Петр Павленко - Собрание сочинений. Том 3
Вдруг с проходившей мимо дрезины что-то свалилось вниз по откосу железнодорожного полотна. Свалилось, вскочило и побежало к зерну. Сергей узнал Тужикова, секретаря райкома партии, и Семенова. Они вскарабкались на склон пшеничной горы и показали куда-то руками: туда, мол, туда все! Две девушки-колхозницы уже тянули широкий и длинный брезент. К ним подскочили люди, и десятки рук завели брезент с подветра. Мало! Тужиков показывал руками, что нужно искать еще. Волокли брезенты с машин, фанерные щиты, одеяла.
Сергей растолкал людей и вынесся за их тесный круг. В кузовах стоящих на ремонте машин он еще утром видел брезенты.
— Сюда! За мной! — кричал он, или ему казалось, что кричит, — он не помнил. За ним побежали ребята из колхозов. — Берите! Вот он! Еще один! Тащите!
Удивительно, как его не остановили, не спросили, кто позволил распоряжаться. Чьи-то сильные руки подхватили найденные брезенты и понесли к зерну.
Лужа тавота каким-то образом очутилась под ногами, и он распластался в ней, как лягушонок, но тотчас поднялся, даже не оглянувшись, чтоб посмотреть, смеются над ним или нет. Какое это имело значение!
С ног до головы вымазанный, до смерти уставший, но бесконечно счастливый, долго носился еще Сергей вокруг хлебных гор, подтаскивая откуда-то куски фанеры, доски или просто камни.
Суховей свирепствовал много дней. В домах не разжигали печей, в полях не разводили костров. От пыли, остьев и половы, тучами гонимой по полям, останавливались моторы машин. Куры не покидали насестов. Перестав лаять, собаки неловко бегали боком.
Берег колхозного ставка был мокрый, как после дождя. Ветер выхлестывал воду и поливал плотную, прибитую людьми и скотом землю. Воды в ставке стало заметно меньше, она испарялась на ветру, как в духовке. Немало стекол побито в хатах, немало повалено плетней и разбито глечиков, сушившихся на частоколах, немало поломано деревьев и сбито яблок. Взъерошенные, мятые, стояли огороды с поломанными кустами помидоров, с расхлестанными и рваными огуречными и тыквенными плетями.
Еще одно усилие ветра — и полетят вниз крыши, затрещат стены домов, и раскаленный воздух воспламенит все, что любит гореть, а тогда не унять беды.
В колхозе «Победа» приостановили вывоз хлеба, в «Борьбе» снесли на тока все простыни и одеяла, чтобы укрыть зерно, в «Третьей пятилетке» сутками дежурили у насосов и колодцев.
Шел жестокий степной шторм. Зеленые кроны деревьев свернулись, пожухли. В воздухе тревожно запахло гарью. Может быть, уже где-то вдали заполыхала степь и на много верст в ширину, гонимое ветром, пламя мчится сюда, все истребляя на пути?
Сергей ни на минуту не отлучался от отца, отец не покидал машины по целым суткам.
Вечером прибыли они в знакомый колхоз «Новая жизнь» и остановились часа на два передохнуть у колхозного агронома Федченко.
Когда, наскоро умывшись, Сергей вошел в низкую, густо заставленную фикусами комнату и увидел в большом, во всю стену, трюмо отражение мальчика в грязно-рыжей, порванной на локтях рубашке, с жесткими вихрами на недавно еще опрятной и коротко остриженной голове, он не сразу узнал себя. Пожалуй, теперь он отдаленно напоминал Бабенчикова, только тот был покрупней и как-то размашистее.
Но лицо Сергея безусловно приобрело черты мужества и отчасти геройства; по крайней мере он находил их в себе, без стеснения рассматривая в зеркале свой новый и, как ему казалось, приятный облик. Лицо его горело от ветра, глаза были красные, воспаленные, в ушах позванивало и ныло.
— Не думаешь ты о ребенке, Андрей, — нравоучительно сказала Вера Зотова. — Ребенку уход нужен, мать ему нужна… Верно я говорю? — спросила она у жены Федченко, и та согласилась с ней.
Отец ничего не ответил, а женщины, точно боясь, что Емельянов превратно поймет их, еще горячее заговорили о том, что мальчику нужна семья. Они показывали на его измазанную рубашонку, на грязные колени, на вихрастую голову, и выходило так, что один отец виноват во всех несчастьях и горестях Сергея.
Но Сергей не чувствовал себя ни обиженным, ни несчастным. Он шепнул отцу, молча сидевшему у окна:
— Пап, они ничего не понимают. Мне очень хорошо было, ты знаешь… и ничего плохого я не делал… честное ленинское…
Не ответив, отец привлек мальчика к себе. Грудь его дышала толчками, точно он задыхался от бега.
Вошел Федченко и, дымя цыгаркой, спрятанной в рукав, сообщил последние новости: звонили из райкома, что у соседей два пожара, и требовали установить ночные дежурства у складов.
— И потом такая, знаете, история, — сказал Федченко и осторожно присел на стул, — Тольятти ранен, знаете. В Риме. В грудь навылет.
Жена Федченко негромко ахнула.
— Вот оно как, — впервые отозвался отец, все еще глядя в окно на багровеющий вечер. — За то ранили, что коммунист. За то, что поперек горла стал сволочам! — Он повернулся вместе со стулом. — Ты тут секретарем, товарищ Федченко?
— Он, он! — быстро сказала жена агронома, глядя на Емельянова, словно он допрашивал ее, а она созналась.
— Я буду такого мнения, — продолжал Емельянов: — всему вашему народу сегодня работы по хлебу не прекращать ни в коем случае. Понятно? Зотову, Еремушкина, моего Серегу, да и ваших всех — на посты по селу. Я и Вольтановский — на круглосуточную езду. Валяй оформляй, а мне дайте чаю стакан, если можно.
Женщины и Федченко молча вышли из комнаты. Отец потер лицо бурыми от масла руками, точно умыл его, и Сергей, не раздумывая, прижался щекой к этим уставшим, жестким, родным рукам.
— Ты знаешь, пап, что я тебе скажу, — забормотал он, давясь слезами: — ты, честное слово, даже лучше, чем Семенов.
— Спасибо, сынок, спасибо, с хорошим человеком ты меня сравнил, — тоже волнуясь и не стыдясь своего волнения, сказал отец, гладя Сергея по голове.
Потом они замолчали и, прижавшись друг к другу, долго сидели молча, глядя на быстро мрачнеющий дымно-багровый вечер, бегом переходящий в ночь.
Позже, дежуря в колхозном правлении у телефона, бегая из правления в пожарный сарай, а оттуда на край села, к отдельным постам, и еще дальше, в полевые станы, Сергей все время чувствовал грудь отца рядом со своею, его руку на своей голове и его сердце внутри себя, и что-то новое, сильное, совсем уже не мальчишеское, только не нашедшее пока своего проявления, росло и крепло в нем.
Ночью Вера Зотова обошла все бригады, рассказав о Тольятти. С ее слов Сергей информировал здешних ребят. Ждали последних известий о его здоровье. В полночь приехал Тужиков, с ним — Емельянов.
— Ну как, пап, что? — спросил Сергей.
А Тужиков, не разобрав, к кому обращаются, сказал:
— Ничего, ничего, отстояли.
— Он, товарищ Тужиков, о Тольятти интересуется, — объяснил отец.
— А-а! — Сонные, уставшие, едва глядящие глаза Тужикова остановились на Сергее. — Ранен серьезно, но, видимо, вытянет.
Трое ребят, как по команде, выскочили за дверь.
— Это что такое! Почему? — спросил Тужиков.
Сергей ответил, что связные побежали в бригады, где с часу на час ожидают известий о раненом.
— А, да это твой ведь, — вдруг улыбнулся секретарь. — Говорили мне о нем, говорили. Смотри, пожалуйста, какой замечательный большевичок растет… Ишь ты!
С той ночи Сергей часто встречался с Тужиковым. У него была удивительная и не совсем понятная Сергею профессия — партийный работник. Раньше Сергею думалось, что все партийные работники, вроде Веры Зотовой, только и делают, что заседают, агитируют, выводят народ на субботники и делают доклады. Теперь же, на примерах Семенова и особенно Тужикова, который был, надо признаться, еще занятней и необыкновенней Семенова, получилось так, что партийная работа — самая тяжелая и самая интересная, потому что она — все.
Много удивительных вещей услышал Сергей от Петра Петровича Тужикова о том, как подкармливать всходы пшеницы, как поливать сады перед цветеньем, как рыть колодцы, как читать книги.
Узнал он о том, что степи скоро не будет, что ее перегородят садами, и тогда никакой суховей не будет опасен людям. Узнал, что подземные реки очень просто извлекаются наверх — их всасывает ветряной двигатель, что Гончарук отличный комбайнер, но мастер выпить, а Востриков тоже замечательный комбайнер, но болен язвой желудка, и когда посылали комбайнеров на помощь сибирякам, все-таки остановились на Гончаруке, хотя он и отстал от других.
— Горячий старик, самолюбивый, и в Сибири не подведет, — утверждал Тужиков, и Сергей не мог понять, откуда Петр Петрович это заранее знает.
А когда однажды Тужиков на грузовике Емельянова попал на вечер колхозной самодеятельности, он посоветовал, где взять ноты и где купить гитары.
Удивительная, прекрасная была у него работа! Он так много знал, что даже как будто обижался, когда его ни о чем не расспрашивали. Но Тужиков, как понял Сергей, не такой человек, чтобы от него было легко отвязаться. Он сам начинал расспрашивать людей о том, чего не знал, и доставалось же тогда тем, кто не умел объяснить ему дела! Перед тем как заснуть он всегда звонил в райком и домой, расспрашивал об уборке, о здоровье дочки и засыпал потом быстро и нехотя, как человек, делающий глупое, но неизбежное дело.
