Евгений Толкачев - Марьина роща
Понятно! Обратились они еще выше, во Всекопромсовет. Прошло время, вызвали их, расспросили. «Чем, говорят, свои обвинения можете подтвердить?» Им и крыть нечем. Видят, и отсюда толку не будет, стали агитировать рядовых членов артели, чтобы требовали, значит, раскрытия всех фокусов правления, чтоб назначили перевыборы и вперед честно вели дело. Сколотили небольшую группу сторонников. В ответ стали их прижимать за критику. Только тогда они догадались обратиться за помощью к партийным организациям района и даже к органам безопасности.
Вот тогда-то и пришел конец Марококоту. Обнаружились такие дела, что люди диву давались. Числилось в артели до трех тысяч членов, в двадцать раз больше, чем на самом деле. Получало правление первосортный товар от государственных фабрик, сбывало его налево, а в работу пускало какое-то гнилье. Обманывали государство, обманывали потребителя, обманывали членов артели. Большие тысячи отложили в кубышки ловкие предприниматели. Мало того, обнаружилась гниль и с другой стороны. Была в Марококоте маленькая кучка фракционеров, человек десять, не больше, — все вчерашние кустари. Входили они в партийную организацию крупного предприятия и выступали от имени не десяти, а ста с лишним членов партии… Обман, конечно… Поскользнулись они, когда пытались протащить резолюцию уклонистов. Прежде протаскивали с полным успехом, а тут осечка вышла.
Не было такой подлости, обмана, измены, на которую не пошли бы враги народа в борьбе против партийного руководства. Стоя у власти, они пытались сколачивать ч расширять группы приверженцев и беспощадно преследовали тех, кто пытался разоблачить их замыслы. Не одного честного партийца они затравили. Пострадал и батальонный комиссар Дмитрий Иванович Скворцов.
В двадцатых годах среди командования Московского военного округа были сторонники Троцкого Они окружали себя единомышленниками, подавляя всякий протест сторонников линии ЦК. Бегло ознакомившись с делом Скворцова и найдя там выговор по партийной линии, троцкисты решили, что прибыл свой человек.
Долгое время Дмитрий Иванович не понимал своего ложного положения, пока не был откомандирован в дальний гарнизон и там демобилизован. Нелегко было Скворцову восстановить истину.
Этот мучительный год наложил неизгладимый отпечаток на Дмитрия Ивановича. И прежде сдержанный и хмурый, он сделался мрачным и болезненно подозрительным. Вернувшийся, наконец, в Москву, он производил впечатление совершенно больного человека. Ему предложили лечиться — он отказался; предложили легкую работу — он заявил, что единственное его желание — именно трудная работа, почти фронтовые условия, преодоление больших трудностей. С ним согласились.
Пятнадцатый съезд партии вынес решение о всемерном развертывании коллективизации сельского хозяйства. Это был новый фронт. Туда и направился бывший батальонный комиссар Скворцов.
Поколения… Отцы и дети… В прежние века, в периоды неспешного развития общественной мысли и материальной культуры, сдвиги отмечались в свои естественные сроки: через четверть века дети сменяли отцов и вносили нечто новое в облик эпохи. Но уже в девятнадцатом веке эти привычные сроки устарели: «люди сороковых годов», «пятидесятники», «шестидесятники» были как бы разными поколениями.
Революция не удовлетворилась и десятилетними интервалами. Не только отцы и дети мыслили и чувствовали по-разному, но даже старшие, средние и младшие сыновья и дочери существенно различались между собой. Счет поколений с десятилетий переходит на годы.
Теперь, издалека, видно, что прогресс совершался плавно, без больших рывков. Внешние обстоятельства ускоряли или замедляли процессы, но ход развития оставался тем же. Ребенок любого поколения проходил героический период, подросток неизбежно переживал эпоху ревизии и переоценки ценностей, юность мечтала о подвиге и с замиранием сердца ждала любимую. На этом пути бывали задержки, отсрочки; некоторые этапы проходились ускоренно, беглым шагом, но всех рано или поздно притягивали зеленые яблоки в чужом саду и пение соловья. В горящей Каховке улыбались голубые глаза, и в прифронтовом лесу соловьи тревожили короткий солдатский сон.
