Анатолий Ткаченко - В поисках синекуры
— Гнусь, гнусь паршивая!
И опять присаживалась к рации, которая почти не затихала: шли радиограммы из гослесохраны, лесопожарной службы, авиабазы. В полдень, как по расписанию, приглашал Корина на переговоры председатель специальной комиссии при крайисполкоме — и тогда Вера выбегала наружу, отыскивала в лагерном гомоне, суете Станислава Ефремовича, звала к рации.
Над лагерем зависали, приземлялись и взлетали вертолеты, овевая поляну таким буйным ветром, что тучи мошкары отступали в лиственничник, отчего, чудилось, светлел воздух. Рация глохла от грохота, Вера снимала наушники, раскрывала тетрадь входящих и исходящих радиограмм, перепечатывала их на машинке, подшивала в отдельные папки; в особой у нее — приказы и распоряжения Корина, что и кем выполняется. Она была, как себя называла, радистка — секретарь — машинистка — медсестра — активистка. Санпункт, конечно, пожарным отрядам придается, и курсы медсестер она окончила лично для себя: разве помешает это, если твое дело — стихийные бедствия?
Когда выпадали свободные минуты, Вера брала тетрадный листок и писала письмо Ирине — подруге со школьных лет; вместе они учились и в пединституте, но Вера ушла со второго курса, а Ирина окончила факультет иностранных языков, немного попреподавала и устроилась переводчицей в экскурсионное бюро.
Писать Ирине — страсть, хобби, слабость Веры, и еще привычка: все запечатлевать на бумаге. Она слала ей письма отовсюду: из домов отдыха, туристских походов и непременно из таежных пожарных отрядов. Подруга отвечала редко, страдая вечным «дефицитом времени», зато потом, встретившись, они охотно перечитывали Верины письма.
И сейчас, выключив рацию, Вера быстро, четко писала:
«Ирка, дорогая Ирочка!
Третий день я в Святом урочище, это не так далеко от горящей тайги, пожар огромный, аж страшно подумать, и гарь оттуда идет синяя, жуткая, такого пожара я еще, кажется, не видела, а тут еще мошка мучает и духота, понимаешь, даже мох на болотах высох за три бездождевых месяца, багульник хрупает под ногами, как пересохшая солома, и запах от него — голова кружится, буквально балдеешь, а по ночам жутко в палатке, кажется, подкрадется и накроет всех огонь, но я ведь знаю, что горение ночью затихает, это в одном кинофильме показано, как к спящим геологам подобрался большой пожар, ведь это невозможно, потому что от такого пожара на много километров расстилается дым...»
Вера остановилась, сказав себе: «Тьфу! Прямо без точек гоню! Надо серьезнее».
«Ира, я, наверное, попала в настоящее дело. Тут такое творится! Вертолетами людей, пожарный инструмент, продукты перебрасывают. Всю большую поляну занял палаточный городок, группы пожарных уходят на тушение, но даже хоть сколько-нибудь не удается локализовать (прости за пожарный термин) огонь. Будут приниматься серьезные меры. Разбушевалось Святое урочище! Да, кстати, я узнала, почему оно называется Святым, завхоз нашего отряда рассказал. Будто когда-то давно здесь жил одинокий монах, из старообрядцев вроде, к нему ходили верующие, он лечил травами, заговорами, и одна девушка была влюблена в него. Это, конечно, легенда... Смерть же монаха — так и вовсе жуткая мистика. Загорелось урочище, сильно горело, зверя, птицы много погибло, стал пожар подходить к селениям, тогда этот святой монах бросился в огонь, и пожар остановился, потух. А девушка та с ума сошла — вроде бы ей, по верованию, надо было в огонь идти... С тех пор, говорит завхоз, даже старики не помнят, чтобы Святое урочище горело, любую сушь выстаивало. До этого года... Извини, кто-то идет к палатке».
Наклонившись, в палатку боком вдвинулся Дима Хоробов — пилот личного вертолета начальника, отряда Корина.
— Разрешите, если не помешаю, так сказать! — заговорил он, зычно произнося слова, словно и здесь грохотал над ним винт вертолета.
— Вошел ведь. И не кричи.
— Так звонка же у вас нет, Верочка. И постучать не во что, хоть бы дощечку какую приспособили. Все образованные вроде, а культуры маловато.
— Вот и приспособь, — сказала Вера, пряча письмо и искоса, как бы нехотя, оглядывая громоздкого Диму, присевшего на застонавший раскладной стульчик. — Там какую-нибудь планочку лишнюю отвинти в своей железной стрекозе.
— Что вы, Верочка! Вертолет не автомобиль. Это у шоферюг некоторых такое правило: зазвенело, выпало что-то, а колеса крутятся — значит, лишняя деталь отвалилась, можно ехать дальше.
Дима, сняв форменную фуражку, мощно обмахивался ею, освежаясь и заодно отпугивая гнуса: лицо у него смугло-румяное, волосы причесаны, белая рубашка под галстуком прохладно свежа, синие форменные брюки остро отглажены, носки — шелк, полуботинки — лак. Парень что надо. В таких влюбляются, по таким сохнут. Об этом сразу подумала Вера, как только увидела Диму Хоробова. И пилот он отличный, воздушный работяга, не без молодецкой отчаянности, конечно, за которую ему, пожалуй, нагорало от начальства (потому-то, может, и взял его Корин — На пожаре не рискует тот, кто не тушит огонь). Хорош Дима, «так сказать», если применить его любимую приговорку, однако очень уж избалован женским вниманием. Знает, что нравится, что может выбрать в невесты самую раскрасавицу, и не торопится жениться. Гуляет, познавая прекрасную половину рода человеческого. И это быстро поняла Вера и не ошиблась, решив: будет ухаживать! Первые «приступы» она отбила легко, а на «пробные» прикасания, похлопывания по плечу ответила: «Что, к товарцу прицениваешься?..» Дима не слишком смутился, но стал звать ее на «вы», думая, конечно, что делает это нарочито; она же, порадовавшись маленькой победе, говорила ему подчеркнуто «ты». Словом, какая-то игра «он — она» началась (да разве что и когда ей могло помешать!), и в этой игре Вера пока чувствовала себя старшей, хоть и была моложе Димы года на три.
