Виллем Гросс - Продается недостроенный индивидуальный дом...
— Жизнь — удивительная штука, — пробормотал Рейн, когда официантка отошла. — Бьешься, бьешься и не видишь, что вокруг тебя делается. — Он был угнетен. Как, чем снова завоевать жену? Угрозами? Не подействует, потому что они вдвоем. Уговорами? От этого у самого остается приторный вкус во рту. Гордостью? Но ведь он уже пытался. Отчаянной борьбой? Но борьба — это и есть угрозы, уговоры, гордость.... Остается лишь терпение. Терпение и упорство.
— Жизнь сложна, — помолчав, согласился Ристна. Он думал о своей матери. Сегодня придется рассказать ей осторожно, спокойно: не так, как человеку, сидящему напротив, которого жаль, чертовски жаль.
Удивительно. Он с самого начала взял какой-то отвратительный тон, чтобы не показать испуга. Теперь приходилось продолжать в том же тоне, чтобы не показать сочувствия. Нет, нет, ничто уже не заставит его отказаться от любимой женщины, никакие преграды, как бы трудны они ни были. Главное, чтобы справилась Урве.
— Тут ничего не поделаешь, — вздохнула Урве. Она думала о том моменте, когда они отсюда уйдут, и не предоставляла себе, как это произойдет и что случится потом. Разгневанный Рейн был страшен. А жалкий Рейн возбуждал сочувствие.
Кафе опустело. Выручила официантка. Она сказала:
— Извините, но кафе у нас закрывается в десять часов.
Мужчины рассчитались. Оставаться дольше было нельзя.
— Пошли, — сказал Рейн Урве.
— Сегодня ночью я не пойду домой, — ответила Урве.
Оба вопросительно взглянули на нее.
— Я буду ночевать у Лийви.
Мысль попросить крова у сестры пришла ей в голову, когда официантка вежливо попросила их уйти.
— Хорошо, — сказал Рейн. — И я давно там не был.
На улице таяло. С крыш капало. Уличные фонари матово поблескивали в туманных кругах. По другой стороне улицы шли, смеясь, парни и девушки с коньками, переброшенными через плечо.
— Рейн, не провожай меня, я не хочу.
Но это не подействовало. Рейн вскочил вслед за женой в трамвай и сел рядом с ней. Ристна чувствовал себя неловко, но ведь не мог же он оставить ее в таком положении. Не мог составить ее с мужем. В который раз он спрашивал себя: «По какому праву я отнимаю жену у этого бедняги?» И тут же отвечал: «Я люблю ее, а она — меня. С этим человеком она все равно не останется».
Мучительная поездка в трамвае продолжалась долго. Идти по темной улице было легче.
Около дома Лийви Урве остановилась.
— Я пойду, — сказала она Ристне.
— До завтра, — ответил он.
Урве открыла калитку, с минуту поколебалась и затем побежала через сад к крыльцу. Мужчины стояли и смотрели, как она позвонила, как ей открыли и как она вошла в дом. Одновременно оба стали шарить в карманах, ища сигареты.
— Ну как, товарищ старший лейтенант, довольны, а?
— Знаете... — Ристна махнул рукой, и от сигареты посыпались искры. — Едва ли мы с вами способны сейчас острить.
Он быстро зашагал по направлению к городу, словно хотел убежать от чего-то или кого-то. Но он просто торопился домой. Он должен был перед одной женщиной, перед матерью, отстоять другую женщину, ту, которую часто ненавидят, еще даже не зная, какая она...
У ворот долго маячила темная фигура стража и мелькал огонек зажженной спички.
11
То, что кончено, кончено. Это всего лишь момент, хоть порой он и кажется непреодолимым. Нельзя забывать, что впереди жизнь, и нужно поэтому побороть даже такого противника, как человеческая жалость.
Так сказал Яан, и это были правильные слова. Слова, которые говорили Лийви и Мартин, тоже были правильными, но их говорили Лийви и Мартин, а они воспринимали жизнь чересчур упрощенно.
Ничего не поделаешь, Рейн. Не может жена жить с мужем только из-за одной жалости.
Урве не слушала того, что говорилось на летучке в редакции. Только когда Оявеэр принялся критиковать «Рабочий день хирурга», она подняла глаза и посмотрела в насмешливое, розовое лицо оратора. «Рабочий день хирурга» появился в газете неделю тому назад, и это было лучшее из всего, что она когда-либо написала. Почему же Оявеэр высмеивал ее?
Критика Оявеэра больно ранила. В последнее время он нападал на информации и статьи Урве с каким-то особенным ожесточением.
