Владимир Беляев - Город у моря
Полевой в то лето поручил мне проводить по воскресеньям громкие читки газет. Сперва я отказывался и даже не представлял, как это я могу, словно учитель какой, рассказывать новости из газет нарядным молодицам и парубкам. Ох, как трудно было провести первую громкую читку! Я не в силах был оторвать глаз от газетного листа и, сделав передых, чтобы спокойно взглянуть на собравшихся, пригладил рукою волосы. А потом все пошло как по маслу! И даже на вопросы стал отвечать.
И меня очень порадовало сейчас известие, что в столь знакомом мне селе возникает молодежная коммуна. Это будет здорово!
Ежедневно веселые молодежные песни будут перелетать в захваченную боярами Бессарабию. Вне всякого сомнения, маленький движок, дающий ток лишь до десяти вечера, коммунары заменят хорошей электростанцией, и, кто знает, быть может, то, что писалось в газете «Беднота» о доении коров с помощью электрической энергии, и впрямь станет явью!
Я представил себе бывший помещичий двухэтажный дом, переданный молодежи, освещенный яркими огнями и звенящий песнями в часы досуга. Сколько молодых бессарабцев переплывет к нам на свет этих огней. Ведь на кого больше можно было надеяться тем подневольным людям, если не на нас! Другой надежды у них не было – только наше счастье, способное когда-нибудь, подобно пламени быстрого пожара, переброситься и в Бессарабию…
Но хорошо было размышлять так, шагая к Головацкому, и куда труднее было спуститься с небес мечты о будущем в сегодняшний день и выполнить просьбу Коломейца.
Головацкий тоже был заметно озадачен просьбой Никиты.
– Твой друг немного наивен, – сказал Толя, дочитывая письмо. – Думает, что это так просто – взял да и выложил пять жаток! Но, с другой стороны, такая пограничная коммуна – живое дело комсомола. И оставить письмо ваших друзей без ответа нельзя… Знаешь что: давай-ка махнем к директору!
– Разве он сейчас на заводе?
– А мы его дома навестим, – сказал Головацкий.
– Дома? – переспросил я. – А это удобно?
– Отчего же? Мы по общественным делам идем! Иван Федорович не какой-нибудь буржуазный спец, вроде Андрыхевича. Да к тому же он наш партийный прикрепленный. Пойдем, пойдем, нечего стесняться!
Решительный тон Головацкого успокоил меня. Однако я был озадачен, когда мы свернули от проспекта влево.
– Руденко не в центре живет?
– В Матросской слободке. Открытой всем ветрам сразу! Там издавна селились мастеровые завода. А Руденко, как тебе известно, в литейной до революции работал.
– А что, не мог он в центре города поселиться?
– Конечно, мог, – согласился Головацкий, – тем более что директорский дом пустовал тогда, да не захотел. «Зачем, говорит, мне все эти анфилады да прихожие? Мне и трех комнатушек хватит. Да и привольнее там, над морем, как на курорте!» – И Головацкий махнул рукой в сторону побережья, к которому мы приближались. – И Руденко верное решение принял, – продолжал Толя, – взял да и передал дом бывшего заводчика под ночной санаторий для рабочих нашего завода. Пошабашил рабочий со слабым здоровьем – и в этот дом. В одной из прихожих – шкафчики. Робу свою он вешает туда, раздевается – и под душ. Вымылся, а тут в другом шкафчике ему приготовлено чистое бельишко, халат, ночные туфли. Чистота вокруг, пища сытная, распорядок соблюдается строго, спят при открытых окнах и летом и зимой, вечером – культурные развлечения. А утром, по гудку, все из того санатория прямиком на работу.
– А семья у директора велика? – поинтересовался я.
– Он да жена.
– Детей нет?
– Одного сына махновцы зарубили. Другой сын – летчик, комиссар эскадрильи. Сейчас приехал к ним на побывку.
– Погоди, мне Бобырь рассказывал, что летчик Руденко привез в аэроклуб учебный самолет…
– Это и есть сын нашего директора, – пояснил Головацкий. – Отчаянный парень! В прошлом году тоже свой отпуск проводил здесь. На байдарке махнул в Мариуполь. Ты себе представляешь расстояньице? А если бы его шторм подловил у Белореченской косы? Поминай как звали!
И мне стало понятно, почему с таким увлечением рассказывал нам Саша об этом летчике.
– Застанем ли мы Ивана Федоровича? – спросил Головацкий, сворачивая к мостику, переброшенному через канавку.
За каменным заборчиком из песчаника, в яблоневом саду, стоял одноэтажный домик. Мы подошли к его открытому окну. Из дома доносились тихий разговор и звон посуды.
– Никак обедают? – шепнул Толя и, помедлив, постучал пальцем в оконную раму. – Иван Федорович дома? – спросил он.
Кружевные занавески распахнулись, и мы увидели загорелое лицо нашего директора.
– А, молодежь! Вот кстати! Я давно хотел отругать тебя, Анатолий.
