Евгения Леваковская - Нейтральной полосы нет
Ну, вот и Селиверстов, 5. «Волга», груженная ворохом благодарностей в адрес полковника Шурыгина, ушла в Колосовск. Вадим поднялся по ступенькам в неприметное с виду здание, где ему и раньше приходилось бывать.
Попав впервые в архив, Вадим, тогда еще начинающий следователь — явился он сюда по совету Бабаяна, — испытал своеобразное чувство уважительного волнения, Такое же примерно, как при первых посещениях Ленинки, куда ходил заниматься в студенческие годы.
Не сразу стало ему ясно различие между светлыми, в прямом и переносном смысле, залами всемирно известной библиотеки и сумрачными помещениями их архива.
Всякая библиотека, древние манускрипты и книги нашей эпохи — это ведь тоже своего рода архив, тоже тесно связанный с действительностью и несущий в себе все краски спектра человеческой жизни.
Тома из архива были однозначны, как истории болезней, которые недаром же назывались в прежнее время «скорбные листы».
Человек неопытный, посторонний мог бы вынести из знакомства с уголовными делами только ощущение скорби. Но доведись ему поработать здесь серьезно, не в единовременном заходе, у него родилось бы чувство уважения к огромному подвижническому труду, вложенному в толстые, молчаливые, не типографским способом сброшюрованные книги. А труд всегда жизнеутверждающ.
Да полно, молчаливы ли эти книги? С их в большинстве рукописных страниц вопиют человеческие судьбы, изуродованные по чужой, а чаще по своей вине, и встают судьбы светлые — вопреки многому. Тут можно проследить историю падения, разложения души, узнать о гнусном, немотивированном преступлении и можно прочитать короткий рапорт о том, как юноша девятнадцати лет, безоружный вышел на двух бандитов с ножами, защищая незнакомую ему женщину…
Вадим не был особенно честолюбив, хотя честолюбие само по себе не казалось ему отрицательным свойством. Честолюбие — любовь к чести. Не тщеславие, которое можно расшифровать как тщетное, незаслуженное стремление к славе.
Но все-таки в результате окрепшего знакомства с архивом Вадим пришел к несколько обидной мысли: почему имя какого-нибудь преступника бывает известно широко, а имена тех, кто обезвредил убийцу, никогда и никому, кроме товарищей по работе, не будут известны?
В свое время Вадим, писавший тогда обвинительное заключение как раз по делу об убийстве, имел неосторожность поделиться этими своими соображениями с Галиной. А она, бесстыжее создание, насмеялась над ним, да еще и сказала, что скромность — лучшее украшение большевика, но есть, мол-де, большевики, которые так скромны, что обходятся даже без этого украшения…
Ну вот, сигарета докурена в коридоре, окурок выброшен в урну, Вадим остался за столом наедине с делом. Читает он быстро, привычно находя и отбирая нужное.
Итак, откуда же взялся Евгений Громов, тридцати четырех лет, из коих семнадцать ему полагалось бы отсидеть? Может быть, он — дитя военных лет, нищета, горькое сиротство, дурные влияния?
Насчет дурных влияний подождем, а нищета и горькое сиротство отпадают. Громов — сын актрисы малоизвестной и киноактера, когда-то очень известного. Вадим его уже не застал на экране, но в старых журналах видел кадры из картин, и мать вспоминала. Была такая картина «Мисс Менд».
Но об актере сказано и забыто. Мальчик усыновлен мужем матери, муж матери — генерал… Дальше что? Дальше Суворовское училище. Вот показания Громова.
«В Суворовском воровал, за это меня исключили».
Значит, Суриков тоже интересовался прошлым, детством, истоками.
После Суворовского обычная школа. Денег на мальчика, по-видимому, не жалели, дома обучали языкам. «Надо же, — не без зависти подумал Вадим. — Свободно владеет английским, разговаривает по-французски». Дальше школа полярников. В это же время, в каникулы, крадет у отца пистолет системы «браунинг».
Да, Суриков подробно интересовался первым делом, разбойным нападением на пожилую женщину, заведующую сельпо. Вот собственноручные показания Громова:
«На даче у меня гостил мой товарищ. У нас зародилась мысль совершить какое-нибудь преступление… Нас больше привлекал ход самого дела, а не деньги, хотя и деньги, конечно, не мешали… Мы знали, что Лавринович из магазина. Мы дождались ее в Переделкине, в лесу… Она поравнялась с нами, я взял ее за талию и повернул к товарищу, который ударил ее кулаком в лицо. Потом я ударил ее по голове пистолетом. Она упала. Ощущение в руке было странное, как будто бьешь по мягкому».