Сразу после его выступления поднялся Эсси и заговорил о том новом и свежем, что отличает эту работу Урве Лейзик. Он стоял, сунув одну руку в карман брюк, держа в другой сложенную газету, и говорил о радующих успехах молодого способного автора, о том нужном направлении, которое она взяла, пытаюсь диалектически показать духовную жизнь человека. Новое качество, новое содержание потребовали и новой формы, лаконичности языка, пополнения словаря. И Эсси не обошелся без резкостей. Он сказал, что извиняет Оявеэра, призвал и товарищей по перу извинить его, потому что Оявеэр, по его мнению, принадлежит к тому злополучному типу журналистов, которые могут писать только по шаблону и трафарету.
Полчаса длилась в кабинете редактора бурная дискуссия. С одной стороны, Эсси и Марет Райго, с другой — Оявеэр, а где-то между ними — Ноодла и другие.
Редактор Таатер усмехался. Он считал, что хороши все те материалы, который вызывают споры. Он не любил Оявеэра и поэтому закончил дискуссию так: товарищ Оявеэр поднял вопрос, который вызвал полезный обмен мнениями. Очерк товарищ Лейзик следовало бы вывесить на доску лучших материалов, как самый ударный литературный портрет за последнее время. Сказав это, он раскурил трубку и, хитро улыбаясь, посмотрел на товарища Лейзик, которая сидела с несчастным видом без всяких на то, по его мнению, оснований. Никто, кажется, не умалял ее способностей!
Эсси, торжествуя победу, пулей влетел в свою комнату и чуть было не споткнулся о ноги гостя.
— Ты! — удивился он, взглянув на поднимающегося ему навстречу человека и протягивая ему руку. — Знаешь, твоя жена стала так хорошо писать, мы полдня сегодня спорили о ее статье.
— Она не придет сюда? — спросил Рейн, нерешительно посмотрев на дверь.
Только теперь Эсси заметил, как изменился его друг с того летнего вечера, когда он в последний раз видел его.
— Что с тобой? Ты болен? — спросил он, внимательно глядя на Рейна.
— Мне надо поговорить с тобой.
— Говори.
Марет как раз надевала пальто. Сказала, что пойдет в Министерство просвещения. Рейн подождал, пока она не ушла.
— У вас есть парторг? — спросил он.
— Что случилось?
Рейн стал рассказывать. Эсси слушал. Лицо его окаменело. Лишь темные глаза смотрели то на стол; заваленный папками, то на стену, где висела картина, изображающая рыбаков в зюйдвестках, то на персидский ковер на полу. Внезапно он собрал со стола все книги и рукописи, быстро запихал их в средний ящик, снял с вешалки пальто и, надев его, сказал:
— Пошли. Здесь не место для разговора.
На улице, шагая в густой толпе, оба молчали. И только дома, усадив приятеля на диван, Эсси внезапно сказал:
— И ты полагаешь, что наш Паюр в состоянии вернуть тебе жену?
— Как — вернуть? Она ведь еще не ушла. Пусть образумится — вот чего я хочу.
Из бумажной корзины под письменным столом Эсси вынул полбутылки коньяку. Рейн не хотел пить. А Эсси налил себе стопку. Он шутя напомнил, что стопка коньяку — это четверть мешка цемента, но взгляд друга заставил его замолчать.
Какой совет мог дать Эсси, не имевший никакого отношения ко всей этой истории? Впрочем, так уж и никакого отношения?
— Черт! Я же... Я же послал с Урве письмо этому типу!
— Когда?
— Помнишь, я еще, как истый кавалер, примчался на станцию с цветами? А потом мы с тобой пришли сюда изливать друг другу душу.
— Значит, уже с тех пор? Почему ты это сделал?
— Не хотел посылать по почте. Думал — так вернее. Я считал Яана порядочным парнем. К женщинам, насколько я знаю, он был холоден как рыба. Но такая уж это порода — если загорится, никакая сила его больше не остановит. И надо же, чтоб оказалась как раз твоя жена, словно в педагогическом институте у него не нашлось какой-нибудь привлекательной студентки! Нет! Руки я ему больше не подам, — Эсси со злостью опрокинул вторую стопку. — Ты сам тоже порядочный идиот. На том вечере в театре Урве была одна, хоть я позаботился о билете и для тебя. Ему послал билет тоже я. Думал — найдет себе какую-нибудь красотку. Урве пришла одна, он пришел один — вот тебе и пара. Неужели между ними уже тогда что-то было? Странно, что я не заметил. Вот ведь какие хитрецы! А ты? Ты идешь искать помощи у парторга. Теперь ты вспомнил о партии. Конечно, поступай как знаешь. В семейных делах я не силен. Логикой тут ничего не сделаешь. Если оба останутся тверды — а я уверен в этом, — то можешь надеяться только на сочувствие. Начнешь жаловаться, окажешь им услугу, дашь моральный повод ненавидеть тебя. Сейчас Урве, вероятно, все-таки жалеет тебя. Может, этого достаточно, чтобы все снова вошло в колею.