– Меня? За что же? – удивился Головацкий.
– За дело! – сказал директор. – Но давайте сперва к столу.
– Спасибо, Иван Федорович, мы уже отобедали, – сказал Головацкий поспешно. – Вы продолжайте, а мы вас на бережку подождем.
– А вы без стеснений, присаживайтесь! – приглашал Иван Федорович.
– Нет, нет! – запротестовал Толя. – Мы там будем. – И он махнул рукою в сторону моря.
За низенькими, карликовыми яблоньками тянулся пустырь, густо поросший сизо-зеленой морской полынью, бодяком, широколистыми кермеками, якорцами и крапивой. Здесь в изобилии росли молочаи, таволга и даже ветвистая гармала с желтыми цветами. Окруженная этой блеклой степной зеленью, почти у самого берега была вкопана дубовая скамеечка. Должно быть, в шторм ее захлестывало волнами.
Первым на скамеечку уселся Толя и, поворачивая ко мне свое продолговатое, гладко выбритое лицо, спросил печально:
– За что же он ругать меня собирается?
– Может, Иван Федорович пошутил, а ты уже в панику впадаешь! – утешил я Толю.
– Не-не-е-е! Он за что-то сердит.
В эту минуту позади послышались шаги. Почти вприпрыжку по зыбкому песку к нам шагал Иван Федорович. Он вышел в шлепанцах на босу ногу, в синих рабочих брюках, а рукава его сорочки были засучены до локтей, обнажая сильные, загорелые, поросшие седоватыми волосами, мускулистые руки.
– Так ты что же это, друг ситцевый, в заводскую столовую со своими комсомольцами носа не кажешь? – с ходу налетел директор на Головацкого и, присаживаясь около, обнял его за плечо.
Толя воскликнул:
– Иван Федорович!..
– Сам знаю, что Иван Федорович. Шестой десяток так величают. А ты вот вспомни лучше свои клятвы, когда столовую открывали: пока рабочие в перерыв будут кофе пить да чаевничать, мы, дескать, комсомольцы, будем общественную работу проводить – про положение трудящихся в Англии… А что получилось? Захожу вчера – никакой агитации. Прихожу сегодня – изо всех цехов люди, а тишина… Разве можно так обманывать?
– Каюсь… Грешен, Иван Федорович! – сказал Головацкий и, сдернув клетчатую кепку, наклонил голову так, что прядь его каштановой шевелюры коснулась скамейки. – Вы понимаете, отчего это получилось? Мы готовим сейчас обширную программу по борьбе с танцами. И все наши силы брошены на этот участок.
– Танцы – не главное, Толя, а частность. Главное для нас сейчас – производство, индустриализация, сельское хозяйство, освоение культуры. И все силы нашего рабочего класса надо бросить сюда.
– Мы за этим к вам и пришли, Иван Федорович, – поспешно сказал Толя и шепнул мне: – Давай-ка письмо, Василь!
Протянул я письмо Коломейца директору завода, а у самого дыхание зашлось от волнения. Именно сейчас должна решиться судьба нашей просьбы!
Руденко вытащил из кармана брюк стариковские очки в проволочной оправе и, напялив их на острый нос, принялся читать размашистую вязь почерка Никиты. Чем дальше читал, тем добрее становилось выражение его глаз, тронутых кое-где красными прожилками.
– Ладное дело задумали хлопцы, – промолвил он наконец, взмахивая письмом. – В таких вот коммунах можно воспитать вожаков крестьянства. И они поведут за собою массы, когда партия позовет нас на широкое переустройство сельского хозяйства. Но чем я могу помочь этому? – вот вопрос. Мне категорически запрещено самому сбывать продукцию. Я же не магазин по продаже сельскохозяйственных орудий!
– Ну, а если в виде исключения? – осторожно спросил Толя.
– Какое может быть исключение, вот смешной! Да меня за такие исключения из партии исключат, а управляющий трестом под суд отдаст. И так ведь недодаем плановую продукцию!
– Ну, а если мы сами сделаем жатки? – закинул удочку Толя.
– Кто это «мы»? Вдвоем с ним? – И директор кивнул на меня.
Толя обиделся:
– Конечно, не вдвоем. Вся заводская комсомолия. Молодые литейщики бесплатно в свободное время отольют пять комплектов чугунных деталей, а там дальше их примут, как по эстафете, комсомольцы и молодые рабочие остальных цехов. И увидите, Иван Федорович, жатки не хуже выйдут, чем у старичков. Я сам в томильную к печам стану и отожгу литье на пять с плюсом.
– Отжечь-то ты мастак, это я знаю, а вот откуда я для вас чугун возьму? Ты же знаешь, Толя, чугун-то меня и держит, – как и всю страну, впрочем. Выпускай наши домны чугуна побольше, сколько можно было бы еще таких заводов, как наш, построить! Основа ведь всего будущего – тяжелая индустрия, а она еще не размахнулась как надо – и поджимает нас все время.
