Аркадий Первенцев - Остров Надежды
Кисловский, когда расставались, успел сказать:
— Вы правы: я люблю поспорить. И в споре часто оперирую мыслями моего воображаемого противника. Хочется посмотреть, как другие будут отбиваться.
Вот уже Берингово море. Кисловский избегал Ушакова. За табльдотом сидел в отдалении. В свободное время играл в шахматы либо с Гневушевым, либо с Мовсесяном. Изредка в радиогазете слышался его прочный голос, разбирающий достоинства и недостатки просмотренных фильмов. Ежедневно он принимал душ, жужжал бритвой, по нагрузке партбюро консультировал заочников по общим предметам, больше всего уделяя внимание комсоргу корабля Глуховцеву и гидроакустику Донцову.
«Касатка» погружалась. Четвертаков перекладывал горизонтальные рули. Все вздохнули свободней. «Касатка» окунулась в воды центральной котловины и, перевалив Олюторский подводный хребет, пойдет к Командорам.
15
Декабрь был на исходе. Хотя под водой все условно — время года, суток, словно в космическом корабле, устремленном к планетам. Удивительное создание — человек. Невероятна его способность привыкать ко всему, акклиматизироваться, не терять равновесия. На подлодке никто надолго не остается один, усиливается значение коллектива. Дружба приобретает здесь иные формы, она крайне необходима, как и доверие, товарищество в самом высоком значении этого нравственного понятия. Время заполнено до предела работой, вахтами, общественными нагрузками. Библиотека, кино, кружки, газета, боевые листки, самообразование, дневники, лекции — ну все, как на земле. И только оторванность от берега, от поверхности нет-нет да и защемит сердце. Что там наверху?
А там ведь встает и заходит солнце, проносятся ураганы, метели, гудят самолеты, идут корабли, собираются конференции и съезды, воюют… Внутри корабля, стремительно пожирающего пространства, — размеренный круг быта. Побудка, подъем, зарядка (за нею особенно пристрастно следят старшины), завтрак… Если говорить откровенно, едят не всегда хорошо. Требуют крепкий чай и кофе. Вода не ограничивается. Вино и соки нормируются.
Никто ни на минуту не забывает основную задачу своего существования — оружие всегда в боевой готовности. Корабль, как и положено по штатному расписанию, несет ракеты и торпеды с ядерными боеголовками. Механизмы проворачиваются не только с утра, как в базах, ими занимаются постоянно. Командир боевой части Акулов готовится к запуску ракет из-под воды. После выполнения зимнего перехода — это событие номер два.
Лезгинцев возился со своей музыкальной коллекцией, проверяя на портативном магнитофоне обещанные замполиту ленты с голосами эстрадных знаменитостей. У Юрия Петровича хорошее настроение. В сегодняшнем приказе командир выделил электромеханическую боевую часть и отметил отличников.
— Пусть надо мною подтрунивают, а мои ребята сплошь энтузиасты. Повторяю, терпеть не могу рыбьей крови, — похвалился он, — у меня не какая-нибудь инертная служба, а движение! Все крутится. Сколько отмотали — ничего не скисло…
— Подготовились хорошо?
— А без подготовки и колбасу не начинишь. Помню, как впервые сунулись под лед. Семь раз отмерили, а поджилки подрагивали. Арктику мы раньше американцев вынюхали. Не верите?
Ушаков засмеялся, удивившись чуткости своего собеседника, казалось бы целиком увлеченного магнитной лентой с прославленными эстрадниками. Действительно возникли сомнения — так ли все ловко обстряпано у нас? Хотя Лезгинцев был деловым человеком, не склонным к иллюзиям, все же не мешает уточнить.
— Я понимаю ваши опасения, — согласился Лезгинцев, — там, где худо, я говорю — худо. А тут мы не в накладе. Рельеф дна, как и на обратной стороне Луны, назван нашими именами. Мы изменили суп-пейзан на крестьянский суп, а им не изменить названия того же хребта Ломоносова. У них чуть сплавал — мемуары. У нас отличнейшие командиры атомных лодок, а известны широкому кругу один-два, да и то мутно. Если взять Волошина, к примеру, так это Чапаев по героизму, Фрунзе по разуму…
— Так уж и Фрунзе? — подзадорил его Ушаков.
— Видите ли, в нашем новом деле возможны и преувеличения. С кем сравнивать? Ищешь ассоциации в другой области. — Лезгинцев отложил пленку, говорил теперь без задора, тихо, задумчиво, смотря в одну точку. — Для меня Курчатов — пример. Волошин кого держит на стенке? Заметили?
— Еще бы не заметить. Курчатова.
— Я Курчатова знаю только по рассказам о нем. Он мне нравится. Человек дела.
