Владимир Детков - Свет мой светлый
И зачем только она это сделала! «Нет у меня никакой милой!» — хотелось крикнуть мне и руками зачем-то замахать. Для убедительности, что ли. Но я не мог шевельнуть ни языком, ни пальцем. Словно заклинило все во мне. Сижу как парализованный и таращусь на ее отражение в зеркале. Она машинку включила, к бороде поднесла и остановилась: не передумаю ли? У меня и впрямь сомнение шевельнулось. Но смолчал. Она опять вздохнула, коротко так, сожалеюще, а сама в глаза мне все смотрит. Не выдержал я взгляда этого, закрыл глаза. И как в сон угодил. Сколько снов таких виделось, пока борода отрастала… Боже мой, что за руки у нее. Колдовство какое-то. Даже машинка вроде присмирела. Одним урчащим звуком, почти не касаясь кожи, прошлась по лицу, и бороды как не бывало. Глянул в зеркало сквозь ресницы — был бородатым, стал просто небритым. Компресс. Мыльная пена. И бритвой, что голубиным перышком, провела по моей щетине. Потом пальцы… И что ж они творили со мной. Я блаженствовал, плыл в полудреме, как после суточной вахты, и молил, чтоб это никогда не кончалось…
Крепкий запах одеколона «В полет» вернул меня на грешную землю. Открыл я глаза. Девушка смотрит на меня грустно так и говорит с улыбкой: «Весь прейскурант мы с вами отработали». А я сижу не шевелюсь, словно заново рожденный. Всю тоску-маету бродячую сняла она, да только новой, видать, наградила…
Вышел из парикмахерской, а куда идти — не знаю. Пошел было на вокзал, да ноги неохотно идут. И сам будто на канат резиновый зачален — чем дальше отхожу, тем сильнее тяга обратная. Махнул рукой на все, была не была, развернулся на сто восемьдесят. И даже легче вдруг стало. Опомнился у порога парикмахерской. Но войти поробел. Только к вечеру снова в кресле очутился. «Лена, тебя ждут», — позвала кассирша, маленькая седенькая старушка такая. Подошла Лена, посмотрела на меня внимательно и, как первый раз, легко провела рукой по щеке — мол, брить-то нечего. А во взгляде и приветливость и огорчение. Что-то не так, чувствую. Попытался отшутиться: тик, говорю, у меня, доктор массажами велел лечиться. И мигнул несколько раз правым глазом. Совсем неуклюже получилось. Лена взглядом построжела и говорит: «Ну, это мы быстро вылечим». Затянула меня потуже в салфетку, придавила голову к спинке кресла, ошпарила компрессом и такой массаж с «отбивными» закатила, что я сразу же засомневался: те ли это руки? Но терпел. Она, бедненькая, аж задохнулась. Откуда сил столько взялось к концу смены, отшлепала по всем правилам. Сижу как свекла красный, а Лена, едва дух переводя, спрашивает: «Ну что, жалобную книгу?» — «Нет, говорю, книгу предложений, пожалуйста. Пойдемте в кино…»
Посмотрела она на меня и, ни слова не сказав, повернулась, ушла в подсобку. Посидел я, глядя на свое распрекрасное отражение в зеркале, да тоже подался прочь. Кассирша на редкость тактичной старушкой оказалась: ни словом не обмолвилась, хоть и видела-слышала все. Только вслед сказала добро: «Заходите еще к нам…»
И зашел, конечно. Утром с полным правом «ощетинившегося» человека заявился бриться. Лена встретила приветливо и только смотрела грустно и виновато. И руки ее снова были нежными, словно извинялись за вчерашнее. А извиняться-то мне надо было. Но я молчал, чтобы опять чего-нибудь не сморозить. Молча работала и Лена. Лишь в самом конце шепнула просительно: «Не приходите вечером, пожалуйста…» А как насчет предложения, спрашиваю. Ни к чему это, отвечает.
Легко сказать — «Не приходите, ни к чему это». А если свет действительно клином сошелся на этой худенькой девчонке? Если руки, пальцы, голос ее, взгляд приветливый и грустный преследовали меня днем и ночью…
XXI
Голос машиниста утонул в гудке тепловоза: помощник извещал о прибытии на полустанок, посреди которого в позе и форме Неходы стояла женщина с флажком. Было совсем светло, и Серега без труда разглядел ее сосредоточенное лицо и вновь подумал о Неходе, о его жене Катерине, о которой так тепло, любовно говорила Меркуловна. Вот и в живых нет Катерины и не видел ее Серега никогда, как не знает и этих двух Лен, но передалось тепло человеческое от людей — и ощутимо коснулись они его жизни.
