Роман Солнцев - Красная лошадь на зеленых холмах
— Я осенью приеду, — быстро по-татарски сказал Алмаз, словно оправдываясь. — Я приеду… Я очень хочу… так получилось нынче.
— А это мой братишка, — Алмаз знакомил гостей с Ханифом. — Похож на меня?
Ханиф оказался чуть пониже Алмаза, пошире в скулах. Взгляд сосредоточенный. Он пожал гостям руки, потом словно забыл о них, умылся, вошел в дом, вернулся во двор и скрылся в саду, там стал что-то пилить, постукивать.
Мать вышла, улыбаясь:
— Заморила вас? Проходите, завтракать будем. Ничего не успели сделать, хоть бы вы телеграмму дали, что будете… хотя до нас телеграммы идут как письма. Обедать будем получше, а сейчас — что уж есть… извините нас.
Гости смущенно благодарили, и Алмаз, входя вместе с ними, смотрел на все вокруг изумленными глазами, словно тоже был гостем. Его удивляло все: что на полках все книги на татарском языке, что на табуретке коврики — словно веники из разноцветных листьев, что на шкафу стоит старая с крашеными деревянными ладами тальянка, и что на полу домотканые зелено-красные половики.
Пили чай. По левую сторону от самовара сидели хозяева, Наташа, отец, Алмаз в конце стола, справа Зубов, дальше шофер, и у самого окна Таня. Она была задумчива, улыбалась, когда со двора доносились или гогот гуся, или визг детей, или шарканье пилы в саду возле бани…
К чаю мать подала морозную сметану, в которой стоял нож в любом положении, золотисто-желтое масло с морозным дымком, мед, чак-чак, пирожки с зеленым луком, яйцом, шаньги, хитроумной формы булочки в сахаре, душистый домашний хлеб, варенье, конфеты. Наташа-большая оглядела стол, намазала на теплый хлеб масло и мед и сказала:
— Съезжу я к маменьке… хватит, поколесила я, как дура на мотоцикле! Чего еще хочу? Вот доработаю, найду жениха и поеду домой.
Мать слушала восторженно — очень ей нравилась эта простодушная девушка.
— Ну женихов у вас много, — сказал отец. — Такая стройка.
— А толку? — грустно повернулась к нему Наташа. — А толку? У нас на стройке народ известно какой — все разведенки или алиментщики. Холостых нет. А если есть, так напуганные.
Она хрипло засмеялась, тоскливо оглядываясь по сторонам, розовея. Алмаз хмуро ел, шевеля ушами. Не нравились ему такие разговоры.
— А та девушка — она, что ли, твоя? — спросил по-татарски отец у сына.
Что они все, как сговорились.
— Юк, юк, — быстро ответил Алмаз, чуть не обжегшись чаем. — Ты говори по-русски!
Таня, к счастью, не обратила внимания на их разговор, ей это было неинтересно, она была занята своими мыслями. Зубов брал нож, вилку, ложечку и внимательно рассматривал, так же серьезно смотрел на сметану, но в том, как он разглядывает все это, было что-то забавное, и Наташа уже ухмылялась, видимо, готовила и ему какую-нибудь шпильку.
— А ваши часто к нам приезжают, — неторопливо говорил отец. — За грибами на автобусе. За ягодой. Машина за машиной. В прошлое воскресенье было сорок две машины.
— Ой-ей… — удивилась Наташа. — Екарный ба-бай! — Она вскинула смешно губу. — Представляю, что осталось там после наших. Не-е, — продолжала она, опуская скромно глаза. — Не-е… хватит баловаться! Домой, домой, к маменьке…
Глаза у нее были зелененькие, ласковые-ласковые.
— А как там наш сын работал? — вдруг спросил отец. — Правду говорите.
Он обращался к Зубову. Тот, дожевывая, кивнул.
— Ничего, очень даже хорошо. Мы его в бригаду будем принимать.
— Это ахмедовская бригада, — не удержался Алмаз. — Знаменитая! Туда за последние два года только троих приняли. И никто не уволился! Мы на автоскреперах работаем…
— Он и у нас хорошо работал, — сказала Наташа-большая, непроницаемо глядя на побледневшего Алмаза. — Ну чего уставился? Мы в тебя, паразит такой, все влюблены были. А теперь — фигушки.
— Пока стипендия, — говорил деловито Зубов. — А скоро будет хорошо зарабатывать. Нигде не заработает больше, чем у нас.
Алмаз подумал: «Отец, наверное, расстроился…» Но Шагидуллин-старший был доволен. Он, конечно, слышал о бригаде Ахмедова, уважал людей, лучше других знающих свое ремесло.
— А бу кеше — синен начальник ме? (А этот человек — он твой начальник?) — спросил отец, показывая взглядом на Зубова.
— Юк, — рассмеялся Алмаз. И они быстро и негромко заговорили на татарском, пока мать угощала гостей.