— Ладно, без звонка и стука обойдемся, — сказала она. — Здесь не дамское общежитие. А клочок брезента ты можешь раздобыть — занавеску повешу. Вот моя раскладушка, вот рация, вот стол начальника, вот дверь, в которую входят все, кому не лень. Прошу завхоза — обещает, некогда ему.
— Какой вопрос, Верочка! Ваше желание — закон. Куплю, украду, отрежу край вертолетного чехла...
— Ну, без подвигов только.
Приложив руку к сердцу, чуть тряхнув головой, Дима улыбнулся своей, хоробовской, улыбкой — ровный блеск зубов, румяные, мальчишески доверчиво расслабленные губы, влажный синий прищур глаз. Вера отвернулась, подумав: «Чарует, заверчивает вертолетчик!» Нет, он ей неопасен, и все-таки, помимо воли своей, она понимала: приятны ухаживания Димы.
Зашипело, затрещало в наушниках, и из них, сквозь многоголосье эфира прорвались позывные: «Отряд, Отряд!.. Я — Центр, я — Центр!.. Примите радиограмму!»
Дима поднялся, сказал, подавая Вере бумажку:
— Нельзя ли маме весточку?
— Маме?.. Маме можно. А что передать — тут ничего, кроме адреса.
— Ну, жив-здоров, так сказать, чего и ей желаю...
— Сочиню и «целую» прибавлю.
Он рассмеялся, вышел, так тряхнув полами палатки, что они затрепыхались, как на ветру.
Вера приняла радиограмму, в которой сообщалось об отправке химикатов и ранцевых опрыскивателей, и, когда, рация затихла, стала дописывать письмо:
«Да, Ирочка, любую сушь выстаивало Святое урочище, а в этом году загорелось. Завхоз сказал: святость, значит, от того монаха сгоревшего кончилась. Я, конечно, не верю ничему такому, но, знаешь, робеешь как-то невольно, еще при таком бедствии: а вдруг была эта святость?.. Дикости в нас еще много, правда?
Но мы будем тушить, а не молиться. И начальник у нас, ой, Ирка, какой, даже не знаю, как сказать! Ну, непохожий на других. Исключительный. Я тебе о нем рассказывала, он еще себя «спецбедом» называет, работала с ним немного на Урдане... Как узнала, что его в Святое посылают, — попросилась в отряд. А когда назначили, чуть не расплакалась от счастья. Может, я тогда, пять лет назад, влюбилась в него? Потому что помнила его, сравнивала с другими... И видеть его, работать с ним очень хотелось. От таких, Ирка, силы душевной, воли набираешься.
Пока заканчиваю, обнимаю и целую. Еще бы что-нибудь тебе написала, да вон идет повариха Анюта, такая тощая, как мужик, жилистая бабец, работящая, но шумная и скандальная, жена нашего завхоза Политова, которого вертолетчик Дима называет Поллитровым, будто бы тот когда-то запивал сильно, лечился и теперь презирает всех, поклоняющихся «зеленому змию». Все, все! А то не кончу. Приветы знакомым и твоему экскурсбюро!
Твоя Верка Евсеева». 2Едва войдя в палатку, Анюта Политова вскинула руки со сжатыми кулаками, расставила ноги, как бы для большей устойчивости, и начала выкрикивать басовито, точно перед многолюдной толпой:
— Товарищи уважаемые! Я трудовая женщина, всякую работу делала, в особенности поварскую! Умею там борщ сготовить, кулеш заправить, по двести человек кормила, тыщу смогу! Для начальства бефстроганы всякие, антрекоты закручу — вкус первой категории. Один раз министру угодила. Не вру, вот вам истинный крест! — Анюта широко, будто отмахиваясь ат гнуса, крестится и вновь воздевает руки. — Трудилась с малых лет, до гроба буду упираться... Извиняюсь, работать. Но, товарищи уважаемые, прошу, требую создать нормальные, человеческие, гигиеницкие условия. А что получается на сегодняшний текучий день? Котлы посреди лесу, и никакого навесу, как про меня шутют. Вода закипит — комарье в кипяток валится. Мильенами! Пока заправлять крупу, лапшу — густо в котлах. Шутники опять шутют: тыща мошек заменяют пару картошек, без гнуса не будет мясного вкуса. Шутют, конечно, весело, а жрать не хотят, плюются. Потихоньку лося завалили, мясо приволокли, я — в котел, начальник Корин покушал — допрос учинил, двоих в город отправил за истребление беззащитной природы. Понимаю, хищничество. Там огонь зверей гонит, тут люди ружьями их встречают, а для кого же мы лес тушим, если в нем живности не станет? Но, уважаемые товарищи, пусть начальство консервами хочь мясными обеспечит! Я работала на пожарах, и с Кориным тушила, так не было ж такой критицкой обстановки. Чего там другое, а кухню из досок можно сколотить!
