Петр Смычагин - Тихий гром. Книга четвертая
— Оно, конечно, — согласился Степка, тоже собираясь закуривать. — Казакам вон как землю-то жалко. Ишь ведь чего делают они…
Опомнившись, умолк Степка. В это время переехали мост через Увельку, и все глядели на Солодянскую гору, будто на жуткий памятник, леденящий в жилах кровь, хотя гора осталась той же горой, и покоилась она тут, как и тысячи лет назад. Молчали все и после того, как повернули влево и стали отдаляться от страшного места. Никто не оглянулся ни разу.
И вдруг прогремело сзади громом:
— А ну, придержи коня, мужланская харя!
Все оглянулись. Потянул вожжи Степка и пустил Ветерка шагом. Вровень с подводой подскакал верховой казак в полном вооружении.
— У краснюков наслужились, теперь домой бежите, что ль? — грозно спросил он.
— Не служили мы и никуда не бежим, — занозисто отвечал Степка, не останавливая коня. — Позавчерась на базар поехали, да под войну попали.
— А этот чего же так вырядился? — показал на Яшку казак.
— А я, господни урядник, с весны табун лошадиный пас у Яушева, а тот табун вчерась казакам отдали, — не моргнув соврал Яшка. — Вот мне и сыграли отходную. Домой еду.
— Вы лебедевские, что-ль?
— Лебедевские, — ответил Степка.
— Вот по тебе я и признал. За землей-то к атаману ты ведь приезжал зимой?
— Приезжал. Кучером я был.
— А тестя мого, Данина, нигде не видали?
— Да мы из квартеры носу не показывали в этакую страсть, — возразил Степка. — Кого же увидишь из двора?
— Ну-ну, затряслись, лапотники, как прижали вас… Ваньку на Солодянской горе прикончили, Ромку на вокзале видал… Ежели не удрал, дак на Меновом теперь он. А тестя вот крайне бы повидать надоть!
Ударив по коню плетью, казак поскакал вперед. И Степка пустил Ветерка рысью.
— Дак это он, стало быть, ухо-то тятьке отрубил, коли зять Даниных, — сделал для себя великое открытие Семка.
— Ах ты, винтовки-то нету! — скрипнул зубами Яшка. — Я б его тут уложил. Никто бы и не узнал об том… Да ладно, что вчерась не показался я ему, когда он Романа-то отыскал. Теперь бы, небось, признал и под этой шапкой.
— В том и беда наша, — поддержал его Степка, — они вон завсегда с шашками да с винтовками, а мы — с голыми руками… Это ведь он теперь к Даниным погнал, там и караулить станет Виктора Ивановича.
— А может, он уж дома, — тревожно предположил Семка.
Вера не вступала в мужские разговоры. Молчала и Катя, окаменев под тяжестью давившего ее безразличия ко всему. Когда ехал рядом с их подводой Родион Совков, она глядела на его обветренные, почерневшие руки и будто сквозь сон думала, что, может быть, эти руки загубили Васю, порушили короткое и мучительное их счастье… Когда же опомнятся люди?
ЧАСТЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Странно и непонятно порою поступают умные люди. Скольких беженцев, каторжан спас Виктор Иванович с девятьсот шестого года! Документы доставал и к Сыромолотову на Прийск отправлял преследуемых жандармами. Алексею Куликову знаменитый парик соорудили, когда Антона из тюрьмы вызволяли. И ведь предвидеть действия врага умел, заранее сориентироваться мог.
Можно было документы себе выправить и убраться куда-нибудь, где не знали его в лицо. Мог он и с армией отойти — нет! Остался в городе. Правда, чахотка давила его все беспощаднее. Кашлем заходился порою до синевы. Но курил все так же много. Видно, было это единственной отрадой, и беречь себя не собирался он. А за бешеной, каторжной работой забывал обо всем.
Всю сознательную жизнь этот человек прожил конспиративно, документов не плодил и не оставлял после себя. А тут в трибунале за несколько месяцев накопилось их множество. В ночь под «черный четверг», как и многие другие руководители, сидел он на объединенном заседании исполкомов, созванных Высшим военным советом. Сидели до тех пор, пока не загремели чешские пушки.
Тут уж заседание само собою прервалось. А из всей обстановки даже любому невоенному стало ясно, что город не удержать. Отправился Виктор Иванович в свое учреждение, и стали они с Антоном уничтожать документы. Много их, а хотелось все-таки разобраться, кое-что и оставить бы надо. Вся эта работа длилась до тех пор, пока чехи не ворвались в город и пулеметы не застучали на улицах.
Сам Виктор Иванович, как всегда, одет был по-крестьянски, а для Антона тут же нашлись шаровары да рубаха. Присели старые друзья перед разлукой, и Виктор Иванович, взяв подвернувшийся клочок бумаги, стал чертить на нем, объясняя:
— Вот хутор, тут — речка, пруд. Здесь вот Рословы живут, а тут — Кестер… Помнишь все?
