Владимир Орлов - Происшествие в Никольском
– Да, Настенька бедная, натерпелась ты там, – говорила Клавдия Афанасьевна. – Но и мы напереживались за тебя. Я и Нюрка сами не свои были. Скажи, Нюрк, а? Старые подруги – они верные. Это дети еще неизвестно кто. Дочки-то твои, поди, по тебе и не беспокоились?
Тут Клавдия Афанасьевна подмигнула Вере и младшим девочкам: мол, давайте покажите матери, как вы ее любите и как тяжко вам было без нее. Соня с Надькой приняли ее укор всерьез, зашумели, обиженные, бросились к матери, стали обнимать ее, а Вера не сдвинулась с места, только улыбнулась. Она вспомнила, как стояла в церкви и какие слова шептала в отчаянии и надежде, ей захотелось рассказать матери о тех горьких и высоких минутах, но сразу же Вера поняла, что теперь, в благополучные дни, она не только никому не расскажет о них, но и сама постарается забыть о них, как о чем-то стыдном и несуразном. Клавдия Афанасьевна все еще поддразнивала сестер, а Вера смотрела на нее мирно и великодушно, сладостная дремота – от вина, от пирогов, от нынешнего спокойствия – забирала ее, закрывала ей глаза. И вдруг, потом – через двадцать минут или через полчаса – что-то словно кольнуло ее, и она вздрогнула, подалась вперед, скинула руки со спинки дивана.
– Что-что? – спросила Вера.
– Да я говорю, – продолжала мать, – как мы с тобой в милицию в первый раз неудачно сходили, я сразу почувствовала, что толку из нашего дела не будет. Ну и бог с ним…
– С чего ты вдруг о милиции?
– Да вот Клавдия тут рассказывает… – Мать неуверенно покосилась в сторону приятельницы.
– Не хотела я сегодня говорить, настроение портить, – сказала Клавдия Афанасьевна, – да вот проболталась.
– Ну и что? – нахмурилась Вера.
– Соня, Надя, идите на кухню, – сказала мать.
– Что, что! – сказала Суханова. – А вот что. Болтать о тебе стали. Некоторые. После того как следователь решил прекратить дело. Будто ты во всем виноватая, оттого, мол, и решил прекратить.
– Ну и пусть болтают! Я-то знаю правду.
– Дело твое, – сказала Клавдия Афанасьевна, затихая. – А вот если бы тогда деньги приняла, не болтали бы. И тебе с матерью польза была бы. Нескладно все получилось… Ты хоть точно знаешь, что дело прекратили? Или только собираются прекратить?
– Не знаю, – нервно сказала Вера. – Должны были прекратить… Я его сама для себя прекратила, и все.
– А вот я от кого-то слышала, что и не прекратили, а будет вроде доследование.
– Какое еще доследование?
– Поеду на днях в город, зайду в прокуратуру, все узнаю.
– Да зачем доследование! Не нужно мне ни следствия, ни суда! Для меня, поймите, для меня – дело конченое! И все! – махнула рукой Вера. – Может, чай наконец пить будем?
За чаем веселье вернулось в дом Навашиных. Снова шумели, шутили за столом, Вера теперь хозяйничала, суетилась, подносила чашки и стаканы, наполняла розетки прошлогодними вареньями, обхаживала гостий, бессовестную Надьку, напавшую на общие лакомства, осадила вежливыми словами, смеялась с Ниной, и та, встревожившаяся было за подругу, успокоилась. А на душе у Веры было скверно. И на ум являлось одно: «Вот оно… Вот оно… Опять… Началось…» И отчего-то печальное лицо девочки, занявшей в больнице материну кровать, стояло перед глазами.
24
В четверг Вера выходила на работу после обеда. Сергей имел отгул, и Вера попросила Сергея проводить ее в Вознесенское.
День выдался солнечный, тихий и прохладный. Было в нем нечто спокойное, осеннее, обещающее зимний сон, будто бы день этот, перепутав календарь, попал в зеленые подмосковные места из бабьего лета. Впрочем, стоял уже август. Случись такой день в начале июня, он бы не вызвал печали – эко сколько жарких недель впереди, – а теперь было в нем и нечто грустное. И запахи земли, и листьев, и черных, отмерших ветвей, сбитых ветром, и даже запахи леса, садов и полей казались как будто бы уже и не летними, свежесть воздуха заставляла думать о заморозках и о том, что росы скоро обернутся инеем, а чуть белесое небо предупреждало с горечью: «Лето-то, братцы, кончается». Ну да ладно, рано было еще печалиться, вот подуют южные ветры, погонят холодный воздух к студеным морям, вернутся напоследок тепло и лето.
