Илья Зверев - Второе апреля
Зоя заливисто смеется.
Катя (с горечью). Вот вам, пожалуйста: наивная. У них теперь ненаивные в моде. (Передразнивает.) «Эй, моряк, ты слишком долго плавал, я уже успела облысеть».
Зоя заливисто смеется.
Суворов. Ну-ну, ладно. Все не то, все не так. И новые есть, не хуже наших. И тогда вполне хватало всяких дурацких. Ну, пожалуйста, вот эта... Помните, ребята? Ее Вадим Козин пел. (Поет нарочно отвратительным голосом.) «Вдыхая розы аромат, тенистый вспоминаю сад и слово нежное люблю, что вы шепнули мне тогда».
Фархутдинов (нежно). Та-ра-ра-ра-ра.
Все. «Моя любовь не струйка дыма, что тает вдруг в сиянье дня, но вы прошли с улыбкой мимо и не заметили меня...»
Суворов. Страшная глупость (смеется). А эту? Помнишь, Ахат Фархутдиныч? «Скажи, скажи, дитя...»
Алексей. Господи! (Вместе с ним подхватывают несколько голосов.) «Лю-юбишь ли ты меня, ах как много горестей приносят фокстроты для тебя».
Фархутдинов (издает губами тарелочный звук). Чь-шь!
Все (мощно). «Скажи, скажи, дитя...»
Красюк (хватает Алексея за руку, орет, умоляет). Подождите, подождите, ребята! Давайте лучше, которую все знают. Давайте вот эту. «Саша, ты помнишь наши встречи...»
Все (упоенно).
...в приморском парке, на берегу,
Саша, ты помнишь теплый вечер,
Весенний вечер, каштан в цвету!
Поют все громче и быстрее, стучат от избытка чувств ладонями по столу.
Нет ярче красок, нигде и никогда,
Саша, как много в жизни ласки,
Как незаметно бегут года...
(Звонок.)
Катя. Тише вы. Звонок...
Алексей идет отворять. Мужские голоса в прихожей: «Прошу, прошу... может, не вовремя... пожалуйста...»
Красюк (подмигивает Кате). Внеплановый гость.
Зоя заливисто смеется. Входит с двумя бутылками шампанского Сухоруков. За ним — Ира и Алексей.
Сухоруков (кланяется Кате). Извините за вторжение... Незваный гость....
Алексей (закашлялся). Гхм-кхм...
Сухоруков (заметив Фархутдинова). Хуже американца. Здравствуй, Ахат Фархутдиныч. Приветствую вас, Петр Петрович. Я весь свой аппарат на дыбы поставил, но узнал-таки, где ты окопался. Хоть чужое начальство, но начальство. Позвольте вас приветствовать на вверенной мне территории.
Суворов. Здоров, здоров. Красивый ты стал, невозможно (обнимаются).
Сухоруков. Здравствуйте, Зоя Васильевна. (Зоя заливисто смеется.) Здоров (это Красюку). Здравствуй, лучший турбинист (это уже Саше).
Саша. Мы уже сегодня здоровались.
Сухоруков. Ну, тогда здравствуй, борец за правду! И не смотри на меня так страшно. Дырку прожжешь... Ох, да, извините. Позвольте вам представить мою племянницу. Волчкова Ирина — тебя теперь, наверно, по отчеству надо? — Ирина Ивановна. Свежеиспеченный доктор, прошу любить и жаловать.
Катя. Садитесь, пожалуйста, вот сюда. И вы, Ирочка, к Саше.
Красюк (скучным голосом). Что-то руки стали зябнуть... (Весело хмыкает.) Не пора ли нам дерябнуть? Ваше здоровье, Петр Петрович.
Все пьют, затем энергично закусывают.
Катя. Саша, ты что? Поухаживай за Ирочкой. (Передает ему тарелку и рюмку.)
Саша молча сует Ире под нос прибор, потом, не глядя, накладывает на ее тарелку что-то мясное, что-то рыбное и салат. Ира насмешливо наблюдает за ним. Прочие гости заняты своими делами, едят, разговаривают вполголоса.
Ира. Даже если наши семейства называются Монтекки и Капулетти, то друг на друга нам с вами сердиться пока не с чего. Налейте мне вина...
Саша (мрачно). Семейство ни при чем. Я с ним враждую!
Зоя. Кто, кто?
Саша. Я.
Сухоруков. Со мной?
Зоя смеется.
Красюк. Есть обычай дорогой, надо выпить по другой. Здоровье Яков Палыча!
Сухоруков. Давай лучше старайся, Красюк. «Нашего дорогого и любимого Якова Палыча Сухорукова, под руководством которого мы все... от победы к победе». Стелись, давай, травкой... Но все равно не дам я тебе компрессор... (Смеется.)
Красюк. Пожалуйста. Я тебя могу даже оплотом мира назвать или как хочешь... только дай.
Катя. Мужчины, бросьте вы о делах!
Сухоруков. Не можем мы, Катюша Ивановна, бросить о делах. Вся наша жизнь в этих самых делах. А выгонят на пенсию или, может, просто в шею — за грехи... И уже мы никто. Без дела и бог никто...