— Конечно, помню, только зимой это все видел.
— Ну, а летом-то отвозил я тебя в Миасс вот по этой дороге, за Кестера, через Прийск. Уяснил?
— Уяснил. Показывай, где Цыганское болото.
— Вот здесь. С этого края присматривай табунок лошадей побольше десятка. Высокий, пегий мерин должен быть в нем. Спросишь фамилию пастуха. Ежели ответит: «Николай Кестер», скажешь, что я просил спрятать тебя. Ну, прощай, родной! Теперь ведь мы уходим в неизвестность.
Обнялись они крепко и задворками разошлись в разные стороны. Может быть, навсегда. Другу Виктор Иванович наметил путь отступления: отсидится он возле Кольки первое время, оглядится, потом в Челябинск или в Миасс податься можно. О себе же не успел подумать старый подпольщик. Решил пока пробраться на свою квартиру, к Шитовым, а там видно будет.
По улицам отходили последние красноармейские подразделения. За ними тянулись мелкие группы и одиночки. Буржуи уже поливали их огнем из окон домов. Зная все темные ходы и выходы, Виктор Иванович пробрался в Татарский переулок, пересек Гимназическую и Монастырскую улицы и, добравшись до Московской улицы, оказался как бы в зоне покоя.
Наступавшие со стороны вокзала чехи не задели этот участок. И те, что от Солодянки двигались, тоже сюда не попали. Тихо тут, лишь издали стрельба слышится. Людей на улице не видать — по домам сидят, да и рано еще. Но, перевалив Первую и Вторую Уфимские улицы и не успев шагнуть на родную Болотную, столкнулся носом к носу с соседкой Шитовых.
— Виктор Иванович! — зашептала она трепетно. — Давно я тут мелюсь, тебя поджидаю… Зоя передать велела, чтобы ты к ним не ходил. Дома сидит один с наганом и по улице ходют двое, в татарскую одежу переодетые.
Она пошла мимо него во Вторую Уфимскую. Только теперь прострелило Виктора Ивановича: «Вот до чего доработался, старый дурак! — ругал он себя. — Думать же надо головой-то». — И пошел в западный конец Уфимской улицы, которая через два квартала выводила на пустырь. Но на выходе из улицы ему встретился пожилой человек аристократического вида, в соломенной шляпе, в очках.
— Викентий Иванович! — воскликнул он, приподняв на пальце дорогую трость. — Побойтесь бога да поберегите себя! Что это вы разгуливаете в такое-то время. Схватят же вас!
Ничего не ответил ему Виктор Иванович, все яснее сознавая свое глупое положение. Никогда не видел он этого человека, незнаком с ним. Выходит, что всякого встречного опасаться надо, потому в городе задерживаться немыслимо. На пустыре не было ни единой души до самой речки. И на этой стороне пустынно, лишь впереди, за кирпичными сараями, на поле верховые кучками кружатся да кони без всадников носятся.
Бой там, видимо, уже заканчивается. Вот-вот взойдет солнышко нового дня. Со стороны станции гремели орудия. Шум боя переместился куда-то к самому городу. А с запада, за женским монастырем, заливались длинные пулеметные очереди. Виктор Иванович поспешил в приречные кусты, чтобы не маячить на степном пустыре, и потихоньку стал подаваться к яушевской паровой мельнице.
Мельница стоит на этом берегу, как раз напротив кирпичных сараев. Скорее всего, не безлюдна она. Да и лучше всего здесь переждать, пока откатится бой. Залез Виктор Иванович в кусты, на мягкой травке уселся и закурил. Кашлять можно было здесь от души, потому как никто не видит и не слышит. Сквозь кусты виделось поле только что затихшего здесь боя.
Непроворотная горечь кипела внутри, хотя и не ведал он, что именно в эти минуты Иван, сын его младший, тяжко, мучительно расставался с жизнью на той высокой горе. Толпу-то видно было, да разве разглядишь, что там творится! Тут и Василий Рослов под горой покоился, и немало еще знакомых. И верный Воронко, когда-то лихо умчавший Антона из тюрьмы от жандармской и казачьей погони, тут же.
Не успел заскочить к Виктору Ивановичу Малов. Так и не рассказал, кого привел он из хутора в Красную Армию. А Роман, совсем недавний Ромашка, как звал его в детстве отец, раненный в ногу, мучился в это время на вокзальном полу. Тысячи мужиков уже страдали в тот час, но не на каждом лежала тяжкая печать «трибунальского сынка».
Видел Виктор Иванович, как гонялся какой-то казак за оседланным серым конем, да и не признал в нем зятя. Закашлялся, плюнул на песок и заметил в плевке кровь. Еще один неумолимый враг охотится давно за его жизнью. От этого не убежишь, не спрячешься — внутри сидит. Поморщился Виктор Иванович и решил прилечь. Может, и уснуть удастся.