Сошли с электрички на станции Столбовой. Летом в пятницу и в выходные дни здесь на платформах случались столпотворения, бег с препятствиями – через шпалы, через рельсы, через лужи к автобусным остановкам, а у дверей машин крики, обиды, толчея. Отчего станция и была прозвана местными уравновешенными наблюдателями Спортивной. Подойдет электричка, постоит, тронется дальше, а на платформе оставит народу как на московском вокзале. Деятельных и громких грибников с корзинками и рюкзаками, в выгоревших штормовках и сапогах, мучеников дачников с пудовыми сумками и сетками, озабоченных посетителей больниц с гостинцами для печальных родственников. А уж автобусы увезут народ в зеленые дачные сады с коллективным уставом, в большие соседние села – Любучаны, Мещерское, Троицкое, Добрыниху, Вознесенское, увезут, растрясут на лихих поворотах. Вера заранее пошла к выходу из вагона, и хотя на станции было тихо, по привычке она не стала обходить платформу, а на всякий случай спрыгнула с нее на полотно дороги и, позвав Сергея, бросилась напрямик к автобусам. «Место тут берут с боем!» – объяснила она Сергею на бегу. Однако автобус был пустой и боя не случилось.
Двенадцать километров до места с остановками проехали минут за двадцать. «Ну вот. И от Столбовой до Москвы час десять – час двадцать», – прояснила Вера для Сергея положение села Вознесенского и ее больницы. «Да», – кивнул Сергей. И по дороге она то и дело указывала ему пальцем на что-либо примечательное с ее точки зрения: «Смотри, смотри!» – и он, как бы подтверждая, что видит это примечательное, говорил: «Да», – и кивал. Как это обычно и бывает, Вера, стараясь быть для Сергея экскурсоводом по здешним местам, и сама поневоле смотрела на них так, словно ехала от Столбовой к больнице впервые. Она то и дело косилась на Сергея, опасаясь, что ему дорога покажется скучной, самой же ей окрестная местность сегодня определенно нравилась. «Смотри, стадо-то какое. Два пастуха на лошадях и жеребенок с ними, вон…»; «Смотри, смотри, три крохотных прудика, в них ребятишки купаются вместе с утками, прохладно, а купаются…»; «А вот Сады московские, и с той, и с этой стороны шоссе. За заборами, видишь, домики какие аккуратные, крашенные все по-разному. Люди тут городские, отдыхающие. Огурцы и помидоры возят из Москвы, картошку и вовсе не сажают, разводят всякие диковины. Цветов у них видимо-невидимо. Лопухи какие-то южные, особые, держат для красоты…»
За Садами грибные березовые рощи отступили от дороги, и места пошли совсем красивые и просторные. К востоку уходила неширокая долина реки Рожайки, речушки самой не было видно, лишь изгибы кустарников и верб километрах в двух от дороги выдавали ее. У Никольского земля была ровная, точно степь, здесь же края долины пологими увалами поднимались к верхним террасам, пестрые поля черными, желтыми, зелеными, рыжими лоскутами деревенского одеяла покрывали ее вблизи Садов, увалы находили на увалы, толпились живописно, а дальше долина становилась все уже и уже, ее сжимали леса, синие у окоема, сводили ее на нет, но все равно из окна автобуса казалось, что впереди все видно на двадцать километров, до самой Павелецкой дороги. От распахнутости, открытости здешней земли, будто бы впервые увиденной Верой, на душе у нее стало вольнее и беспокойнее. «Хорошо здесь», – шепнула она Сергею. «Да, – кивнул Сергей, – красивые места. – Потом он добавил: – И простор. Не то что вдоль железной дороги. Там и природы-то нет. Дом за дом цепляется…»
Места вдоль дороги он одобрил не из вежливости, а искренне, Вера это почувствовала. Но одобрил вяло и рассеянно. Вера покосилась на Сергея. «Чтой-то он? – подумала она. – Может, уставший после вчерашней работы? Или его так расстроил утренний разговор?»
Утром Вера рассказала Сергею о никольских пересудах. Она говорила ему, что все это пустяки, ерунда, но пусть он обо всем знает. И сама она хотела считать уличную болтовню пустяком, да так оно не выходило. От матери, Нины, сестер и Клавдии Афанасьевны она узнала, кто и как высказывался о ней. Больше сплетничали по незнанию и без всякой злобы. Но родственники Колокольникова теперь старались обелить Васеньку и шепотом, с оглядкой пускали о ней, Вере, в ход крепкие и злые слова. И Чистяковы, видно, не прочь были поправить семейную репутацию. Однажды Клавдия Афанасьевна явилась к Навашиным взволнованная, победная, рассказывала шумно, как она при народе отчитала бабку Творожиху за сплетню о Вере. Вера смеялась вместе с ней, обещала: «Ужо я этой бабке устрою!» – и все упрашивала себя не обращать на болтовню внимания, а приехала в больницу на дежурство, зашла в пустую докторскую, села на стул и расплакалась. Тут появилась Тамара Федоровна, успокоила ее, сумела обо всем развыспросить и сказала под конец: «Надо мне с твоей матерью поговорить. Продали бы вы в Никольском дом, а у нас купили б новый. Ведь тебе здесь работать и работать». – «А-а, – махнула рукой Вера. – Как же это мы переедем все?..» – «Для девочек здесь школа есть, а мать найдет работу при больнице». – «Нет, – покачала головой Вера. – Что же мне бежать-то…»