— Как ни мучительно было сдерживать себя, — продолжил машинист после того, как полустанок оказался позади и они обменялись с помощником необходимой информацией, — но просьбу Лены я выполнил: в парикмахерскую вечером не пришел. За один сеанс она мой «тик» излечила. Но на улице подкараулил. Лена нисколько не удивилась нашей «случайной» встрече. Просто шла своей дорогой и меня не прогоняла. Слушала мою травиловку о нашей героической профессии, улыбалась даже разным небылицам. Но все как-то устало, невесело. И по-доброму вроде, только сдержанно, озабоченно. С час брели мы по улочкам безлюдным. Потом стояли у двухэтажного домишки. Вечер в белую ночь перешел. Воспользовавшись паузой, Лена руку протянула для прощания. Я задержал ее. А потом осмелел и за плечи к себе привлек. Не возмутилась, не оттолкнула, только сказала тихо, но твердо: «Погоди». А сама в глаза смотрит. И не отвожу я взгляда, потому как весь перед ней открытый-распахнутый… И нечего мне скрывать-таить, не от кого прятаться, не о чем сожалеть. Все отошло-отступило. Одна она — начало или конец счастья моего земного. Что скажет, как распорядится?
Она и говорит, медленно так, раздумчиво: «Вижу, хороший ты человек… Знаю, не обидишь дурным словом и благодарен за ласки мои будешь. Что притворяться — и ты мне нравишься. Но вот ведь в чем дело: далеко-далеко, на самом краю света, откуда ты и сам недавно вернулся, есть у тебя брат по этим вот полоскам, — и погладила рукой по моей тельняшке на груди. — С бородой ты был на него очень похож и прости меня, если что-то вдруг показалось. Его одного я и жду…» — сказала и…
— А, черт! Леша, спишь, что ли?! — вдруг резко вскрикнул машинист и весь подался вперед. — Тормоз:
— Вижу! — коротко бросил в ответ помощник, уже сделав несколько быстрых движений руками: сбросил скорость, включил торможение, дал сигнал.
Тепловоз дернулся, Серегу по инерции качнуло вперед, он вскочил на ноги и увидел вдали на рельсах темную фигуру о двух головах, будто айболитовский Тяни-Толкай специально сбежал из сказки, чтобы преградить им путь. Состав скрежетал тормозами, тепловоз прерывисто гудел и мигал малозаметным теперь светом прожектора, а Тяни-Толкай, не двигаясь с места, наплывал, распадаясь на двух лосей, стоящих головами в разные стороны. Не в силах что-либо еще предпринять, машинист в сердцах громыхнул кулаками по барьеру и по-флотски завязал в адрес зверей неразумных несколько словесных узлов, постигнув смысл которых, да еще в присутствии своей дамы, лось наверняка бы оскорбленно ощетинился гребенками рогов. Но гордый зверь спокойно взирал на мчащую громадину, не ведая ни о нанесенном ему оскорблении, ни о том, что жизнь его теперь исчисляется десятками секунд.
Серега, содрогнувшись от мысли, что через несколько мгновений может произойти, метнулся к боковой створке окна, протиснулся в нее головой и рукой и замахал беретом, заулюлюкал, засвистел закричал.
Трудно сказать, что больше возымело действие на лося — Серегино ли улюлюканье, скрежет тормозов или сам вид набегающего поезда, — только зверь все же шелохнулся и нехотя сошел с путей. За ним поспешила и комолая подруга.
Машинист на правах старшего еще раз, уже облегченно, выругался:
— Вот, чертяки, тайги им мало. Пусть молят своих богов лесных, что не с «пассажиром» повстречались. Тому так тормозить не дозволено. Больше б своих калек наделал, чем спас. А ты, Леша, круглый молодец: реакция отменная, быть тебе машинистом. Сегодня за вождение пятерка…
Помощник на похвалу не обмолвился ни словом, но заметно смутился и, натянув потуже фуражку, заострил взгляд на дороге. Состав медленно набирал скорость.
— Минут десять повесили на рога мы этому гордецу, — констатировал машинист. — Да не отчаивайся, Борода, еще можем поспеть, не на каждом же километре такое творится. А ты знатно орешь. Тепловоз пересилил. Не иначе, тебя сохатый пожалел, больно уж ты испугался, аж рыдал криком…
На шутку машиниста Серега тоже не ответил, лишь улыбнулся открыто, всем лицом. Довольный, что с лосями обошлось благополучно, он не успел подумать о потерянных минутах, которые, в общем-то, могут оказаться роковыми в его предприятии. Чувства, пережитые за эти десятки секунд, вихрево всколыхнули душу. Острая тревога за животных, радость избавления их от беды выплеснулись восхищением — с каким достоинством держался зверь перед лицом опасности!.. Как заслонял собой подругу… И сошел с места не от испуга, не от боязни за свою жизнь, а как бы уступая дорогу…
Плечи Сереги сами собой расправились, грудь вышла вперед как на вздохе, рука потянулась к пуговицам распахнутой штормовки. И он уже не мог расслабленно опускаться на сиденье, а встал рядом с машинистом, словно в строю, невольно подтягиваясь, приноравливаясь к его богатырской стойке. Тот понял это как ожидание конца истории своей и, немного помолчав, продолжил:
