Александр Чаковский - Дороги, которые мы выбираем
— Нет, не уходите! — Девушка воскликнула это так громко, что голос ее зазвенел. — Побудьте с нами! Нам ведь все известно.
— Шалеете? — усмехнулся я. — Что ж, еще раз спасибо.
— Андрей Васильевич, я ведь Зайцева знала… Мы друзьями были!
Зайцев, несчастный парень, жертва крамовского честолюбия!.. На минуту он возник перед моими глазами, и странные, полные горечи стихи его зазвучали в моих ушах:
Трудно жить в этих местах, только ветер шумит…
— Я ведь все, все знала, — тихо сказала девушка, — и как вы его пьяным встретили, и как занимались с ним, в техникум готовили. Он все, все мне рассказывал…
Губы ее искривились, и глаза наполнились слезами.
Оркестр смолк. Я увидел, как танцующие расселись на диванах и стульях вдоль стен. У дальней стены стояла группа ребят и девушек. Они явно наблюдали за нами. Но принялись нарочито оживленно беседовать между собой, когда я посмотрел в их сторону.
— Как вас зовут?
— Леной. На руднике я работаю. Монтером. Андрей Васильевич, — добавила она торопливо, видимо опасаясь, что я сейчас уйду, — вы не убивайтесь, не надо. Агафонов выздоровеет, и с вами все разъяснится. Ведь вы для пользы все делали, пользы хотели!..
— Он умер, Лена.
— Умер? — жалобно повторила она.
Я повернулся, чтобы выйти из комнаты.
— Куда же вы сейчас? Куда? — И Лена вцепилась в мой рукав. — Не могу я вас отпустить! Меня ребята наши послали — вон стоят, смотрят, говорят, чтобы я вас отвлекла… А что я могу?
Ее глаза были полны слез.
Я не мог говорить. Тугая петля сжимала мое горло. Я опрометью бросился к двери. Выбежал на улицу.
— Куда вы? — услышал я голос Лены за своей спиной. — Без шапки?
Была глубокая ночь, когда я возвратился домой. Тихо. Прошел по коридору. Пусто. Сквозь тонкие двери доносилось дыхание спящих людей. Добрался до своей комнаты. Темно. Я пошарил рукой по стене, нащупал выключатель, зажег свет.
На моей кровати спала Ирина. Она полулежала одетая, свесив на пол ноги, обутые в валенки. Лицо ее было обращено вверх, и прядь волос падала на лоб. Брови были чуть нахмурены, и казалось, что она о чем-то сосредоточенно думает во сне. Через мгновение после того, как я зажег свет, веки ее дрогнули, и Ирина открыла глаза.
Она сразу вскочила, точно и не спала совсем.
— Ты?! — И в этом слове я услышал и радость и упрек, все вместе. — Где ты был? — спросила Ирина, подходя ко мне. — Ты простудился, конечно. Без шапки… Я ходила искать тебя на дорогу. Где ты был?
Я молчал. Что я мог ответить ей? Выл в клубе, на лекции о межпланетных полетах?
Ирина приложила ладонь к моему лбу, дотронулась до руки.
— Не надо, Ирина. К сожалению, я здоров как бык.
Я сел на кровать.
— Бюро не согласилось с приказом комбината, — тихо сказала Ирина.
Я не понял ее и переспросил:
— С чем?
— С приказом о твоем снятии.
— Но Агафонова не воскресишь, — сказал я. Она промолчала.
Я посмотрел на часы. Они стояли. Я, конечно, не завел их с вечера.
— Сколько времени? — спросил я.
— Десять минут третьего. — Ирина взглянула на свои часы.
«Так, — сказал я про себя, — меньше полусуток прошло с тех пор. А я думал, что после вчерашнего вечера прошли уже годы».
Ирина подошла и села рядом со мной.
— Слушай, Андрей. Когда ты выбежал из комнаты, я не пошла за тобой. Я осталась, потому что знала: именно в этот час решается твоя судьба. Я просидела на заседании до конца. Я слышала, как Трифонов, Анисимов и Свиридов хлестали Полесского. Как Кондаков, отстаивающий свой приказ, воскликнул: «В конце концов приказ подписан, это вопрос единоначалия!», и как Трифонов ответил ему: «Нет в таком деле самоначалия, нет и не будет!» Потом я пришла сюда. Я была убеждена, что ты здесь и ждешь решения. Но тебя не было. Твоя шапка осталась там, в комнате, где заседало бюро. Я взяла ее и пошла тебя искать. Потом вернулась сюда… Нет, ты не трус, — резко сказала Ирина, вставая, — но ты еще можешь им стать! Еще все впереди, Андрей!
Я молча посмотрел на нее.
— Что ты так смотришь на меня? — продолжала Ирина. — Обиделся? Что ж, обижайся. Я тоже могу обидеться. Я бегала по дороге с твоей шапкой в руках. Я ждала тебя до полуночи, чтобы сказать самое главное — сказать, что тебе верят, тебя защищают. А ты… не хочешь и слова вымолвить. Ладно. Довольно с меня. — Она подошла к вешалке и рывком сняла свое пальто.