Откинувшись на спинку стула, Вадим смотрел на листы, написанные ровным четким почерком интеллигентного человека, человека с уравновешенным характером. Да и сам стиль показаний отдает эпической невозмутимостью.
Дальше… А вот очень интересный моментик! (Вадим записал в ежедневник.)
«О пистолете у меня знает мать».
Ну что ж, первое дело от следователя особых трудов не потребовало, Громов и его сподвижник недолго запирались и дали горячие, признательные показания. Раскаяние полное.
Но пожилая женщина могла и не оправиться, разбойничье нападение с целью ограбления доказано, психологические изыскания молодых людей в части интереса к «самому ходу дела», то есть избиения, вряд ли располагают к снисхождению… Так в чем же…
Ах, вот, по-видимому, в чем дело! Вот длинное письмо матери к начальнику управления. Ну письмо, обычное в этих случаях: мальчик, мол, по глупости, первая ошибка. («А какая же первая, если за воровство исключили из Суворовского. Да и пистолет украден. Правда, она не знает о его показаниях».)
А вот уже совсем интересно! Приложить, так сказать, к письму матери. Ходатайство на машинке, на отличной — такой в магазине не купишь — бумаге. Подписанное… Бог мой, Вадим поразился, увидев подписи, их было шесть. Нет, семь. Автографы размашисто-небрежны, но следом в скобках, как положено, машинопись, не ошибешься. Всей стране, да и за ее пределами известные имена, талантливейшие артисты-труженики, общественные деятели, хорошие люди!
Вадим поразился и задумался горько. Пожалуй, еще горше, чем над суздальской характеристикой на Волкову.
Значит, мать пыталась повлиять на ход следствия — не вышло. Можно не сомневаться, что это ходатайство пошло в суд. Наверное, и отец, усыновивший, воспитавший, владелец пистолета, которым били женщину, поднажал. Ну, а там кассация, пересмотр…
Однако, продвинувшись на несколько листов, Вадим наткнулся на еще одно покаянное заявление обвиняемого, в котором тот клялся, что не посрамит больше памяти внезапно скончавшегося отца, советского полководца, героя, защищавшего Родину. Писать молодой человек умел, для слога большинства адвокатов слишком индивидуально.
Ну что ж, внезапная кончина такого отца тоже могла быть использована как козырь. Может быть, живой, этот военный и не подписался бы под ходатайством, но вы-то, владеющие могучим талантом перевоплощения, артисты, проникающие в извилины душ человеческих, — как же вы прошли мимо души старой, честно трудившейся женщины, которую двое сытых молодых людей били кулаками в лицо и рукояткой пистолета по голове?
Молодые люди не рассчитывали, что залитая кровью, потерявшая сознание женщина очнется и сможет их опознать. Добавим: не побоится их опознать.
Ходатаи за преступника, как не подумали вы не только о телесной, но и душевной травме этой женщины, у которой (смотри справку), между прочим, позади и фронт, была санитаркой в медсанбате. Как ей теперь жить на земле, которую и она защищала?
А он, молодой, обеспеченный, образованный, какую уверенность обрел, узнав на свидании от матери или от адвоката — такие без адвокатов в суд не выйдут, — узнав, кто встает на его защиту.
В его позиции тоже моральный фактор срабатывает. Коли такие люди его поддерживают, значит, ничего особенного не произошло?
Кто знает, может, не создайся такая обстановка снисходительного сочувствия, не будь пересмотра, не отделайся молодой человек пятью годами, возможно, не совершилось бы второе преступление…
Но совершилось и второе, то самое, которое непосредственно расследовал Суриков. Тут уже был размах и выдумки не занимать стать. Что говорить, голова у Громова работает.
Общая картина складывалась такая. После возвращения из лагерей Громов в скором времени обзавелся личной машиной. В лагерях он вел себя отменно, поступил на курсы шоферов, закончил с отличием, трудился за баранкой, снискал благодарность начальства. («Это ж не преступники, это прямо ангелы!» — мысленно пошутил про себя Вадим, опять вспоминая характеристику на Волкову.)
Итак, личная машина Громова.
«Не та ли самая, которую теперь дали разбить Шитову?»
Вадим поймал себя на мысли, что уже не сомневается в активном подспудном воздействии Громова на Шитова. Правда, пока еще не ясна цель этого систематического давления.
