Марк Ланской - Трудный поиск. Глухое дело
Смотрел он при этом не только насмешливо, но и удивленно: «Вот не думал не гадал, что ты таким дураком окажешься!»
Колесников скромно ухмылялся, до конца разыгрывая дурацкую роль.
Он ждал. Он делал вид, что проверяет показания Шулякова. Он снова вызывал свидетелей, допытывался, не видал ли кто из них в день убийства колхозного шофера. Он изъял лом с шуляковской машины и отправил его экспертам. Избегая встреч с Даевым, он дни напролет проводил в своем кабинете или в разъездах по району. Он ждал. Он был уверен, что осечки быть не может. Но иногда уверенность расползалась, как гнилая ткань, и его охватывало сомнение. В такие минуты ему снова хотелось все бросить, сесть в автобус и уехать.
Раньше, какое бы мелкое дело ни приходилось расследовать, Колесников вызывал к себе людей, нимало не беспокоясь об их самочувствии. У него даже не возникало мысли, что у них могут быть свои дела, что он отнимает у них дорогое время. Он держал свидетеля на допросе, пока считал это нужным. Ради пустяковой справки он отвлекал специалистов, никому не давая отчета, и все были уверены, что от этой справки зависит торжество правосудия.
Теперь у него появилось пренеприятное чувство человека, мешающего своими бесполезными действиями другим людям, занятым гораздо более важными делами. По разговорам в правлении, свидетелем которых он иногда оказывался, нетрудно было догадаться, что колхоз переживает тяжелое время. Сударев ходил злой, почерневший. Каждый человек в колхозе был на счету.
Как ни старался Колесников уверить себя, что артельные невзгоды не имеют к нему никакого отношения, он стеснялся теперь лишний раз вызвать свидетеля и держать его за своим столом, зная, что тот более нужен в поле или на ферме.
В этот вечер он допоздна сидел над своими бумагами, только чтобы оттянуть время. Он ждал стука в дверь, ждал посетителя самого важного и нужного.
В дверь постучали. В комнату вошел широко улыбающийся, весь распахнутый Лукин. Он издали протянул руку и заговорил, как со старым знакомым.
— Еду мимо, вижу огонь в окошке, решил проведать. Не помешал?
Он добавил, что едет из Дусьева, где сгорел сарай с запчастями для машин, устал как лошадь и захотел отдохнуть. Колесников верил, что все так и было, но еще подумал, что заехал Лукин не только ради отдыха.
Поговорили о погоде, о колхозных делах, а черные, бровастые глаза Лукина все время спрашивали о другом. Он как будто уже догадался, что следователь зашел в тупик и ждал повода, чтобы заговорить о главном.
Колесников убрал в сторону бумаги, откинулся в тень абажура и спросил:
— Интересуетесь алферовским глухарем?
— А есть что новое?
— Есть. Выяснилось, например, что начальник уголовного розыска вывел убийцу из-под удара и сделал все, чтобы ясное дело сделать глухим.
Лукин посмеялся и, все еще смеясь, сказал:
— Не богато.
Колесников иногда представлял себе, как с ним будет разговаривать областное начальство, когда он вернется из командировки. Он подбирал все правильные слова, которыми его будут отчитывать за плохую работу в Алферовке. Он сам ставил себя на место начальника и железными аргументами доказывал беспомощность незадачливого следователя. Теперь представился случай разыграть этот мысленный диалог с участником, как никто другой пригодным для этой цели. Роль воображаемого начальника Колесников и на сей раз взял себе.
— Я серьезно говорю. Если бы вы с самого начала взялись за свидетелей, до того как они успели сговориться...
— А вы уверены, что они сговорились?
— Как будто вы не уверены. Вы дали им для этого достаточно времени.
— В том-то и все дело, Михаил Петрович, что никто ни с кем не сговаривался.
— Ерунду говорите.
— Чистая правда! Не сговаривались они. Вернее, в душе сговорились, без слов. Какой тут сговор нужен, когда у всех одно желание?
— И у вас в том числе?
Лукин улыбался. Его самодовольный вид действовал на нервы.
— Не понимаю, чему вы радуетесь, — сказал Колесников.
Лукин потер рукой лицо, смывая легкомысленное выражение, и придвинулся к столу.
— Дошел до меня слушок насчет Шулякова.
— И что?
— Не в цвет, Михаил Петрович, пустой номер.
— Алиби?
— Алиби. И вообще...
— У вас в материалах дознания алиби расставлены как красные светофоры, во всех направлениях.
— У Шулякова свой расчет.
— Какой?
— Отвести удар от Кожарина, за дружка испугался. Но ни один суд его виновным не признает. Для вас приятного мало будет.
— Послушайте, Лукин, вы ведь не зря приехали. Что у вас на уме? Хотели убедиться в моей глупости или собираетесь помочь?