— Ирина, — не глядя на нее, тихо сказал я, — прости меня, но ты права, пожалуй тебе лучше уйти. Мне не нужно ни жалости, ни упреков. Подумай, на моей совести смерть человека! Мне казалось, что я иду по прямому, честному пути… ну, ты понимаешь, в каком смысле. В этом и заключалось для меня все. Ты помнишь наш последний разговор? Я был уверен, что точно знаю свое место в жизни. Я знал, к чему стремлюсь и ради чего… А теперь..
Я поднял голову и посмотрел на Ирину. Она по-прежнему стояла у вешалки, держа пальто в руках. И вдруг она выронила пальто и разрыдалась. Она плакала, не стараясь сдержаться.
Я почувствовал, как мне больно. Только что ее слова не трогали меня, не доходили до моего одеревеневшего сердца. А сейчас они причинили мне боль. Я встал и подошел к ней.
— Не надо, Ирина, прошу тебя. Ну, не надо…
— Я же люблю тебя! — срывающимся голосом сказала Ирина. — Наверное, я не то говорила, не то, не то… Но вот теперь я говорю самое главное, самое простое, самое ясное: я же люблю тебя!..
Она стояла, безвольно опустив руки. Я обнял ее за плечи. Сколько прошло времени? Минута? Пять?
Ирина больше не плакала. Ее глаза были сухи. Мне стало легче, когда она перестала плакать.
— Ира, прости меня, — тихо сказал я, беря ее руку в свою, — спасибо тебе за все. Но я… я потерял себя. Я верю, верю — и знаю, что был прав, что делал все, как нужно. Но после смерти Агафонова я стал чужим самому себе. Ты знала меня таким, каким я был раньше. А я уже не тот. Я не знаю, пройдет ли это когда-нибудь. Ведь жить не значит просто жить… Зачем я тебе такой?
Она прошептала:
— Это пройдет, Андрей, это все пройдет.
— Не знаю.
— Я помогу тебе, — все так же шепотом сказала Ирина. — Ты только поверь мне, поверь…
— Как тут можно помочь? Ты лучшая девушка из всех, кого я встречал когда-либо. Но… иногда мне кажется, что я уже не смогу, не сумею никого полюбить.
Я замолчал. К чему объяснять все это? Я посмотрел на Ирину. Она внимательно слушала меня, и ее губы были полуоткрыты. Если бы я мог, если бы был в силах дать ей хоть немного радости!
— Послушай, Андрей, — сказала наконец Ирина, — все это неправда. Ты пойми, я совсем не думаю, будто ты сознательно говоришь неправду. Совсем нет! И все-таки это неправда.
— Что, что неправда? — удивился я.
— Ты поймешь, о чем я говорю. Мне кажется, что счастье и горе так же сплетены между собой, как любовь и что-то еще — то, что ты не сумел назвать. Мне страшно за тебя сейчас. Не. потому, что ты сказал, будто у тебя нет сил любить. Ты просто меня не любишь, именно меня, и все. Что ж, тут уж ничего не поделаешь! Твоя неправда в другом. Ты убедил себя в том, что долг твой, честность твоя требуют от тебя сейчас покорности, безволия.
Ирина умолкла на мгновение.
. — Что изменилось вокруг тебя? — снова заговорила она. — Разве твой туннель перестал быть нужным людям? Разве твои товарищи предали тебя? Я не хочу говорить об Орлове. Разве завтра мы будем жить не ради того же, ради чего жили вчера? Почему же ты хочешь уединиться со своими угрызениями совести, отвернуться от тех, кто защищал тебя вчера? Ты думаешь об Агафонове. А что он писал в своих письмах, ты помнишь?
— Мне нечего тебе ответить, Ирина. Наверное, ты во всем права, — согласился я. — Только я как-то очень устал… Мне хочется, чтобы скорее прошла эта ночь…
— Андрей, не сдавайся! — сказала Ирина.
Через три дня я получил извещение из обкома. В телефонограмме, переданной из Заполярска, мне предлагалось немедленно выехать.
Я был уверен, что вызов связан с моим персональным делом, хотя формальных оснований для вызова не было: решение бюро еще не обсуждалось на общем собрании.
Я не знал, кто именно вызывает меня, — в телефонограмме об этом ничего не было сказано; Поэтому, приехав в Заполярск и придя в обком, я прежде всего направился в партколлегию-.
Но там сказали, что никто меня не вызывал и еще ничего не знают о моем деле.
Тогда я пошел к секретарше Баулина, в надежде, что телеграмма проходила через нее.
Войдя в приемную Баулина, я неожиданно увидел Трифонова. Павел Харитонович сидел на одном из стульев, тесно стоящих вдоль стены, и, когда я вошел, не поздоровался, а лишь сощурил глаза. Трудно было понять, усмехается он или просто улыбается, приветствуя меня. «Что происходит? — подумал я. — Если Трифонова вызвали по моему делу и в связи с моим приездом, то почему он не сказал мне об этом еще там, в Тундрогорске? Почему мы не могли поехать в обком вместе? Что все это значит?» Я угрюмо кивнул Трифонову и нарочито громко спросил дежурную секретаршу, не знает ли она, кто вызывал Арефьева с «Туннельетроя».