Суворов. Почему это мы будем никто? Мы не будем, не-ет! Все-таки мы до черта кругом всякого понастроили. И оно стоит, крутится, вообще действует... Значит, извините, мы уже не никто! (С подъемом.) И выгонят — не никто, и помрем — все равно не никто! (Берет рюмку и вдруг добавляет грустно.) Но это, конечно, теоретически... А практически: дай боже, чтоб дольше.
Алексей. Дай боже! (Чокается с ним, все чокаются.) Красюк. Говорят, ВСНХ пробивает проект... Чтоб сто процентов платить пенсионерам... которые работают (захватывает вилкой грибок) на решающих участках. Вы, Петр Петрович, не слышали случайно?
Суворов. Случайно слышал... Можно мне тост?.. Я хочу, товарищи, перед лицом грядущего собеса выпить за романтику. Черт те что с нами было — и Днепрострой и тридцать седьмой год, и война туда, и война обратно (делает жест, обозначающий: сперва назад, потом вперед), и восстановление, и постановления... И на грудь, и по шее... Но жизнь же! Романтика. Хоть мы этого слова тогда не знали. Но она же была, романтика! Всю дорогу была. С самого же начала, с самого, этого, торжественного обещания. Как там оно? «Я, юный пионер СССР, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю, что буду четко и неуклонно...»
Катя. Точно и неуклонно! (Гости спорят.)
Суворов. Четко, старуха! Четко...
Катя. Точно! Честное слово, точно!
Суворов. Четко!
Катя. Райка! (Из соседней комнаты появляется Раймонда в пижаме.) Рай, какие в торжественном обещании слова? Ну, когда в пионеры принимают! Там «четко» или «точно»?
Раймонда. Не помню! Это еще когда было. В пятом классе!
Катя (возмущенно). Вот вам, пожалуйста...
Саша. А что «пожалуйста»? Что «пожалуйста»? Ну, некоторые меньше любят слова? Но разве они от этого хуже? Оттого, что не клянутся, а просто делают то же, что и вы?
Ира. Товарищи, по-моему, это вообще ерунда, — все люди разные.
Суворов. (Смеется). Видит бог, правда! Дурацкий разговор. «Десять лет разницы пустяки», — как сказал Эдуард Багрицкий. Вот вы любите Багрицкого?
Саша. Лично я Багрицкого люблю. Ну и что?
Суворов. Ничего. Твое здоровье. Будем молодые. (Поклон в сторону Саши.) И вы тоже, пожалуйста!
Сухоруков. (тянется с бокалом к Саше). Мир и дружба! Фриден унд фройндшафт! Будь здоров, бунтовщик!
Саша. Я — здоров!
Ира (смеясь, чокается с Сухоруковым). Фриден, дядя Яша. Будь здоров!
(Саше.) Мир и дружба!
Все, хохоча, начинают в такт хлопать в ладоши, как на фестивалях.
Все. Мир и дру-жба, мир и дружба!
Саша (вдруг вызывающе орет песню). По ночному городу иде-е-ет ти-ши-на! (Выходит.)
Все за столом озадаченно замолкают.
Красюк. Набрался! Пить не умеют, бес-по-койные сердца.
Все (вдруг подхватывают песню).
Комсомольцы все доводят до конца,
Друзья, вперед,
Нас жизнь зовет.
Тра-ля-ля-ля вперед иде-ет!
Стена коридора, в ней широкая дверь, открытая в ту самую комнату. Из комнаты доносятся звуки старого танго «Дождь идет». Там уже танцуют. В коридоре на сундуке сидит Саша и читает книжку. В дверях появляется Сухоруков, за ним Алексей.
Алексей. Вторая дверь направо...
Сухоруков. Спасибо. Я просто покурить. (Подсаживается к Саше.) Ну, все дуешься, борец за правду... Давай мириться. Я ведь на тебя по должности рычал... Я сам когда-то был такой. Фр-фр... И голубоглазый.
Саша. А потребовалось — переменили цвет?
Сухоруков. У-у. Ишь ты как... Да, брат, потребовалось — и переменил! Очень потребовалось, и от тебя, голубчик, потребуется. Жизнь! И я тебя любя бью. И не до крови... Для твоей же пользы бью.
Саша. А зачем меня бить?
Сухоруков. Потом спасибо скажешь. Разве ж меня так били?! Вот ты, дурень, завел диспут при Павлищеве из обкома. А я пресек. И скажи спасибо! Он — будь уверен — совсем бы не так пресек. Думаешь, я зря распинался: «Лучший турбинист», «Характер горячий». Ты что, правда глупый? Не понимаешь? Да не стань я сразу реагировать, — знаешь что такое ре-а-ги-ро-вать? — так он бы уже взял тебя на вооружение. Для докладов и статей... Как отрицательный пример или там вылазку. Нет, «вылазка» теперь не говорят. Теперь говорят «выпад»! И была бы тебе хана...
Саша. Значит, обо мне заботились?
Сухоруков. Нет, о Лермонтове.
Саша. Но где-то ж вы... неправду говорили... Притворялись или там... или вот сейчас...
Сухоруков. Куренок ты, ей-богу... И прямой... Как столбик...
Саша. Ну а каким же быть? Кривым быть? Я не за себя обижаюсь. Пожалуйста, пусть будет мне выговор, пусть записывают в этот самый пример, куда угодно. И я буду вам друг, я вам буду верный, как бобик, если сегодня правда где-то был нужен экскаватор. Я хочу знать: он правда был нужен? Нужен или не нужен?