— Еще бы. Академик!
— Академики… Мало ли среди них пустоцветов, позеров? Курчатов мой идеал, и не только потому, что он атомник-ученый, а я атомник-практик. По-человечески он мне по душе. Был еще интересный академик, тоже с бородой, Отто Юльевич Шмидт…
Шмидт интересовал его также как человек, безраздельно преданный делу своей жизни.
— Воображаю, каково ему было. В полынье скрылся корабль. Стоит человек с обледенелой бородой на льдине, среди торосов. Кто-то предлагает добираться пешком, к материку. Вроде смело! А что материк? Тоже снег и пустыня. Шмидт принимает решение — ждать Родину. Верил Родине Шмидт. Вы понимаете, какая у него была сильная вера? А если бы он потащил весь лагерь по льдам? — Лезгинцев утверждался в какой-то докучающей его мысли. — Позиция этого человека помогла спасти всех людей. Началась эра особого духа, эра самоотречения, самопожертвования, вычерпывания собственных сил до дна для общего блага. Появилась первая горстка героев-пилотов, а потом, погодя, сколько их стало, в войну? Шмидт как бы открыл не только Ляпидевского или Каманина, а Чкалова, Гастелло, Кожедуба. Большое дело — верить, еще большее — предвидеть. И не стоит подтрунивать над всеми нами, живущими верой в будущее. — Лезгинцев смутился, замолчал. По-видимому, он досадовал за свою излишнюю откровенность. — Извините, заболтался. — Он по телефону проверил у вахтенного необходимые ему сведения. — Надоел я вам своими параметрами?
— Нисколько, Юрий Петрович. Вы подтолкнули меня… Человек иногда напоминает завязшую телегу, надо подтолкнуть.
Лезгинцев, не ответив, принялся жевать чуингам. Когда челюсти двигались, рельефней выделялись мускулы его исхудавшего лица. Кожа была сероватого, нездорового цвета, а глаза казались воспаленными.
— Хочу напомнить вам еще раз: не люблю, когда меня с таким сожалением рассматривают. Я плохо выгляжу?
— Нет-нет! — попробовал оправдаться Ушаков. — Наоборот…
— Что наоборот? Краше в гроб кладут? — Он посмотрелся в зеркало, надул щеки, пожевал губами. — Действительно чучело. — Обратился к переборке, с которой безмятежно и тепло улыбалась девушка, а ниже, чуть-чуть повинуясь убаюкивающей вибрации, колыхалась куколка. — На нее я тоже произвожу невыгодное впечатление. А мне хотелось, чтобы она видела меня не таким зачуханным…
Лезгинцев убрал магнитофон, коробки с лентами, отделил отобранное для замполита, что-то записал в журнал и, в упор глянув на задумавшегося Дмитрия Ильича, продолжил свое:
— О н а не хочет жить будущим. Я ее не виню. Но существую я. Меня утешают — о н а, мол, земная, а я не земной. Почему понимают тысячи жен, а м о я? У меня мама-старушка под Ленинградом никак не привыкнет после хутора.
— Она жила на хуторе?
— Да. Далеко от Ленинграда. — Лезгинцев тепло улыбнулся. — Прекрасная у меня мама. Руки всегда неспокойны — делала бы, делала… Какие руки!.. — Он сосредоточился на своей тайной мысли, и лицо непроницаемо замкнулось, опустились углы рта с накрепко сжатыми губами. Пауза не располагала к откровенности. Дмитрий Ильич сегодня гораздо больше понял Лезгинцева, чем за все предыдущее время. Службист, неудачник в семейной жизни, ревнивец — это черты одной категории, внешне открытой, доступной чужому глазу. Никто не знал — ни командующий, ни комиссар, ни командир, — что думает он о руках своей матери.
«И у моей матери такие же руки труженицы, с узловатыми пальцами, расширенными суставами, грубые, шершавые, родные… Помочь, чтобы отдохнули, невозможно. Не остается для них даже крох. А у нее оставались? Она отдавала, делилась, вернее, обделяла себя. Они, те руки, построили этот быстроходный подводный крейсер, насытили его и не знают о нем ничего, когда и где таскается он по океанам…»
До них доходил голос машин, крутивших лопасти гребных винтов.
— Мне иногда становится так безнадежно и страшно, — тихо произнес Лезгинцев, — неужели она сложит их навеки… Утешает одно — наверное, я умру раньше ее… Если бы такое понес другой, я бы назвал его запсихованным…
Волошин вызывал командиров боевых частей. Лезгинцев надел пилотку и быстро вышел.
16
Лезгинцев появился в каюте через сутки, опрокинулся на койку и мертвецки проспал часов пять. Проснувшись, протер глаза кулаками.
