на сцеплении и тормозе работают автоматически. А все ж шофер из тебя ничего. Второй раз за рулем вездехода — и сразу в такую переделочку. Только бы выбраться. Ты себе дело найдешь. Работать везде можно. И работают же очень и очень многие и не рыпаются на край света «за туманом», как в глупенькой песенке.
Надо просто сказать, что струсил. А ты-то просто трепач. Пустой, кстати. Вот Коленьков — этот не трепач. Этот где хочешь выстоит. А сейчас он грязь и воду глотает. А ты бы так не смог. Ты ж насморк схватить можешь. Он — человек. И даже не послал тебя куда следует, когда ты пижонствовал перед ним! Видите ли, изволил критиковать его.
Поворот влево, теперь чуть правее… Хорошо показывает Коленьков. Будто голосом. Все ясно. Только бы мотор выдюжил. Ах, машинка. Да цены тебе нет, такой неуклюжей и громоздкой на асфальте. Ну, еще чуток…
Коленьков прилепил пятерню к стеклу. Рядом — его нос, сплющенный как у мальчишки. Даже губы прижал к стеклу. Смеется. Так, по тормозам. Лезет в кабину… Боже мой, сколько грязи на нем… Теперь же технику за ним мыть придется. Черт с ней, с техникой. Выбраться бы, так зубной щеткой всю ее выдраил бы.