…В шестнадцать лет происходит переоценка ценностей. Обостряется щепетильное чувство справедливости. Шатаются авторитеты. Даже вещи начинают выглядеть по-новому. Родной дом, где так много тайных, заветных уголков, точно врастает в землю и оказывается скромным, скучным домишком; у прежних богов и признанных героев обнаруживаются самые унизительные человеческие слабости, а недавние «враги» оказываются, ей-ей, славными парнями. Непонятная метаморфоза происходит и по отношению к презренным девчонкам, фискалкам и плаксам; их неудобно больше хлопать по спине, дергать за косу; иногда мальчишкам при них хочется проявлять все свои лучшие, богатырские качества, а то вдруг убежать, забиться куда-нибудь и посидеть в одиночестве с сильно бьющимся сердцем. И прыщи на лице… Сколько их ни давишь, сколько ни мажешь, ни пудришь, — нет на них погибели, цветет физиономия, как подсолнух!
Девушки тоже начинают замечать, что у грязных, грубых мальчишек, несмотря на прыщи, обнаруживаются вдруг красивые глаза и такие милые-милые, неловкие сильные руки; и хочется одеваться лучше, и появляются маленькие девичьи секреты, которыми не поделишься даже с мамой; то вдруг ни с чего найдет такая щемящая грусть, что хочется плакать без конца, а то бесишься и хохочешь без умолку, без причины!
Срок прозябания пшеничного зерна — зима, срок созревания человеческого зерна — шестнадцать лет. Тогда на смену детству приходит юность.
Счастливо то людское поколение, чье созревание не нарушили бедствия. Но втройне счастливо то поколение, чья юность началась в бурях революции. Лишившись тихих идиллических радостей, оно познало иные, высокие чувства; променяв по своей воле дешевенькие сладости личной жизни на тяготы борьбы, это поколение стало предметом почтительной зависти потомков. Забудутся нетопленные дома, осьмушка остистого хлеба. Навсегда останется подвиг поколения новых борцов и победителей.
Перемена вывески — что тут особенного? Приходят четверо с лестницами, веревками и молотками, снимают одну вывеску и вешают на ее место другую. Снята, скажем, вывеска «Магазин № I Москожгалинвпромкоопторга», а повешена «Магазин № 16 Мосгалантереи», и всем понятно, что ничего не изменилось, кроме вывески: товары те же, продавцы те же, даже заведующий тот же.
Но весной 1931 года усердные рабочие не сняли бережно, как обычно, синюю проржавленную вывеску с белыми когда-то буквами «Трактир», а с грохотом сбросили ее вниз. Рухнула вывеска, подняв тучу пыли. От этой пыли расчихались три паренька с книжками, с интересом наблюдавшие процедуру, а за ними и другие любопытные зрители: ехидного обличья старичок в теплой фуражке, две тетеньки с кошелками и разнообразная детвора.
Двое рабочих по указанию старичка управдома волоком потащили сброшенную вывеску во двор и с грохотом бросили ее там, а двое других в это время прикрепили на ее месте полотняную времянку «Столовая № 78 МСПО».
Была во всем этом некоторая символика: закрывался последний трактир в Марьиной роще и открывалась первая столовая. До того были три кооперативные чайные, такие же неопрятные и неуютные, как прежние частновладельческие. А тут не только вывеска новая, но и стекла начисто вымыты, и, по словам сведущих тетенек с кошелками, повар новый, молодой, вместо молодцов — подавальщицы, а главное — заведующий другой, не толстый, сонный хомяк, а худой, однорукий, из инвалидов, веселый, но пронзительный, — с таким не забалуешь! Старичок управдом возразил что-то, от чего заволновались тетеньки с кошелками. Для полноты картины не хватало словесной схватки между поколениями, но на этот раз так не случилось. Пареньки не стали слушать неинтересные им разговоры — у них были свои заботы: оставался всего месяц до экзаменов.
— Какой там месяц? Меньше! — поправил Сережа.
— Ну да, если считать только учебные дни, — рассудительно уточнил Коля.
— А по-моему, надо считать пять недель! — пылко объявил Гриша. — Да вы, наверно, биологию за экзамен считаете, чудаки?
— Конечно. А как же иначе?
— Ну и зря! Кто ее боится, биологию? Кто ее не выдержит? А раз так, значит и готовиться к ней нечего.
— Тебе хорошо, ты такой… способный, а мне повторить надо, — насупился Коля. — А ты как, Сережа?
— Обязательно.
— Уж ты, Колька, известный… как это?.. педант! — расхохотался Гриша. — У тебя же кругом «хор», а дрожишь по всякому случаю.
— Не дрожу, а… проявляю высокую сознательность.
— Знаем, знаем: примерный пионер, образцовый ученик, в недалеком будущем — профессор самых разнообразных наук.