— …Значит, не твоя свадьба. Слава аллаху. А я уж подумал — ты женишься. Сейчас так делают. Родителям говорят, когда уже дети родятся и нужно их куда-то спровадить.
— Ну что ты…
— А где твоя невеста?
Алмаз сердито стал глядеть в кружку.
— Я надеюсь, что она очень красивая и строгая. А мне вот та нравится. Она всегда такая серьезная?
— Очень хорошая, — согласился сын. — Она комсорг их бригады.
При словах «бригада комсоргы» Таня с недоумением посмотрела на Алмаза.
Отец и сын спохватились, принялись потчевать гостей, но гости больше есть не хотели, и все вышли из-за стола. Мать подняла с подоконника толстый альбом с фотографиями, но Алмаз выхватил его и засунул под кровать. Он был разгневан — разве интересны девушкам желтые деревенские карточки? А может, уже начала показывать?! Мать виновато съежилась, выскочила вслед за гостями, черноглазая, востроносенькая. Ей самой-то было тридцать пять…
Пораженный этой мыслью: «А мама-то у меня молодая женщина!.. А что она сделала с собой? Четыре сына. А я уж — взрослый человек!» — Алмаз медленно вышел во двор. Звенели пчелы. Солнце калило, как в цехе электросварки. Мать заразительно смеялась, наблюдая за Наташей, которая столкнулась в тесном плетневом коридорчике для скота с бычком. Девушка глядела на него испуганно-радостно и боялась шевельнуться.
— Ну, чего ты? — кричала она. — Пусти меня домой!
А бычок стоял, растопырив ноги. Таня подошла к нему, начала как бы нехотя гладить ему шею, щекотать, водить рукой вверх-вниз, теленок сладостно вытянул морду, закаменел от счастья, Наташа тем временем быстро выскочила на волю… Алмаз, увидев такой Таню, был поражен… Она медленно повернулась, скользя взглядом по земле, и, все больше и больше оживляясь, присоединилась к матери Алмаза и Наташе, и все они сели, как подружки, на бревнах, стали болтать.
…Зарокотал гром. На горизонте, клубясь, разрасталась и разворачивалась во все стороны туча, и вскоре в душном воздухе не было уже ни грамма кислорода. Во дворе потемнело. Все заторопились в дом. Мать электричество включить побоялась… Еле видели друг друга.
Алмаз остался посреди двора, глядя вверх.
Хлынул ливень. Алмаз такого ливня не помнил, может быть, с раннего детства. Ливень был как река, перекатившаяся через горы. Он мог затопить овраг за полчаса. Земля под ним шевелилась, словно заполненная стадами баранов. Толстые, тяжелые струи гвоздили крыши сараев и отхлестывали во двор, в окна, к воротам. Небо распорола молния и с такой силой ударила, что весь мир вспыхнул, ослеп, стал голубым, а потом розовым! А потом глаза опомнились, и оказалось, что вокруг все еще больше потемнело. В доме запирали окна, задергивали шторы. Бабки, наверное, молились… Алмаз скинул рубашку, брюки, швырнул их на крыльцо под навес и пустился от щекотки и холода в нелепый пляс под ливнем. Он сгибался, ходил под жалящими струями, подставив спину, выпрямлялся, прыгал возле дров, открыв рот, кружился в этой бушующей тьме, колотил себя темными каменными ладонями по груди, по впалому животу. Подбородок его трясся от озноба. Эх, Белокуров! Как жаль, что нет тебя больше на свете, Белокуров!.. В черной ночи катились белые, прозрачные шары света… Они проскакивали над крышами и уходили за холмы, туда, где раньше были горы, а сейчас стояла черная стена воды.
И вдруг ливень стал редеть, стал тише, небо открылось, а черная туча стала стремительно убегать от деревушки. Вот она уже далеко; в ней, как соломинки в отрезанном крае каравая, искрились молнии, но уже синий свет хлынул на землю, и белый пар пошел над травой, над деревьями, отряхиваясь, запищали птицы, пропели петухи; возле окон изумленные девушки и бледные старушки смотрели, как Алмаз с сожалением провожает уходящую тучу, похожую на плот.
Окна распахнулись.
— Дурачок, — крикнула Наташа-большая, — а если бы убило?
Сколько времени лил ливень? Девушки засекли по часам — семь минут. А казалось — вечность…
Стол уже был накрыт для обеда. Пришел отец — он топил баню и там переждал грозу. Мать вносила и вносила еду: куриный суп с лапшой — каждая лапшинка в четыре раза тоньше спички. Девушки пораженно перебирали тончайшие нити ложкой, восхищаясь умением этой татарской женщины. Она внесла мясо с картошкой на отдельных блюдах, пироги с мясом и картошкой на огромном розовом блюде. Сметану, масло, уксус, перец, соль… кому что… Отец нахмурился и поставил бутылку водки и бутылку шампанского. Девушки шампанское пить отказались, все выпили водки. Шофер не пил, смотрел на часы.