— О Шулякове я с полной ответственностью. Вся деревня смеется. Неудобно — областная прокуратура. И еще. Жена Семена Шулякова, Алена Грибанова, сильно переживает. Пока этот дурень будет под следствием, ей больше всех достанется. Она и в детстве натерпелась... Ни к чему это.
— От женских слез никуда не денешься.
— Так-то оно так... Смысла не вижу.
— Это даже хорошо, что не видите.
— Не доверяете?
— А как я могу вам доверять, когда вы всей душой на стороне преступника?
— Но Шуляков не преступник.
— А Кожарин?
— Тоже доказать нужно.
Лукин походил по комнате.
— Понять можно так, — сказал он, — что Алферовка вас ничему не научила.
— Я сюда не на курсы приехал.
— Жаль.
Лукин сказал это серьезно. На его лице даже появилось выражение сочувствия. Это было странно и оскорбительно. Но Колесников почему-то не обиделся.
Лукин взглянул на часы и протянул руку.
— Счастливо оставаться. Извините, если что не так сказал, говорил по совести.
— Посидите, — вырвалось у Колесникова. — У меня к вам еще несколько вопросов.
— Пожалуйста, — с готовностью откликнулся Лукин и занял свое место за столом.
Вопросов у Колесникова не было. Ему захотелось побыть в обществе Лукина и откровенно рассказать все, что думается.
— Дайте папиросу.
Лукин протянул пачку, и Колесников неумело затянулся, морщась от горького дыма.
— Надеюсь, вы не думаете, что я считаю убийцу Чубасова злодеем и жажду возмездия.
— Так плохо о вас не думал, — сказал Лукин.
— Понимаете вы, что значит служебный долг? И я выполню его... как бы тяжело мне это ни было.
— А тяжело?
— Тяжело, что хорошие люди не хотят меня понять.
— А потому и не понимают, что разговор у вас идет на разных языках. Они про Фому, вы — про Ерему. Они вам: «Чубасов гад!» А вы им: «Закон нужно уважать!» Они твердят: «Предателю прощенья нет!» А вы их убеждаете: «Закон есть закон!» Да у алферовцев отвращение против всякого беззакония — в крови, в совести. Разве они защищают принцип самоуправства? Они и воровать-то никому не позволят, не то что убить.
— А что они защищают?
— Свою моральную оценку этого конкретного случая. Дело-то исключительное, такие, как Чубасов, табунами не ходят.
— Так ведь не о моральной оценке идет речь. Разве я не разделяю их ненависти к Чубасову? Даже их симпатии к Кожарину мне понятны. Но из этого не следует, что я должен восторгаться их порочной позицией по отношению к закону. Пусть хоть всей деревней отстаивают свои взгляды на суде, но пусть не лгут.
— Это они сгоряча в первый день на эту позицию встали, а сворачивать потом считали — поздно. Тут такое переплетение: и страх за Кожарина, и все еще раскаленная ненависть к военным преступникам, и чувство коллективной солидарности, что ли...
Лукин повертел пальцами, показывая, как все переплелось.
Едва он успел уехать, как явился еще один нежданный посетитель. С трудом передвигая больные ноги в стоптанных валенках, с каким-то свертком под мышкой вошел старик Куряпов. Он неторопливо уселся, достал кисет с махоркой и в ответ на вопросительный взгляд следователя сказал:
— Пиши, пиши, мне не к спеху. Норму свою сполнишь, тогда и покалякаем.
— Не поздновато ли калякать, Андрей Степанович? Может быть, в другой раз?
— В другой никак нельзя, поскольку я убивец и есть.
Колесников даже не удивился. Он молча смотрел на Куряпова.
— Лаврушка-то — моя работа, — продолжал старик.
— Вы что, больны?
— Живот малость крутит... Поясница ишо, с утра хребтину не разогнуть.
— Вам к врачу нужно.
— Ходил. Так вить...
— Ладно, Андрей Степанович, иди проспись.
— В тюрьме отосплюсь, — Куряпов приподнял сверток, увязанный в чистый платок. — Я и бельишко припас, и табачок...
Готовность пострадать за другого, готовность продуманная и выношенная преобразила лицо старика, На него нельзя было сердиться, и высмеять было трудно.
— А чтоб муху убить, у вас силенок хватит?
— Про муху не скажу. А на Лаврушку хватило. Я вить Деникина бил? Бил. Гитлера бил? Бил. Ты на мои ноги не гляди — отпрыгали. Зато...
Куряпов огляделся, увидел у печки кочергу.
— Подай кочергу. Подай, подай, мне за ей кланяться несподручно.
Колесников подал старику кочергу. Куряпов зажал костлявыми пальцами короткий, загнутый конец и распрямил его, Потом так же легко загнул другой конец и бросил кочергу в угол.
